Необоримей, чем свобода

*  *  *

 

Орфей не оглянулся. Эвридика

не вышла из Аида всё одно.

Чем более история велика,

тем больше судеб в ней обречено.

 

А было так: лишившись мужней доли,

то, что она познать успела там, —

нерасчленённые покой и воля

(что, собственно, и лакомо теням).

 

С тех пор Орфей возненавидел женщин

из памяти о преданной любви —

вот он и стал для них сакральной жертвой…

(Попробуй, до Мефимны доплыви.)

 

С тех пор пронзительный любовный лепет

всегда чреват сошествием в Аид.

Сияет в небе рядом с Лирой — Лебедь…

 

С тех пор клеймят фракийцы бассарид.

 

 

*  *  *

 

Стать спичкой серною. Согреть

хотя б кого из тех, кто рядом,

и с объективностью смотреть

на мир, прикинувшийся Адом, —

рутина, собственно. Но в ней

залог, что в мирозданьи чёрством

возможно насыщенье дней

и творчеством, и чудотворством.

 

 

*  *  *

 

Нету времени на ерунду:

на отчаянье, на наив.

Уважаемому суду

сообщаю, что всё ещё жив.

 

На тщеславие времени нет

или на политический спор.

Мне бы выйти, купить сигарет

и усесться за письменный стол.

 

Потому что пока за окном

(где давно ничего не видать)

разрастается новый дурдом —

надо что-то успеть дописать.

 

Потому что взбесившийся век

и смешон полемический пыл.

Каждый каждого опроверг.

Третий Ангел уже вострубил.

 

 

*  *  *

 

Треклятый герпес на губе

сегодня выскочил невместно.

Внезапно понял, что тебе

давно со мной неинтересно.

 

А ты предупреждала честно:

лет двадцать или двадцать пять…

(Привычка женщин намекать —

по сути — просто бесполезна.)

 

Теперь на суверенной вые

почуял холодом спины:

две параллельные прямые

пересекаться не должны.

 

 

*  *  *

 

Пить с мёртвыми спокойнее и проще —

им таки на политику плевать.

 

Тем, кто бывал на Геликоне в роще,

нет нужды безоглядно враждовать.

 

Там, где приют гармонии и света, —

душа свободна от земных оков.

 

Лишь выбирая: Мнемосина? Лета? —

поймёшь на деле, кто ты сам таков.

 

 

*  *  *

 

У смиренья правило одно —

чтобы не уволокло на дно.

Без терпения и доброты

все поступки тщетны и пусты.

Остаётся посещать соцсеть.

Подлечиться, в личке повисеть,

вдумчиво прихлёбывать коньяк…

Я — никто. И звать меня никак.

 

 

*  *  *

 

Каторжную, зрелую непраздность

на излёте воли испытай.

Вот она — осознанная ясность.

К ней всю жизнь стремился, почитай.

 

Не страшиться, не пьянеть от риска —

просто потому, что смерти нет.

Так ростки в утробе материнской

слепо пробиваются на свет.

 

Свет необоримей, чем свобода

с неизбежной скушной суетой.

Внятного бесстрашного ухода,

Господи, однажды удостой.

 

 

*  *  *

 

                           Ирине Робертовне Куллэ

 

Горшки герани, книжки и коты.

Размеренный привычный ход событий.

Защита от сосущей пустоты —

в налаженном по-старушачьи быте.

 

Мне двадцать пять. Я не могу понять

в едва начавшуюся перестройку:

зачем так тщательно стелить кровать,

словно армейскую какую койку?

 

Ей семьдесят, и век её вместил

Блокаду, лагеря, жестокий опыт

отверженности. Чай давно остыл,

но он, по счастию, ещё не допит.

 

Привычно курит папиросы — но

вминает вместо фильтра в гильзу ватку.

Она б не выжила — но ей дано

железное стремление к порядку.

 

Вот на колени вспрыгивает кот,

вот выдвигается с архивом ящик.

А через десять лет она умрёт:

дождавшись выставки и состоявшись.

 

 

*  *  *

 

Спасающий тех, кто Его убивал,

молился у этих олив.

Он всё, без сомненья, заранее знал.

Был горестен и терпелив.

 

На этой земле ты смиренен и мал.

В Хевроне зияет бездонный провал.

Душа моя тоже — однажды, потом —

прошествует этим путём.

 

 

*  *  *

 

В тот год была особенная осень:

мир стал прозрачен, праздничен и прост,

но каждый лист, кружась, ложился оземь,

словно мазок на дивный Божий холст.

 

А я гулял по Гатчинскому парку,

листвой опавшей вдумчиво шурша,

и к этому нежданному подарку

была глуха застывшая душа.

 

Вдруг неожиданным порывом ветра

перемешалась павшая листва

и вновь легла — красивей откровенно,

как точные точёные слова.

 

И до меня дошло: ведь это вправду

Творение, что длится каждый миг!

Как мелочно обиду и досаду

трусливо перекладывать на мир.

 

Глаза раскрылись. Красота такая,

какую больше не найдёшь нигде!

Вела к воротам просека сквозная,

и уточки скользили по воде.