Шутки и шибболеты

2021 —

Мы вчетвером возвращались с Кольского полуострова в Москву и заселились в скрипящий гестхаус в Кандалакше с видом на горы и причал. Под общим балконом — один на два метра — был пустой бассейн с голубым трамплином, рядом с бассейном организовали курилку с тремя пластиковыми креслами и ведром, разъеденным по кромке до дыр. В коричневом и почти не освещенном коридоре на втором этаже стояло несколько кресел, накрытых разноцветными плетеными коврами и пледами; на одном из кресел спал кот.

Два наших номера — друг напротив друга; одинаковые, только в одном не работали розетки, и все мы до ночи сидели вместе, заряжали телефоны и пили домашнюю малиновую настойку, которую купили еще в Апатитах.  В столовой СССР, здесь же, в Кандалакше, нам принесли четыре тарелки с реально тухлой едой, поэтому в номере мы ели конскую колбасу с хлебом, яблоки, остатки холодной камбалы из контейнера и огурцы с солью — я ножом надрезал мякоть в форме елочки.

Мы доехали до полуострова Рыбачий (от МТС пришло, что я нахожусь в Норвегии), на самой северной его точке находится то ли заброшенная, то ли не совсем заброшенная военная база или метеостанция с огромными белыми шарами, которыми накрыты локаторы. Рядом — маяк, а берег — это длинная полоса слоистых скал, лежащих вертикально, так что дойти до воды по-настоящему сложно. Но мы доковыляли до края земли, как везде было написано об этом месте, и там нас по пояс окатило морской волной. Было холодно — хотя август. Я стоял в деревенско-походной красной куртке с подкладкой и пытался под ней в районе подмышки подкурить сигарету, и все мы молча посидели немного на скалах в разных местах.

Потом мы приехали на сверхглубокую скважину — это маленький, наглухо закупоренный люк. Походили по заброшенному научному комплексу, по ангарам и кабинетам, где валялись тетради с таблицами и графиками смен, образцы пород, ключи и остальное. Фотографировались на ветру, выглядывали из окон и пили кофе на капоте.

В Териберке посмотрели на кладбище кораблей и водопад. В Хибинах тоже были на водопаде с названием Красивый.

За поездку я несколько раз пытался курить ягель, он мне нравился своим бледно-зеленым цветом и издалека напоминал паутину, которой окутано все, что видно из окна машины.

Все это как-то криво укладывается у меня в голове, пока мы сидим в номере. Не разговариваем, потому что все устали. Я путаю хронологию, не могу осознать масштабы, теряю из вида главную историю, спотыкаюсь полусонный, возвращаясь в машину с края света, наступаю одной ногой на двенадцатикилометровую скважину и опираюсь рукой о колено, мы много шутим, легкое, авантюрное похмелье через день, балансирую на костях деревянных промысловых судов на кладбище кораблей, у меня дырявые кроссовки и красно-белая бечевка вместо шнурков.

Нас двоих выгоняют к себе в номер, Влад уснул на животе, а я прислонил подушку к стене и сижу так на кровати — с ногами на полу. Иду в коридор, в темноте провожу рукой по коту на кресле и выбираюсь на балкон. Начался ливень, я облокачиваюсь на ржавый поручень, который мне напоминает, как летом мы с моей подругой Боряной сидели в квартире ее бабушки на балконе, пили что-то некрепкое, ели черешню и выплевывали по параболе косточки на улицу, а поручень был такой горячий, что его нельзя было коснуться. Подо мной пустой бассейн, впереди, за рекой, какая-то довольно высокая гора, справа — пристань, я могу разглядеть кое-какие корабли.

Ощущение, что я прожил целую жизнь за эту поездку и теперь у меня есть возможность выбирать — что дальше. Но я наконец-то понимаю, что все это глупо, и все происходит только для видимости, и ни у чего не бывает завершения. Я стою, пытаюсь что-то сделать с этим: выставить руку под дождь, как-то по-особенному вдумчиво курить, смотреть, что еще можно найти во дворике и рядом со мной. На балконе есть деревянный стул, а на нем — зеленая подушка с крупными желтыми пятнами.

Через какое-то время я узнал, что дверь на балкон закрыта и я не могу выйти. Я увидел через стекло, что одна задвижка с той стороны защелкнулась, потому что я слишком сильно хлопнул дверью. Я сел на зеленую подушку и ждал, пока кто-то пройдет мимо.

 

2019 —

У ворот Крестов одни женщины, без всякой трагедии во внешнем виде, даже головами не крутят, — с клетчатыми баулами, которые расползаются вширь, когда их ставят на землю. Погода среди них со случайным пакетом-майкой того же оттенка голубого, что и баулы. В пакете: иранские фисташки на развес — сто граммов, — яблоки, черный чай в пакетиках, несколько пачек сигарет и набор шариковых ручек, и блокнот.

В детстве Погода думала, что передачка — это программа передач по телевизору. Говорили, что ему (кому-то) даже передачки никто не носит. А Погода думала: ну и? Или имелось в виду, что даже такую ненужную в тюрьме вещь, как программа передач, ему не носят, а значит вот настолько он никому не нужен — или что?

Стояли в рассеянной и осторожной очереди — вдоль глухой красной стены. Камер наблюдения, заметила Погода, не слишком много. С этой свободой, тем не менее, придумать ничего не получалось. Здесь можно бы было, не думая, затушить окурок о стену — ну и все, наверное.

Жарко, градусов 25, всю неделю так, в парке у Финляндского вокзала дети уже сейчас купаются в фонтанах. Утром Погода сделала дыхательные упражнения Вима Хофа в душе: стояла под ледяной водой и правильно при этом дышала, поставила рекорд — две минуты.

Вся улица, дорога и стена без единой тени, и ощущение, что на кого-то в темноте навели фонарик. Глаза не открыть, а в солнцезащитных очках у Погоды болят виски, жмут, она нашла эти очки на детской площадке прошлым летом. К сожалению, оказались дешевыми, с «Вайлдберриз», рублей за 500. Все равно надела, и ей вспомнилось, как она смотрела через закопченное стеклышко на солнце в их с Темычем съемной квартире, и она ушла туда, в эту картинку.

А накануне, поздно вечером Погоде позвонил отец, папа. Он, как выяснилось, все еще на своей даче недалеко от Сортавалы, в Карелии. Четвертый день празднует с друзьями юбилей. Сначала дал трубку какому-то ребенку, чтобы Погода рассказала ему сказку, а когда из этого вышло не то, что он себе придумал:

— Боря-я! — в духе весело братающегося Саши Белого. — Ну чего! Завтра звони мне, или я наберу? Сначала покушаем где-нибудь, а потом ПОЛЕТИМ НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ.

Или это был час ночи — Погода уже спала.

— Ал-ло! Говорю, на большом…

— Пап.

— На большом воздушном шаре!

— Я в Питере. — Он знает.

В трубке стоял такой приятный гул голосов — тут же нарисовалось: угли в печке, стены и потолок, обшитые вагонкой, фарфоровые изоляторы с электрического столба лежат на подоконнике, столовая клеенка, на углах проглядывает парусина, — что Погода поймала себя на желании подтянуть струны и ответить всему этому в тональность. Но все-таки нет — час ночи.

— И я болею, я говорила, и я сплю.

— А! — Секунда, секунда подлиннее, — а… — И еще одна.

Погода успела впасть в первосонье и подпрыгнуть от ощущения падения. Возможно, он тоже — в каком-то смысле.

— Как у тебя дела, как ты вообще?

Заходят — по-идиотски, толпой; кажется, впереди поджидает какая-то процедура, наверняка ничего такого, нужно записаться или вроде того, просто КПП. Уже видно тюремный двор, но впечатления блокируются. Справа решетка с проемом, нужно пройти змейкой к столу, там женщина в форме, ее должны звать Ольга. Нет, другое, тоже на «о», Оксана.

Первые в очереди — это слышно — показывают, что у них в сумках.

Погода последняя:

— Погодина Боряна /Отчество/.

— Провода, флешки, любая электроника — в камеру хранения. Ничего не должно быть.

Стол деревянный, лак на углу отколупан. Где она видела такой? У мусорных контейнеров, справа место для мебели. Еще где-то был. Надо что-то спросить, надо что-то запомнить, надо что-то спросить, прямо и направо, ага, хорошо, а право — это…

Вошла в тюремный двор. Двор колонии-поселения, если точнее: пришлось разобраться, в чем разница. Никакого сопровождения или на что она там рассчитывала. Остальных, из очереди, тоже нет. Нужна комната свиданий. Оглядывается, но так, без идеи. Где она... Первым в голову приходит, что больше всего это место похоже на металлобазу. В детстве Погода бывала там пару раз с папой на его газели. Работники называли Боряну «бортовой», тогда все смотрели «Дальнобойщиков», Иваныч и Сашок, она — Сашок, в рыбацкой панаме. Погода ждала на улице, пока папа взвешивал машину, ждала в машине, пока он возился с документами в офисе, на отгрузке они оба выходили из машины в нереально большую и глубокую лужу с кирпичом посередине, на который нужно попасть в прыжке. Длинные склады казались унылым городом, главная цель которого — функционировать, даже без людей — только с грузовиками и кранами; работники на территории металлобазы в основном сидели в будках и глубоко в ангарах, а кабины грузовиков такие высокие, что и там никого не видно. В узком проезде по бокам валялись металлические листы, как будто ржавые, сетки и прутья, а сверху по рельсу двигался кран, который загружал их в кузовы. Суставы, древняя магия. Казалось, что выходить из машины запрещено. Самым странным было думать, что здесь зарабатывают деньги, хотя место похоже на свалку. Какие-то мокрые коробки свалены у забора, доски, пружины, арматурины. Двор Крестов тоже выглядел захламленным, везде валялась кирпичная крошка, как будто это место заброшено и работает только одно крыло, где сидит один какой-нибудь Чарльз Мэнсон, а вообще через год все это окончательно закроется, и в голых кабинетах останутся только старые лакированные столы, под которыми будут годами выцветать документы и пивные этикетки, а в замочных скважинах верхних ящиков будут оставлены толстые типовые ключи.

Слишком далеко, чтобы его остановить, мелькнул сотрудник, вышел из-за угла и открыл дверь, но точно не ту, которую надо Погоде. Она остановилась и как-то слишком картинно сняла очки — случайно получилось. Дверь снова открылась, мент выглянул и крикнул: «Направо!»

А право — это...

«Направо!» — И палец показал, где право.

В комнате свиданий странный пол, под углом градусов в пять-десять, и внизу подобие сцены, на небольшом подиуме — парта, на ней старенькие колонки серебристого цвета и беременный монитор. Что-то вроде актового зала, небольшого, места хватило на десять пластиковых столиков с логотипом «Пепси», как в шашлычных — синих, с дыркой для зонта посередине. Погода села за свободный, и к ней подошла еще одна женщина в форме, которая снова попросила достать все из шоппера.

Некоторые заключенные уже ели за столом вопперы, которые им принесли мамы, — на Финляндском вокзале есть «Бургер Кинг». Все парни бритые под 0,5, но в вольной одежде — футболки, шорты, сланцы, иногда кислотных цветов. Едят вопперы и картошку фри, наверное, сами бы они заказали что-нибудь другое, или хотя бы соус к картошке. Пораженные в правах и тихие, как школьники на демонстрационном уроке.

Постепенно заходят и другие, их встречают тем, что встают из-за стола, стараясь особо не шуметь. Одним из последних появляется Темыч, тоже бритый, ему, кстати, идет, по крайней мере он выглядит уже не на шестнадцать. С биркой на груди, в домашних шортах, у которых — она знает — дырявый левый карман, и в бланковой серой футболке.

Через три часа Погода сидит на фонтане в парке без единой мысли в голове и смотрит, как искажаются под водой монетки. Ее прогоняют брызгами на скамейку, где она смотрит на Ютубе, как русская девушка и японец выбрались полетать на большом воздушном шаре недалеко от Токио. Девушка боялась направлять камеру вниз и смеялась, и Погода, оказавшись в корзине, сама решила посмотреть вниз — они пролетали Мраморный каньон в Рускеале, в который в равной степени хотелось прыгнуть и плюнуть. А если они полетят в ту сторону — будет отцовская дача.

 

2005 — 

В детстве Погода просила бабушку называть ее Капустницей, потому что любила ловить бабочек-капустниц на старой дороге, но бабушка забывала. Это самые ленивые бабочки без реакции — по сравнению с черно-рыжими, которые неуловимы, и лимонницами, которые — нечто среднее. Капустницы казались ей какими-то самодельными бабочками, не совсем настоящими, но с самым лучшим названием.

Бабочки садились прямо на деревенскую дорогу, их было много, как ягеля в лесу, штук двести, и Боряна прыгала на них, чтобы поймать, и обдирала себе ладони и локти; струпья, которые все называли коростами, потом были в черных катышках от пыли. Она видела, как парни отрывают бабочкам крылышки, а Марк приколотил одну к деревянному столбу гвоздем.

Погода жила в деревне почти все лето только с бабушкой и котом, у которого недавно нашли клеща — зеленоватого и надутого.

Сначала бабушка кормила Боряну, потом кота. Его железная миска стояла на уличном столе, который в 90-е дед покрыл листом жалящего стеклопластика. Бабушка наливала в миску молоко, которое приносила в шесть утра из соседней деревни. Через окно в доме было непонятно, нахваливала она кота или ругала. После завтрака Погода смотрела в доме ТНТ с часом мультиков «Никелодеон».

Больше всего она ждала «Как говорит Джинджер». Там у Джинджер был брат, а у него друг, Худси. Толстый, с огромным носом и в фиолетовой кенгурухе, похож на Марка, только тот еще и в очках, хотя куда уж нелепее.

Слева от окна висит тарелка «Триколор». Погода только в девятом классе поняла, что это про флаг, а не просто слово такое — «Триколор».

После «Джинджер» — босиком крутит педали нереально тяжелого складного «Стелса», папа в первый же день достал его с чердака — и уехал. У Погоды есть крепление для спортивной бутылки, в ней чай с четырьмя ложками сахара. В замке, который для того, чтобы складывать велик пополам, позастревала трава, потому что Погода едет к бетонной дороге через поле. По этой дороге на Троицу они с родственниками ездили на кладбище в телеге, прицепленной к трактору, а потом — на УАЗике, и поэтому Боряна узнала, что там недалеко есть белая беседка, прямо посреди поля. Вокруг кем-то высажены плакучие ивы, еще есть красивый пруд с мостиком и античная статуя девушки из гипса.

В беседке она минут пять читает «Таню Гроттер», ест пряники, которые украла из тайного ящика на кухне, а остальное время думает, не слишком ли жестоко она поступила с соседским Худси на днях. Худси-тутси. Она сказала ему, что лопух — это ревень: они и правда похожи, но не так, чтобы не отличить. И Марк его съел. Погода рассмеялась, рассказала ему все в лицо и убежала в дом, на чердак — там были сундуки, старые детали от прялки и паутина в окне — с пауком. Боряна сидела на бревенчатом полу и ногтями колупала кирпичную печную трубу.

Обратно ехать тяжелее, в горку, это велосипед брата, покупали ему, а он в городе, спортивная бутылка тоже его. Погода устала и теперь катит велосипед справа от себя и следит, чтобы не удариться о педали лодыжкой. Дома она узнала, что кот умер из-за клеща.

Есть две дороги, параллельные друг другу: для машин (новая), на небольшой возвышенности, и другая (старая), она проходит между деревнями на нижнем уровне, вся в мелких камушках. Участок Погоды, и вся деревня, находится на высоком холме, на склоне у всех картофельные поля, а у бабушки еще кусты малины вдоль всей тропинки вниз. Когда Боряна опять захотела ловить бабочек на старой дороге, то бежала так быстро, что понимала: ей не остановиться, сейчас она перебежит и старую, и новую дорогу, дальше через поле к лесу, потом долго по ягелю и ягодам до скалы, где будет пещера с сыром. Но потом сама дорога как будто бы стала замедляться под ее ногами, и Погода перешла на быстрый шаг, потом на обычный, а на старой дороге села на свой валун, разрисованный петроглифами — красным, синим и белым мелками.

Рядом когда-то был пруд. Теперь — это болото. Соседи его выкопали в каком-то пасторальном порыве, когда Погода еще не родилась, даже скамейку поставили. Но что-то у них не склеилось, за ним не ухаживали, и теперь там все дела: камыши, мушки, водомерки и эта странная трава, у которой стебельки делятся на маленькие трубочки. И мостик, правда, он почти сгнил. Но иногда дети заходили на него — кто пройдет дальше, тот круче и все такое.

Бабочек на дороге не было, и Погода, заплетаясь, пошла к болоту кидать в него камни — они опускались сквозь мелкие точечные водоросли, полуживой ковер, и ненадолго было видно черную маслянистую воду. Боряна подошла к мостику — это доска, трухлявая и тоже зеленая, местами прогибается под ногой, как торф. Два шага Погода делала всегда. Третий боялась, а четвертый, он же последний, вообще никто еще не делал.

Она сделала два шага — это быстро и обычно, Погода помнила, куда наступать. Стоит, настраивается делать третий. Все получилось. Пока она решалась сделать последний, перед ней пролетела капустница, как всегда — вяло и медленно, чуть не села на рукав. Погода сделала резкое движение рукой, чтобы ее поймать, и упала с доски.

Через секунду она по пояс в воде. Под ковром действительно вода, черная и теплая, но ноги не чувствуют ни ее, ни дна.

Вокруг те же самые звуки и цвета, что и минуту назад, летние и тихие.

Вышел Марк, до этого он стоял за соседским гаражом-ракушкой.

Пытается вытащить за руки, но не получается, чуть не падает сам, а Погода уходит ниже, и воды — по грудь. Она кричит ему, чтобы он бежал наверх и звал кого-нибудь, бабушку. Марк все понимает, слушается и бежит вверх по тропинке к участку Боряны. Но бежит недолго, устает, и скоро вообще начинает еле плестись, кажется, даже срывает по пути малину — не глядя на нее, мимоходом. Погода все это видела из болота, и пока ждала, поняла, что вряд ли утонет — в какой-то момент она перестала опускаться.

 

2014 —

В первый же день скорпионьего сезона ненадолго выпал снег, и утром мы с моим другом из соседней комнаты, Димой Макотрой, вышли на общий балкон, я — в красном пуховике на голое тело, а он — завернутый в прожженный тибетский плед из Дхарамсалы. Я курил и пил чай без сахара, а Дима пальцами выковыривал маринованные корнишоны из банки. Отсюда видно КАД — мы жили на последней трамвайной остановке в Купчино. Под окнами общежития несколько лет строится электрическая подстанция для будущего метро. Дыра в земле — как кимберлитовая трубка, вокруг нее песок и бетон, металлические блоки-контейнеры с синими гранями, и все это необычно покрыто полупрозрачным снегом, тонким и временным, и поэтому эффектным, особенно с высоты. А за остановкой, вдоль теплотрассы, оставалась зеленая полоска травы. Спросонья так холодно, что я начинаю раздражаться — и оставляю это, как мне кажется вначале, на весь день.

Днем все растаяло, мы вышли из института, по наитию одетые кто слишком легко, кто наоборот, и пошли к метро по улице Правды. Я, Дима и Серб — это наш знакомый, уморительный и серьезный.

В вестибюле, рядом с «Первой полосой», к нам подошла женщина и спросила, не хотим ли мы заработать по тысяче рублей, и сразу оговорилась, что ничего такого — нужно просто постоять на улице и посмотреть, куда пойдет человек. Серб покупал сигареты, надутый в зимней куртке, а мы с Димой общались с женщиной. Такая она, изможденная, острая, лет тридцать пять, в бежевом пальто, как будто из «Улиц разбитых фонарей», пыталась объяснить, что происходит, но так путанно, что я ничего не понимал до самого конца. То ли ее муж сидел в Крестах, то ли вышел, то ли это вообще было ни при чем, а нам надо было проследить за другим мужиком, но суть такая: она заходит в дом на Сенной, через 15 минут оттуда выходит такой-то мужчина, и мы просто смотрим, куда он пойдет — направо или налево, вот и все. Один час, по тысяче каждому, я сразу согласился, Дима подавал мне сигналы, что женщина не совсем в порядке, а Серб стоял надутый и серьезный и снимал пленку с пачки. Я дал женщине свой номер, она мне свой — я записал ее: «Оксана».

Нам нужно было где-то пересидеть пару часов, и мы пошли в Димину фалафельную. Мы с Сербом взяли по бутылке пива «Вѣна», которое только что появилось и поэтому было вкусным. Обсудив все, решили, что ничего страшного не случится, но если что — мы уходим.

К пяти часам мы догуляли до Сенной, встретились с Оксаной, и она еще раз все повторила. Как будет выглядеть мужчина, на каком расстоянии нужно стоять, как себя вести и на что обращать внимание. Пиво отошло, и мне стало тяжело ее слушать, хотелось домой — ехать час-полтора. Опять пошел снег с ветром, било по глазам.

Оксана шла метрах в десяти от нас, впереди, свернула на Московский проспект и почти сразу зашла во двор. Мы стояли на другой стороне дороги и курили сигареты Серба. Прошло минут двадцать, и Оксана вышла из двора вместе в Мужчиной, они вместе медленно уходили вниз по улице, она не посмотрела в нашу сторону.

Мы уже собирались уходить, но Оксана прислала СМС, чтобы мы дождались ее у метро, она скоро будет.

В итоге она дала каждому по двести рублей, потому что все пошло немного не так, как надо, и все это придется повторить завтра, тогда она даст еще по тысяче сверху. Мы сказали, что окей, и уехали в общежитие.

На свои четыреста рублей мы с Сербом купили огромную бутылку сангрии — со стеклянной ручкой, напились и разрисовали стены моей комнаты акварелью.

Оксана писала мне еще месяц, просила, чтобы я никому ничего не рассказывал, а однажды она подкараулила нас в том же месте и в то же время, у «Первой полосы», чтобы еще раз попросить никому ничего не рассказывать; я увидел сумасшедшего человека.

На балконе, летом, когда мы ели черешню и пили сангрию, я рассказал Боряне эту историю, и она спросила, что такое Кресты.

 

2016 —

В детстве Погода чуть не утонула в болоте, а я как-то ехал на трехколеснике от колодца до сарая по дорожке из бетонных плит, которые в жару любил красить колодезной водой, она была в ведрах на кирпичном выступе. Повсюду валялись малярные кисти, я брал одну, размачивал каменные ворсинки в ведре и красил. Когда доходил до сарая, первые плиты уже высыхали. Это был мой любимый маршрут, и по нему я катался на велосипеде. В углу, перед входом в сарай, стоял лом; видимо, его случайно приставили к косяку. Я заметил, как он начал падать — медленно, словно под водой, а потом внезапно, как все в воздухе. Он упал мне на большой палец левой ноги. За сараем мама выбрасывала мусор в канаву и кричала, что сейчас идет.

Где-то в родительской квартире до сих пор валяется рентгеновский снимок моей ступни — я поднимал его для медкомиссии в военкомате.  Я ничего на нем не вижу, но в жизни у меня остался уродливый толстый ноготь. Поначалу он сходил каждые полгода-год. Если я замечал, что он уже шатается, как молочный зуб, то расшатывал его сильнее и потом аккуратно отдирал от пальца пинцетом или плоскогубцами. Под ним обычно скапливалась всякая гниль, мертвая кожа влажными белыми комками, нитки от носков — все, что нельзя вымыть, пока ноготь не слезет. Новый ноготь был мягким и розовым, чувствительным, как эмбрион.

Годам к тринадцати это прекратилось. Ноготь окаменел. Чтобы подстричь, его сначала нужно распарить, а потом отщипывать ножницами по кусочкам.

В мае 2016-го я забрал документы из института, а в сентябре пересказывал все это хирургу на медкомиссии. В военной коллегии адвокатов мне посоветовали жаловаться на все: ожог от сковородки, шрам от колючей проволоки, на которую я напоролся в лесу, аллергия, которой больше нет.

Хирург смотрит на палец, потом пишет что-то в моей карточке и вручает направление в кожно-венерологический диспансер, добавив, что с этим все равно берут.

Но поскольку сценарий, при котором я отправляюсь в армию, исключался, я успел в полушутку рассказать всем друзьям, что если меня все-таки заберут, то в поезде — почему-то именно там — я отрежу себе палец и тогда меня комиссуют, — даже наметил, какой именно палец.

Кожвен находился в околопортовом и клинически депрессивном районе Питера — нужно идти вглубь Балтийской, пока не почувствуешь, что хочешь есть, пить и писать. Я курю и плююсь. Холодно, но в дешевых кроссовках преют ноги.

В коридоре диспансера я сижу на металлической скамейке с гипнотизирующей круглой перфорацией. Вздутый линолеум, две трети стены — зеленая краска, одна треть — побелка, пахнет мытым полом. По-суеверному задумываюсь перед тем, как прикоснуться к чему-либо. Загорается желтая лампочка над дверью, и я захожу в кабинет.

Отдаю направление, рассказываю про лом. Минут пятнадцать мы спорим, грибок это или нет. В какой-то момент врач не выдерживает, берет меня за руку и ведет к главврачу на другой этаж. Тот с медсестрами пьет чай с песочным печеньем. Я стою у двери, пока меня не подзывают, затем снимаю ботинок, носок и поднимаю ногу со своим гнилым пальцем на уровень стола. Главврач тоже улыбается и говорит, что этим я не отмажусь. Мой врач тянет меня за руку обратно в свой кабинет, где начинает заполнять бланки. Я угадываю вверх ногами: «Синюшный цвет» и «Поражение».

А покажешь? Я снимаю черный следок и показываю, а потом кладу обе ноги на раскаленный металлический поручень, потому что здесь мне нечего стесняться.

 

2017 —

Весь год я проработал курьером по Москве и Подмосковью. Отвозил документы с «Краснопресненской» на «Савеловскую», ролики с «Красных Ворот» в «Алтуфьево», коробку с посудой со склада в Дзержинском в Красногорск. Все это в переписке с Сергеем называлось просто А и Б: забрал а, на б буду через час. Еще меня иногда просили сфотографировать машину для оценки — а я не знал, как ее завести, чтобы посмотреть пробег; подарить девушке на восьмом этаже букет цветов и метрового плюшевого зайца на 14 февраля — якобы от лица ее коллег, потому что она поссорилась с мужем; один раз я купил за наличку целую коробку айфонов на Горбушке и отправил их в Иваново почтовой службой «Черепаха» — на метро ехать побоялся, заказал такси, которое съело половину заработка за всю смену.

Я начал следить за тем, сколько я делаю шагов за рабочий день: от десяти до тридцати пяти тысяч — в зависимости от того, ехал ли я на «элке» в далекий пригород или бегал по переходам в метро. И если поначалу, когда я вез какие-то духи бабке в Зеленоград, мне нравилось, что я изучаю Подмосковье, езжу на «собаке» и иду от станции до остановки через лес, то спустя год я разучился этой радости — и просто ездил из А в Б.

После одного из последних заказов я ждал поезда на платформе Лианозово. Я отвез в офис несколько автомобильных деталей, минут сорок искал заказчика, который не брал трубку, а когда закончил, Сергей сказал, что сегодня больше ничего не будет. Я заработал, вычитая проезд и завтрак, тысячу рублей. Трое парней забираются на платформу с путей. Рядом со мной, у скамейки, останавливается мужик, у него золотое обручальное кольцо, сигарета и «Жигули Барное». Он роется в телефоне, и в какой-то момент у него на всю платформу начинает играть запитченный до детского голоса аудио-прикол:

 

Если в сердце и мрачно и голо

И настали хреновые дни Небольшой пузырек самогона

Граммов триста-пятьсот наверни

 

И не будет ни горя ни страха

Сдохнет даже всосавшийся клещ

Самогон как симфония Баха

Охренительно мощная вещь

 

И я вдруг понимаю, что ненавижу этот момент так сильно, что даже готов ему сдаться. Обстановка вокруг станции напоминает мне родной город, это вечное ностальгическое изнывание, которым выкрашены все дома, остановки, скамейки, тропинки, клумбы, муниципальные картинки на фасадах, вывески и баннеры. Все смотрится как будто через голубую пленку, а на уровне ног — капли дорожной грязи. Я чувствую, что теряю цвет, и если сейчас не приедет поезд, то что-то кончится. В этот день я сказал Сергею, что меня пока нет, и взял билеты в Питер — на два дня.

 

2017 —

В поезде, на нижней боковушке, мне приснилось, что я убил Полумну Лавгуд. Мы были в одной комнате, потом Полумна решила вылезти через окно и сесть на некую балку, торчащую из фасада, а я выглянул в окно, увидел ее, испугался и закричал — из-за этого она сама испугалась и сорвалась. Потом квартира стала Хогвартсом, и все считали меня убийцей, даже Хагрид, он сказал мне что-то жестокое, вроде хватит строить из себя жертву. Я заперся в одной из комнат и лег на кровать. На синем шерстяном одеяле лежало зеленое перо из книги «Пан», я взял его и начал без чернил писать на одеяле, объясняя, что мне жаль, но я правда не виноват. Но, как с ударами во сне, я не мог писать: возникало ощущение ватности, как будто кончик пера отталкивался от одеяла, как два магнита друг от друга.

 

2018 —

Один раз Погода с Темычем поймали солнечное затмение. Это событие всегда проскальзывает мимо — как не забыть купить тарелки для раменов или вырезать тыкву на Хэллоуин. Но они реально все это делали.

За завтраком они узнали, что в 13:38 начнется затмение, и решили запариться. Загуглили камеру обскура из картона, но ее плавно вытеснили другие вкладки, потому что сделать ее, как стало ясно, у них не получится. Потом во всем доме пропало электричество — как раз в то время, когда Погода разогревала на индукционной плите ачму. Они с Темычем легли на кровать и взяли по книге. В 13:10 Темыч пошел в туалет, громко включил с телефона Ютуб, потому что шумная вытяжка не работала, а в 13:20 вышел и сказал, что знает, как посмотреть на затмение, но придется разбить один стакан.

Он достал из глубины шкафа, где все ненужное в пыльно-жирном налете, свой пивной бокал-пинту с небольшим сколом на кромке. Много лет назад Темыч спер его из «Килфиша» на Сенной, при этом забыл на стойке карточку, и ему пришлось возвращаться в бар на следующий день, но обошлось. Видимо, стакан продержался столько лет только из-за этой истории.

Темыч сказал, что нужно закоптить стекло, и тогда через него можно будет смотреть на солнце. Потом достал два пакета, вложил один в другой, а внутрь положил стакан.

Погода встала посмотреть, с интересом, но переживая из-за осколков, Темыч закрутил пакет, достал молоток для мяса и ударил по стакану. Все стеклышки оказались слишком маленькими, но два — более-менее; Темыч зажег сразу четыре спички и начал коптить стекло. Когда он дал Погоде одно готовое стеклышко, Боряна сразу же оставила на черном слое тоненькую царапину от ногтя, и пришлось все делать заново.

Они встали у окна, закрыли левые глаза и посмотрели на солнце через стекла.

— О, видишь? — Погода. — Оранжевое — это луна?

— Нет, оранжевое — это солнце, а…

— А.

— …а черное, сверху, — это луна, она…

— Ага.

— …закрывает солнце. Видишь, такой получается горизонтальный серп.

— Вижу, вижу! Как луна в Египте.

— Да?

Небо через стекло — черное, исчезла вся фактура, а солнце оказалось таким маленьким. Все, что она видела через стеклышко, было картинкой, а когда затмение кончилось и они выбросили осколки, квартира преобразилась, на какие-то минуты стало видно настоящее, из чего состоит то, что попадает в память, пока не окаменеет. А когда Темыч выкинул мусор и вернулся в квартиру, включили электричество.

 

2017 —

С Московского вокзала я поехал к друзьям на «Электросилу». Когда меня выселили из общежития в Купчино за то, что я курил в комнате, мне предложили другую общагу — на «Электросиле», которая стоила дороже на четыре тысячи. Там я прожил год, пока не отчислился. Мы жили втроем: я, Влад-журналист и Володя-режиссер, который работал по ночам официантом. Вместо меня заселили Артема, он стер со стены, где я спал, на втором ярусе, надписи, сделанные салатовым текстовыделителем.

Влад занимался боксом, мы с ним подружились и иногда ходили на концерты на Лиговском. Он давал мне в долг сто-двести рублей в конце каждого месяца и всегда казался вспотевшим, даже после душа. Володи в комнате почти никогда не было; он единственный, кто сам себе что-то готовил; еще он не понимал шуток и участвовал в массовке на ток-шоу регионального телеканала.

В этом общежитии все очень много пили, а из мужского туалета на нашем этаже сделали курилку. Мы встретились у метро, купили вонючую водку «Бурый медведь» за 199 рублей, лимон, что-то еще и пошли в комнату; мне рассказали, что сегодня будем париться. Пока меня не было, Темыч показал им, что если включить кипяток в душевой сразу на четырех кранах, то через полчаса там можно сидеть, как в сауне, на стульях у заклеенного окна, а расставить все можно на подоконник.

Мы сели вокруг тумбочки и пили, я резал лимон. Я, Влад и Темыч.

Потом они включили краны, и я пошел по этажу искать полотенце.

Я вышел в коридор, светлый, холодный и длинный, как неловкий разговор, но все еще оставался мыслями на платформе Лианозово, я все время откладывал их подальше, а они возвращались, как палочка-разделитель на кассовой ленте.

Шаги — как монструозные аккорды на минимальной громкости, они воскрешали в памяти тяжелые, мертвые камни из моих любимых кошмаров, и я наслаждался этим. Но затем я постучал в дверь, рядом с которой валялась гора женской обуви, и камни покатились вниз, как на серпантине. Мне открыла забавная Лиза, соседка Боряны. Она театрально поздоровалась со мной, и тут же я увидел, как Боряна спрыгнула со второго яруса, подскочила ко мне и обняла — с избытком. Без затей, только чуть-чуть сопротивляясь привычке все усложнять, я предложил им пойти с нами в сауну — и попросил полотенце.

С окна в душевой отодрали матовую пленку, и, пока оно не запотело, было видно улицу и нас, снаружи поднялся сильный ветер, дерево перед общежитием гнулось и блестело.

Боряна принесла себе и мне по полотенцу, а ребята — водку и тарелку с лимонными дольками. Душевая заполнялась паром, из-за шума воды все говорили громче, а на подоконник в одну кучу сгрузили три крестика.

У Боряны на спине — большая родинка, а Влад набил на груди затухающую кардиограмму.

Мы сидели на маленьких школьных стульях неровным полукругом и выглядели, как огрызки в раковине. Воздух застыл, стал плотным и магическим, как в лесу. После двух стопок всем захотелось покурить, но открывать окно не хотели, поэтому курили прямо так. Мне стало жарко, закружилась голова, и я заметил, что говорить об этом даже самому себе было неуместно, ничего не хотелось сказать — наверное, потому, что любые слова, прозвучавшие здесь, могли сблизить нас, как шутка, или разделить, как шибболет.

Там я рассказал всем про свой сон с Полумной Лавгуд. Боряна посмотрела на меня из-за спины, ничего, кажется, не имея в виду, и потом, в тему того, о чем все начали спорить, сказала, что ей тоже не везет в любовных делах, что она всем как мама, это связано со множеством проблем, и отцом, и всем остальным.

Минут через десять мне стало по-настоящему плохо, я сказал, что мне нужно полежать, срочно зашел в одну из кабинок с другой стороны от окна, включил ледяную воду, а после вышел в раздевалку, схватил там чужие носки в черно-белую клетку, которые висели на сушилке, а свои грязные засунул в карман.

В комнате я лег на кровать, лежал и смотрел на тумбочку в разводах и лимонных косточках. Было приятно закрыть глаза и слушать неясное эхо в голове. Очень скоро я уснул. И перед тем, как меня разбудили, поднеся горлышко бутылки к носу, мне успела присниться некая квартира. Там был холодный пол и советский шифоньер. На месте, где должен был находиться декоративный камин, стоял кулер, у которого вырвали клапан, поэтому из крана бесконечно текла вода и тут же исчезала в широкой щели. А в соседней комнате кто-то сгребал в кучу несколько тел — с таким видом, будто это его обязанность. Потом тела сожгли — без прощальных слов и ритуалов, потому что все важное уже случилось. Квартира заполнилась безвкусным, свежим, холодным дымом, но к тому времени в ней, кроме меня, никого не осталось.

 

2018 —

Через год я проснулся в Москве, в дегунинской квартире, и услышал, что Погода возится на кухне. Она встала в шесть часов и начала делать на всех блины. Мы в квартире у Айдара, все спят, в удлинителе четыре зарядки.

После завтрака мы выходим с Боряной в зиму, и я хочу домой, но мы идем в строительный магазин. Он огромный и стерильный, и мы останавливаемся у каждой стойки и в конце концов забредаем в отдел с коврами. Они висят узкими рядами — так, что между ними можно ходить. Мы забрались в центр этих ковровых джунглей, в самый ворс, и там я почувствовал перегар Погоды. Я спросил, зачем мы тут, а она начала маячить туда-сюда между коврами, а я пробирался за ней. Вдруг она остановилась, сказала мне стоять здесь, а сама нырнула под ковер и исчезла —

 

/бульк/

 

— вышла из отдела, а через неделю уехала обратно в Питер.

 

2018 —

После этого я приехал в свой родной город, созвонился с Ромой, которого моя мама не любила за то, что как-то раз я сломал ногу, когда мы сидели у него.

Он теперь на машине, сказал, что можно съездить посмотреть на завод. Мы заехали в «Ленту», я купил две банки пива, и мы отправились к заводскому КПП. Я радуюсь, что после медкомиссии в военкомате никогда не буду водить машину — я и не хотел.

Там мы остановились на парковке, и перед нами, за забором, было видно все заводские внутренности. Трубы, как в старой виндоусовской заставке, когда они закрывают весь экран, цистерны, дым, ангары. Мы сидели в машине и смотрели на завод, который никогда не шевелится и не заканчивается.

Мне всегда беспричинно хотелось, чтобы завод что-то символизировал. Ведь он такой огромный, мощный, всегда на виду, всегда дает о себе знать. Я с детства смотрел на него с балкона в своей квартире, но — ничего. Абсолютно ничего он не отвечал мне, а просто дымил, работал, как будто сам для себя, как безымянная звезда, которая, возможно, подарила жизнь целой куче планет, но никак не повлияла на одного-единственного тебя.