Экология человека

О двух современных англоязычных (уже отмеченных в различных премиальных списках) книгах молодых авторов азиатского происхождения, которые формально говорят об экологических проблемах, а на более фундаментальном уровне — о том, что к ним привело.

 

Прочь из рая

 

C Pam Zhang. Land of Milk and Honey. New York: Riverhead Books, 2023. 234 p.

 

Си Памжань — достаточно титулованная, несмотря на юный еще по меркам литературы возраст (34 года), американская писательница китайского происхождения. Номинация на Букер ее дебютного романа, места в различных книжных рейтингах, почетные стипендии и прочее, что едва ли не перебило то, что Барак Обама включил ее роман в свой список книг года. «Сколько золота в этих холмах», кстати, переведен на русский.

«Земля, текущая молоком и медом» (названия как-то рифмуются, не правда ли?) уводит нас в сторону странных жанровых смешений. Формально — это антиутопия. В некоем будущем случилась экологическая катастрофа (один раз, уже совсем впроброс, упоминаются бунты и военные конфликты — видимо, как следствие). Над штатом Айова образовался смог. Дымное облако расширилось, и в результате практически сошло на нет сельское хозяйство и животноводство, 96% видов погибло. Люди, начиная отсчет с поколения смога, начали жить меньше. Дети голодают, интересная деталь, не только во Вьетнаме, Сирии, но и в Соединенных Штатах, которые закрыли границы, и героиня без имени (известно только о ее смешанных азиатских — китаянка и американский кореец — корнях) осталась в Европе. Она лишь на каком-то очень низком месте в списке ожидания… И, кстати, оказалась — рикошетом, как и все тут, — в самом центре катастрофы. То есть она готовит в ресторанах, с амбициями шеф-повара, но список продуктов-ингредиентов уменьшается каждый день. Приготовь китайскую утку из соевого мяса, как-то так.

Любопытно, что тема катастрофы, такая благодатная, бери хоть фантастов, хоть «нормальных писателей», никак не развивается. Да и ничего неизвестно. Пытались проследить какие-то американские эксперименты в области сельского хозяйства, российские. Но ничего не ясно. Природа просто сломалась? Как, возможно, и люди.

За ее плечами разрыв с семьей. Мать не верила в избранную ею карьеру повара, хотела для нее другого поприща и даже не притронулась к блюду, что героиня приготовила для нее, убедить, похвастаться, сказать о себе. Она ушла из дома. И опять цезура, умолчание, «а, ладно, не важно». Но очевидно, что жилось ей не очень легко.

Пока не завертелось и не обрушились на нее — благосостояние, успех и шанс из миллиона. Головокружительно богатый человек нанимает ее готовить в свое поместье, у него целый кластер земель где-то на итальянской границе. Частный самолет забирает ее, частная же охрана проводит настоящее сканирование… Сам бизнесмен до поры до времени не появляется, оставляя ей компьютерно измененным голосом сообщения, инструкции и даже одежду.

Звучит как в «007», Доктор Зло и прочие заговоры? Так почти и оказывается. Си Памжань вообще, как и с дистопическим зачином, нравится, кажется, брать избитые жанры, обманывать ожидания читателей, говоря совсем и совсем о другом.

В этой же земле, текущей молоком и медом, бизнесмен и его дочь Аида, даже больше Аида, осуществляют эксперименты по восстановлению потенциала земли. Возрождают виды животных, растений, пытаются, вкачивая безумные деньги, разработать технологии, что очистят небо и вернут людям солнце. Подземные лаборатории, лучшие специалисты, топ-секретность… Для чего привлекают инвестиции. Главного потенциального инвестора, самого богатого человека Земли, этакого грубого американца, зовут Кандинский (а вот главный ученый — иранец; Си Памжань обыгрывает традиционную политкорректность, заигрывает с левацкой постколониальной темой или же помнит о своих корнях?). Готовить для приемов с высокой кухней и должна героиня. Например, проваленный было ужин для совсем уж избалованных богачей спасает подача стейка из дико вонючего мяса… мамонта.

В целом понятно. Да не совсем понятно, что происходит в жизни самой героини… И так напоминая «Не отпускай меня» Исигуро в том плане, что фантастичнее фантастики здесь обычные человеческие чувства, роман все больше мигрирует в сторону Коупленда и Каннингема, их книг о тотально потерянных, ищущих себя и снова так болезненно обламывающихся или же забывающихся в мнимом подобии счастья персонажах.

«Я все еще просыпаюсь по ночам от собственного плача, моя душа протестует против того, что нужно будет покинуть эту землю. Я ползу на коленях по праху моей жизни, чтобы попасть в мир, что воплотился благодаря двум людям, одержимым секретами, или нарциссизмом, или ложью, или богатством, или мудростью, или провидением, или смелостью, или страхом. Вам выбирать».

Вот и тут герои находят, пытаются что-то найти — в объятиях друг друга. Аида и героиня, почти против воли ставшая ее полной конфиденткой, влюбляются друг в друга. А отец Аиды видит в своем шеф-поваре свою сбежавшую жену-кореянку… «Мы были такой искривленной формой семьи».

Но и тут — еще один резкий поворот сюжета, обман читательских ожиданий. Потенциальная мелодрама любовного треугольника очень быстро заканчивается. Как в безоблачном было мире «Великого Гэтсби» происходит несчастный случай с автокатастрофой, так и тут погибает ребенок. Героиня понимает, что из рая один выход — прочь, а искусственного рая вообще не бывает… Нужно выбирать.

Впрочем, библейские аллюзии — вот уж не знаю, сознательно ли, так получилось или какая-то глубинная матрица в сознании и мире все же есть — тут заявлены не зря. Аида, уже в самом конце, после краха ее земли обетованной (местные итальянцы и политики были против такого соседства, ее изгнали, как Еву из Эдема), приносит себя в жертву, в очень библейском, даже новозаветном смысле. Опять же невольно, как и многое в этой книге. Ее миссия на Марс терпит крах, корабль — своеобразный Ноев ковчег, с семенами и восстановленными видами животных — взрывается. И это наводит людей, уже собирающих пожитки и штурмующих межзвездные транспорты, на мысль заняться «давно известным вложением» — Землей. И они начинают делать то, во что с самого начала вкладывали душу и деньги Аида и ее отец, — возрождением Земли.

Обо всем этом, однако, героиня, которая успела поменять имя (а мы еще не знаем настоящего) и прожить целую жизнь с еще парочкой совсем неожиданных сюжетных поворотов, узнает лишь потом.

 

 

ЭКОЛОГИЯ БОЛИ И ЕЕ ТЕРАПИИ

 

Christine Lai. Landscapes. USA: Two Dollar Press, 2023. 230 c.

 

Еще одна книга, только внешне и по касательной посвященная проблеме экологии. Впрочем, если мы говорим об экологии души, отношений и боли, то и далеко не по касательной.

У обеих книг, как и у авторов, на удивление много общего. Кристина Лай — родилась и живет в Ванкувере, шесть лет прожила в Англии во время учебы, — она тоже восточного, как можно предположить (Интернет это корректно не указывает), китайского происхождения. «Пейзажи», как и «Земля, текущая молоком и медом», фигурировала в различных списках самых ожидаемых/читаемых книг. Более того, про книгу молодого автора^[1] сказано, что она фигурировала в шорт-листе Нобелевской премии. А уж сколько восторженных отзывов^[2] процитировано в самой книге (четыре страницы!). После этого думаешь, что и брать ее не стоит. А это не так.

Но по порядку. А именно — о перекличках между этими книгами. Время действия — также отдаленное условное будущее. Условное, поскольку такая альтернативная реальность вполне могла бы реализоваться и в наши дни. Походя сказано о засухах, гибели растений (потом героиня еще будет переживать, что вихревые ветры ломают лес около дома). В анамнезе еще помянуты потопы и землетрясения. Что ж, действительно, не только «что-то в воздухе», но буквально пару месяцев назад мы удивлялись (или уже и не удивлялись) новостям про потопы в арабских и даже африканских странах, кадрам залитых пустынь, где отродясь не было столько воды.

Из общего же — такие поразительные совпадения, как фраза в этой книге про «подземные сады где-то» (так названы лаборатории из предыдущей книги?) и даже имя одного из главных героев — Эйдан^[3]. Добавим еще к сложностям взаимоотношений в предыдущей книге, что героиня Пенелопа была — все еще есть? — влюблена в двух братьев. В неимоверного сложного историка, архитектора, критика Джулиана, который «вот-вот будто распадется  на части, такой он хрупкий» и «поэтому крушит все вокруг». Джулиан не понимает, почему нужно грустить по умершей матери, он даже этого особо и не заметил. Но испытывает жуткий стресс, когда в Париже попадает на улице под руку протестующим, оказывается слегка побит и ограблен. После этого он выкупает все купе в первом классе поезда в Лондон, только чтобы остаться одному. Удивительно ли, что у Пенелопы с ним ничего не вышло, сколько бы она ни ждала своего Одиссея (из путешествий между музеями Парижа и Лондона преимущественно, и не дальше).

Постепенно она сближается с его младшим братом Эйданом, который тоже страдает и практически не общается со своим братцем.

Все эти перипетии мы узнаем, да и то дискретно, по оговоркам и случайным откровениям в совсем минуту тяжкую, лишь к концу книги. А то, что я пересказал это сейчас, не столь уж и важно.

Ибо героиню волнует больше старинный разрушающийся (и это, конечно, метафора для очень многого) дом, где они живут. Они с Эйданом сделали в нем этакий Бойцовский клуб наоборот — не дерущихся, но побитых жизнью странников и прочих желающих подать заявку на житье там на какое-то время. Ограниченное — ибо Джулиан решает снести семейное жилище.

Да и это все тоже не так уж и важно. Героиня — и опять же только потом мы поймем, что это такие эскапизм и терапия, — размышляет по большей части о других вещах. Например, о том, что сажает около дома, — что-то достаточно простое, дачная картошка и прочее. Но описывает она так прочувствованно и тонко, что очевидно: перед нами великая садоводческая традиция, где дневники Юнгера о его приусадебном хозяйстве во время послевоенных ужасов или же отчеты огородника Джармена на диком английском берегу с видом на АЭС и смертельной болезнью за кадром^[4]. Традиция эта, возможно, малозаметна, но глубока — от «Путешествия натуралиста вокруг света на корабле „Бигль”» Дарвина до «Как мыслят леса: к антропологии по ту сторону человека» Эдуарда Кона. Или же пример совсем из наших дней, лауреат последней Премии Андрея Белого по прозе — Илья Долгов с его «#Сциапоника, работа теней. Поэтический и практический гид для грациозного растениеводства, 2020 — 2022» о разведении у себя на чердаке подобранных на кронштадтском берегу неказистых травок.

Дочь садовника, ходившая в детстве с отцом по окрестностям, героиня «росла с языком цветов». И это — «полдня я провозилась с овощами в саду» — то, что «перегружает мозг». Но мозг она перегружает, пытается перегрузить по-разному.

Даже — тем более — тем, что видит вокруг. Работая в этом старинном полудоме-полумузее архивистом, она регулярно перемежает повествование каталожным описанием вещей — старых книг с указанием состояния обложки и прочего. Все эти вещи герои попытаются вывезти из дома перед приходом бульдозеров — такое сохранение утраченного времени? Ручки, стекла и прочее будет отодрано и пущено на переработку — экологическая повестка может иметь не только грозный, но и позитивный регистр.

Она — они, тот же Джулиан не вылезает из музеев — пытается спастись как только можно. Воспоминаниями о флорентийских музеях, рассуждениями о Густаве Малере и Фрэнсисе Бэконе, чтением дневников Симоны Вейль или совместными готовками-ужинами с постояльцами своего импровизированного отеля-убежища. Но один из насельников нападает с ножом, крадет картину и сбегает — и это, конечно, еще одна метафора.

До этого сбежавший молчун-преступник брал у Пенелопы почитать  «Аустерлиц» Зебальда. И имя этого писателя — среди очень многих, в книге даже даны глоссы, а сама Пенелопа пишет искусствоведческие работы об Уильяме Тёрнере и подается на различные научные гранты (кажется, это автобиографическое для автора с ее PhD степенью) — тут ключевое. И дело не только, разумеется, в цитатах из еще пары зебальдовских книг, а в самой манере письма. Так — это, собственно, объяснимо и тут можно долго говорить о распаде института семьи, разобщенности общества, тотальном одиночестве и фрустрации отдельных его представителей и прочих социологических вещах — и Зебальд оказался сейчас чуть ли не главным писателем, выразителем чего-то очень существенного. И здесь даже не сказать, голосом какого поколения он стал, X, Y, Z или еще кого. Скорее тех поколений, что ощущают себя особенно потерянными. И посему голос Зебальда, его нарратив «сыграл», лег в лунку. Холодный, (само)отстраненный язык, максимально неэмоциональный, фиксирующийся на таких же как раз вещах, как в этой книге: взял билет на поезд до Лондона, читал в отеле, перебрался в более тихий отель, по приезде пошел проведать сад. При этом — в книге говорится и о картине Фрэнсиса Бэкона «Три этюда для распятия» с кусками мяса, неопределенных тушах, самораспятых, как Арто, своей позой, рассеченностью, виктимностью, уже не говоря об алых и черных цветах, буквально кричащих, громче «Крика» Мунка, о своих ранах, боли, попытках ее преодоления, боли от очередной неудачи на пути к недостижимому выздоровлению.

Можно сказать и больше, что Зебальд — как когда-то Платонов у нас в прозе и Бродский в поэзии — сыграл плохую шутку с писателями-эпигонами, ставшими поголовно и безрезультатно подражать этому типу письма.

Такое же оно и у Кристины Лай. Впрочем, можно сказать, она не только точно не фиксируется и не упивается, как опять же все у нас сейчас, «литературой травмы» и прочим автофикшном (а ведь могла!), но и дважды отстранена. И от своих несчастий, и от способов их терапии. Так героиня, расставшись с Джулианом — а это совершенно не прописано, можно лишь гадать о самом факте разрыва, а уж о его причинах не сказано вообще ничего, — скрывается ото всех. Пишет отцу, что едет по нуждам какого-то исследования, Эйдану ссылается на семейные неприятности — кстати, почти и не лукавит в обоих случаях. И просто ходит долгими часами то по Британскому музею, то по городу, живет в гостиницах, пару раз, как Марианна Фейтфулл в свои самые лихие наркотические годы, даже ночует на улицах. При этом не смакует собственную несчастность и заброшенность, а описывает, что выросли мощные мозоли на ногах, ноги перестало сводить судорогой по ночам от усталости, спящий рядом на улице джентльмен поделился с ней банкой колы, вот клубная публика уже отправилась по домам и ее сменили первые спешащие на работу, кто-то из них смотрит на бездомных с сочувствием, а больше с брезгливостью...^[5]

«Он не первый из путешественников, кто ведет себя так холодно, но я понимаю его желание, чтобы его оставили в покое», рассуждает Пенелопа о другом. Джулиану случайный собеседник в его странствии, сам слепой, отвечает на его вопрос, как тот узнает, куда ему идти и как путешествовать, что слепота тут отнюдь не помеха, а направление странствия, цель путешествия трудновато узнать и при великолепном зрении. Да и — говорит уже Пенелопа, голоса героев, как и режимы повествования, вообще часто здесь переключаются — «я где-то читала, что состояние ожидания сродни состоянию сна. Никто никогда не уверен в том, что он видит».

Она, они же все стремятся в ту тишину, где «умирает насилие». «Я пришла к тишине, области вне слов. Потому что как язык может помочь?»

Действительно, тут, кажется, нужен даже не язык Зебальда, а что-то посущественнее давно скомпрометировавших себя, используемых для того же насилия и приведших нас туда, где мы все находимся, слов.

Нужна, например, экология человека.