Ханс Магнус Энценсбергер родился 11 ноября 1929 года, прожил долгую и плодотворную жизнь, умер совсем недавно, в конце ноября прошлого года.
С тех пор мне его не хватает как умного собеседника.
Он успел побывать в рядах «фольксштурма» (сбежал оттуда), сменил массу случайных профессий, изучал филологию и философию в известных университетах Эрлангена, Гамбурга, в парижской Сорбонне. После выхода в свет первого сборника стихотворений с характерным эпатирующим названием «Защита волков» в 1957 году начинает жизнь свободного писателя, занимается и издательской деятельностью, выпуская в своей «Другой библиотеке» подчеркнуто элитарные книги, взывающие к отчетливому интеллектуальному вкусу.
Энценсбергер пытался противостоять обывательскому равнодушию сытого Запада. Чего стоит подзаголовок одной из его книг — «стихи для тех, кто стихов не читает». Вспоминаю рассказ моего друга Хайнца Калау, тогда одного из ведущих поэтов ГДР, о встрече с Энценсбергером на каком-то международном литературном форуме. Хайнц Калау посетовал на социалистическую цензуру, на диктат партии в литературе, не дающий писателю свободу для необходимой разумной критики. Энценсбергер ответил ему примерно так: вот вами интересуются власти, спорят с вами, видят в вас серьезного противника, значит с вами считаются и вас читают, я же пишу что хочу, публикую что хочу, и что в результате? Никто не читает!
Ситуация в культуре сегодня мало изменилась к лучшему, с той лишь разницей, что и с поэтом из бывшей восточной Германии тоже ныне особенно «не считаются», хотя и опубликовали его избранные стихи в одном томе. А Ханс Магнус Энценсбергер сохранял за собой статус вечного возмутителя спокойствия, но в стихах чувствовалась уже некоторая усталость, вызванная неблагодарностью времени: оно так и не предоставляет нам надежды на «лучшего» человека, подсовывает все того же «человека массы», который верит лишь своим очередным идолам, включая все более нерасторопных политиков, или вообще ни во что уже не верит. Культура для него только легкое, а порой даже унылое развлечение, не задевающее лучших струн души, не подключающее рефлексию и вообще не требующее мыслительной деятельности. Проблема пребывания культуры в широких объятиях новых электронных медиа занимала Ханса Магнуса не менее, чем его собственное литературное творчество. В 1962 году он выпустил небольшую книжку «Индустрия сознания», а в 1972-м — «Конструктор к теории медиа». В этой области интересы наши совпадали, у меня вышла в 1975 году статья «Поэзия в свете информационного взрыва» в журнале «Вопросы литературы», которую я посвятил ставшим популярными тогда сочинениям модных авторов — текстам, «управляемым не волею коммуникатора и его намерением, а текущими событиями». Примерно в этот же период я сочинил важный дли меня верлибр «Масс-медиа»:
Глобальные
Глупости
Пересекают
Великий океан
Межконтинентальные
Нелепости
Курсируют между
Востоком и западом
Сверхскоростные
Недоразумения
Переходят
Все границы
Чувство меры
Всего мира
В трансатлантическом
Трансе
В этом мире мы живем и сейчас. Энценсбергер в своих эссе следовал за неустаревающими идеями Вальтера Беньямина из его работы «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости». Он писал: «Новые медиа ориентированы не на созерцание, а на действие, не на традицию, а на текущий момент… …Это вовсе не означает, что новые медиа существуют в отрыве от истории или способствуют утрате исторического сознания. Напротив, они впервые позволили фиксировать исторический материал таким образом, что он в любой момент может быть актуализирован. Посредством того, что этот материал может быть использован в целях, диктуемых текущим моментом, новые медиа сообщают пользователю, что написание истории всегда предполагает некоторую манипуляцию».
Если бы это касалось только истории! Следствием этого становится манипуляция уже не историей, а текущей реальностью, ведется информационная война всех против всех, когда человек массы все более теряет в себе человека, а дезориентированный человек в итоге теряет почву и планету, о чем емко сказал Энценсбергер в одном из своих «созерцательных» стихотворений: «Плач по яблоку»:
здесь было яблоко
здесь стоял стол
здесь был дом
здесь был город
здесь лежала страна.
это яблоко
это наша земля
прекрасная планета
на которой росли яблоки
и едоки яблок
Он еще успел написать несколько слов о моей немецкой книге стихов и короткой прозы «Неизвестному трусу» («Für den unbekannten Feugling», 2021): «Здесь есть настроение, которое делает музыку. Это важнее, чем думают критики! С несомненным тонким юмором, зло, но в то же время не злобно. Порой даже скорее с симпатией к человеку. Это видно уже в самом заглавии книги. Он не стесняется, и это задевает каждого».
Книга его стихов и прозы «Головоломка» вышла в моем переводе в 2019-м в издательстве «ОГИ». Здесь я предлагаю новые и не вошедшие в прежние публикации стихи Ханса Магнуса.
Вячеслав Куприянов
Обыденность
Часто ли Платон сморкался,
Святой Фома Аквинский
снимал и надевал ботинки,
Эйнштейн чистил зубы,
Кафка включал и выключал свет,
прежде чем они пришли к тому,
что сделало их знаменитыми?
За неделей неделю, вообще говоря,
мы тратим на то, чтобы
застегивать-расстегивать наши рубашки,
искать свои очки
или вовремя опорожняться
от того, что мы потребили.
Как мимолетны наши мнения
и наши труды в сравнении с тем,
что мы разделяем друг с другом:
стряпня, стирка, подъем по лестнице,
все это мирно, обыденно
и неизбежно, как и любой шедевр.
Пробелы в познании
Наполеон в фасеточном глазу комара
всего лишь бледное пятно, напротив,
этот великий карлик обратит внимание
на наглое насекомое лишь тогда, когда оно
сядет ему на нос. Пропавший без вести
объявляется мертвым. Конец света
не будет иметь наблюдателей. Редко
наш ангел-хранитель напомнит о себе
рукопожатием. Все важное
нас минует, быстро сходит на нет.
Отчего это зависит, отчего не зависит —
едва различимо. Мозг наш
слишком мал, чтобы понять,
насколько он мал. Самое главное
приходит и уходит незаметно,
без следа и последствий, словно нейтрино.
Химия прозрачности
Из невзрачной земли,
из чего-то зернистого,
что хрустит под ногами,
серого, пепельного, рассыпчатого,
известкового, ломкого
появляется это, прежде чем будет
промыто, размолото, охлаждено,
в огне расплавлено, будет течь и тлеть,
пока с мощными легкими человек
в нечто аморфное окунет трубку,
заставит это нечто пуститься в пляс,
будет вертеть его, бить, встряхивать и тянуть,
пока оно не примет в себя его дыхание,
пока он все это не всколыхнет,
вспорет, разгладит и остудит,
сделает гладкой, звенящей, застывшей,
самой твердой из жидкостей,
сияющей на свету,
прозрачной, как воздух,
как душа и разум,
прежде чем оно запотеет, ослепнет, расколется
и со звоном вернется обратно
в свою невзрачную землю.
Стекольщик
У него на пальцах замазка.
Его алмаз не для блеска.
Он не задается вопросом
о смысле сущего.
Стоит вызвать, и он приходит,
как только у вас где-то треснуло,
пока вам не стало зябко
на потрепанном диване,
ибо от окна дует.
Он необходим. Не каждый
о себе это может сказать.
Завершив работу, он оставляет
на блестящем стекле
полоску клея, белую
и пустую, как предостережение.
Отвергнутая жалоба
Ты не хочешь ничего иного,
признайся! Тебе по нраву
все, что тебя раздражает, утехи,
страх, ненависть, твой покой,
жена, деньги, этот стресс.
Ты не хочешь быть нигде, кроме
твоего здесь, твоего где-то там,
здесь, где ты есть, и ты знаешь,
что тебя здесь никто не ищет.
Без оглядки на потери
Одни любят быть милосердными,
другие гневливыми, капризными или просто
непостижимыми. Но жадных богов не бывает.
Когда мы озабоченно сами себя вопрошаем,
не превышен ли наш кредит, хватит ли
нам воды, сена на зиму, накоплений на черный день,
их не волнует туда-сюда двух-трех
миллиардов потраченных ими Млечных путей.
Это все лишь бенгальские огни для их потехи.
Так они расточают свою жизнь и нашу,
безоглядно черпая из полноты мира,
пока мы экономим пламя для нашего супа.
Невероятно
Когда три хромых пилигрима отбрасывают свои посохи,
и епископа схватывает приступ радикулита,
вежливый старичок по соседству душит свою жену,
и на Ближнем Востоке с утра воцаряется мир,
то есть о чем подумать.
Все автоматы кубиков льда в Санта Фе
вдруг теряют присутствие духа.
Два нобелевских лауреата чисто случайно
слово в слово набрасывают одно и то же стихотворенье,
и из пылающих обломков самолета выползает
полностью невредимый весело вякающий младенец.
Тогда мы спрашиваем себя, поймем ли когда-нибудь мы,
кто или что с нами играет в кости.
Старый сарай
Две мировые войны, бум и кризис
он пережил,
здесь в заросшем саду.
Дверь покосилась от ветра, доски пожухли,
мох на бочке для стока.
Зодчий его неизвестен.
Он не признан памятником архитектуры.
Кто знает, и новые высотные
здания не переживет ли он.
Внутри ржавый топор и клещи,
горшки с высохшей краской.
Дырявая конская попона.
Заморский деревянный чемодан
со сломанным замком.
Но когда все занесет снегом,
снова все же потянется след,
как тогда, сто лет назад,
к снежной горке отсюда.
Первое лицо множественного лица
Мы говорим «мы» только из вежливости.
Кто здесь имеется в виду,
не совсем ясно. Вот к Вам, например,
это относится ли, да, к Вам в кепке?
Мы вы они, легко перепутать,
но всегда есть одни,
и в то же время другие, и вечно
это может привести к убийству
или по крайней мере к раздору.
Вон та дама, что с досадой сейчас
возится со своей массивной сумкой,
это, возможно, баронесса Тэтчер,
или этот вышибала со своими
огромными желтыми ботинками —
и вообще большинство из вас
знать о нас ничего не хочет,
и потому, к сожалению, именно мы,
и никто, кроме нас, должны оставаться за дверью,
где мы делим последнюю сигарету,
тесно прижавшись друг к другу,
на сквозняке этой улицы.
На террасе
Мы хотим оставаться в тени. Как мы безобидны
в наших креслах-качалках. Огнестрельное оружие
нам известно только по телевизору.
Редко мы поднимаем шум. В электричку
мы входим без бейсбольных бит.
Кого или что мы терпеть не можем —
бесконечный репертуар, — мы не скажем.
Наше железное добродушие — притча во языцех.
Мы можем и по-другому, но это если только
нас не оставить в покое. Эти другие,
именно эти другие с их шумом,
их гоночными автомобилями, их разводами,
их подрывными устройствами. Но только не мы!
Лучше всего, мы войдем к себе,
закроем двери и окна
и запасемся терпением.
Покой
Не так давно мы все были свободны.
Никто не хотел даже слышать о нас.
Даже государство оставило нас в покое.
По телеку ничего нового.
Буддийская пустота в холодильнике.
Никакого движения в текущих счетах.
Лишь луна за окном
еще шевелится, хотя еле-еле.
Постель была свежезастелена.
Словно отключили электричество.
«Наконец!» пробормотали мы приглушенно,
чтобы вдруг ничего не нарушить.
Все прохожие там на улице
в жадной спешке к их далеким
премьерам завидовали нам.
Единственной помехой
был шорох крыс в коридоре.
Неприятности
Пока не пришли муравьи,
был полный порядок.
Холодильник гудел,
взломщиков след простыл,
они даже сигареты оставили нам.
Лишь муравьи мешали,
ползли из подушек, из сахарниц,
из складок белья.
Тихий шип в предохранительных блоках,
и мы сидим в темноте.
Могло быть еще хуже,
говорим мы между собой, прикуриваем
от одной спички и готовимся
к очень долгой ночи.
Автобиограф
Он пишет о других,
когда пишет о себе самом.
Он пишет о себе самом,
когда он о себе самом не пишет.
Когда он пишет, сам он отсутствует.
Когда он присутствует, он не пишет.
Он исчезает, чтобы писать.
Он пишет, чтобы исчезнуть.
Он исчезает в том,
что он пишет.
Куприянов Вячеслав Глебович родился в 1939 году в Новосибирске. В 1967 году окончил Московский педагогический институт иностранных языков (ныне Московский государственный лингвистический университет). Поэт, прозаик, переводчик. Один из родоначальников русского верлибра. Стихи Вячеслава Куприянова переведены более чем на 40 языков мира. Автор многих книг стихов и прозы. С 1963 года переводит с немецкого языка, прежде всего Райнера Марию Рильке. Лауреат ряда отечественных и зарубежных литературных премий. Живет в Москве.