Как я украл Лу Рида

Икс

 

Еще неделю назад казалось, что это утро никогда не наступит, но вот — старт был назначен на 8:15. Последнюю ночь, как и многие предшествовавшие ей, посвятил неутихающей войне с бессонницей. Иногда удавалось ненадолго задремать и тогда оказывался в таких далях, перед которыми предстоящий полет, расчерченный в голове в мельчайших деталях, казался жалкой копией сна, симуляцией, созданной на допотопном компьютере. Просыпался, с трудом глотал слюну — казалось, не хватает воздуха, сейчас задохнется.

Он не боялся истощить себя бессонницей — это была не самая большая плата за напряжение последних предполетных месяцев. Научился переносить любые нагрузки, и жизнь его протекала даже будто бы отдельно от тела с его незатейливыми плотскими запросами. В часы бессонницы часто вспоминал о том, с чего все когда-то началось — с неприметного объявления в газете, сообщавшего, что центр космических исследований ищет добровольцев — одиноких, без привязок, без излишних потребностей — для длительных полетов. Сказал себе — мне нечего терять, меня ничто здесь не держит. Никому ни о чем не сообщив, уволился с работы, даже не заполнив первых анкет, не пройдя первых отсеивающих фильтров — ведь было понятно, что, если не улетит, вся его тридцатилетняя жизнь, и без того казавшаяся во многом бессмысленной, будет перечеркнута.

Сейчас он не чувствовал ничего — ни убыстрения ритма сердца, ни замедления ритма последних дней — сказывалась усталость. Скоро утро. Посмотрел на часы. Поспать бы. Потом еще раз посмотрел на часы — уже перед выходом, время позволяло проститься с домом, со всем, что там оставалось. Взял на память глиняную свистульку-тигра, подаренную в год Тигра хорошей девушкой по имени Инна, присел на дорожку и, не запирая дверь на ключ, ушел.

 

Когда надоело отвечать на протокольные вопросы о самочувствии, работе систем, о том, что видит вокруг, он перерезал провода, — и экраны, на которых то и дело появлялись лица из центрального управления полетом — ну что, пилот, как жив-здоров, все в порядке? — погасли. Да, жив-здоров, все в порядке. Летим дальше. После этого его оставили в покое, положившись на электронику.

Поначалу развлекал себя наблюдениями, но, однажды поймав себя на мысли, что уже несколько дней не смотрел в иллюминатор, сказал себе (развилась привычка говорить вслух), что рано или поздно это должно было случиться. Что ж, летим дальше.

Стал читать книги из библиотеки, и вскоре уже прочел все. Некоторые по два раза. Какие-то фрагменты выучил наизусть, просто так, из-за желания преодолеть то, что с трудом давалось в школьные годы.

Пробовал писать, но рассказы получались короткие, вялые. И хотя действие в них разворачивалось на Земле, казалось, будто он описывал сценки из жизни инопланетян. Рвал листочки и выбрасывал в мусороприемник.

Тогда он решил написать автобиографию. В памяти таится множество, казалось бы, надежно забытых вещей, и он знал единственный способ что-либо вспомнить — сосредоточиться на каком-нибудь событии и шаг за шагом обходить его окрестности, находить новые подробности, покуда возможно, покуда память не выставит новые заслоны.

Воспоминания стали интересной игрой. Проснувшись, выполнял необходимую рутину жизнеобеспечения и тут же принимался за свои «раскопки». На оставшиеся накануне преграды обрушивался с новыми силами, постепенно истачивая их, как древесные жуки истачивают вековые деревья, завладевая новыми фрагментами из прошлой жизни.  В условиях одиночного полета ничто не отвлекало — он остался наедине с воспоминаниями, и легче, чем когда бы то ни было, вспоминались лица, разговоры, интонации. Он даже научился входить в эмоциональные состояния, близкие пережитым, но не переживая их вновь, а наблюдая как бы со стороны.

...На полу расстелена карта мира — мама играет с ним в «географию».  В руке у мамы красный карандаш, у него — синий. Он твердо ведет синюю линию вдоль побережья, не заходя в порты призывно звучащих названий городов, огибает мыс Горн, считавшийся опасным местом — проходящее здесь судно могли расстрелять орудия береговой артиллерии. Мама плывет параллельным курсом, потом резко уходит в сторону. Он откладывает карандаш, прикрывает глаза. Мама что-то говорит, и когда он перестает ее понимать, открывает глаза, берет ручку и записывает в тетрадь, озаглавленную «Воспоминания», главу «География».

Так прошло двадцать восемь лет. Казалось, что с каждым прожитым годом время ускоряется. Интересно было связать это с общим ускорением и разбеганием вселенной. (А достигнув крайнего расширения, она начнет, подобно скольжению его воспоминаний, движение вспять, чтобы в обратном порядке прийти к точке своего рождения — об этом он где-то читал.) Воспоминания, по мере того, как они оживали и начинали заполнять его жизнь, все настойчивей вытесняли уже давно потерявшее всякий смысл «бытие на борту», как он это называл. Они стремились явно туда, в детство, все ближе подбираясь к самым ранним, самым трудно распознаваемым дням и событиям. Он сам себе напоминал Ноя, плывущего в космическом челноке по черной бездне; впереди была полная неизвестность, но и спасение тоже было где-то там, впереди. Нужды в тетради уже не было, и он порвал ее, как когда-то рвал «рассказы» — писание только отнимало время, которое теперь полностью принадлежало воспоминаниям.

В один из дней написал на клочке бумаги, оставшемся от тетради:

30 — 28 = Х

В тридцать он отменил прежнего себя, и вот прошло уже двадцать восемь лет новой жизни, в которой воспоминания заменили и смысл, и саму эту жизнь; подошел к черте, за которой впервые настолько близко оказалось небытие, или другая жизнь, или что там еще? Условно приравнял этот «икс» к двум первым годам своего младенчества, которые, как почти у всех, были начисто стерты из памяти. Это была последняя тайна, оставшаяся неразгаданной, и он должен был ее разгадать. Сказал себе — так же, как сказал, когда увидел маленькое газетное объявление: я вспомню, меня держат только эти два года.

Он не знал, что произойдет, если вспомнит все. Старался не думать об этом. Закидывал отточенные годами крючки, способные вывернуть целые пласты воспоминаний; разбрасывал приманки, к которым раньше легко приходили люди, вещи, эмоции; летел, плотно сомкнув веки, сквозь кольца памяти, как летит горнолыжник на гигантском слаломе, — и разбивался на двухгодичной отметке.

Чтобы не отчаяться, решил на время переключиться. Опять стал наблюдать. Первое, что бросилось в глаза, — звезд стало меньше; белесая пыль, долгие годы плывшая за окнами иллюминатора, исчезла. Звезды висели в черной пустоте отдельными крупными шарами, как елочные украшения. Он и раньше замечал, выныривая из воспоминаний, эту перемену, но как-то не придавал значения.

Теперь заинтересовался. Казалось, в этот раз ответ должен прийти извне, он интуитивно связывал уменьшение плотности звезд со своими «раскопками». На одной из «террас» с аккуратной отметкой «1998» обнаружилось сообщение о видимых границах вселенной. Американские зонды передали изображения, на которых звезды за каким-то пределом не существовали; не то чтобы они не были заметны глазу, их просто не было. Он испытал мимолетный страх, сродни тому, который испытал тогда, в далеком 1998 году, узнав о возможной конечности мира. И тут же подумал: а почему конец, нет, это просто расширение и разбегание вселенной и личное, персональное небытие человека. В движении к концу все парадоксальным образом стремится к своему началу. Идешь все быстрей, потом уже просто летишь — хоп! — и оказываешься где-то на изнанке вселенной.

Думал об этом совсем недолго, потому что времени как такового уже не существовало; когда погас последний огонек, испытал ужас, как если бы его повторно поместили в материнскую утробу. Глаз различал в наступившей тьме только сгустки черноты, чуть темнее, чем сама тьма, и он плыл в своем, сразу ставшем крохотным, кораблике, как зародыш плавает в плодовых водах. Вскоре он потерял ориентацию — а за ней и сознание.

 

Очнулся лежащим на песке. Неподалеку дымились обгоревшие части обшивки — посадка прошла жестко. Носовая часть стояла вертикально, напоминая душевую кабину на покинутом зимнем пляже. Моря, правда, не было. Было: солнце, небо, облака, сухой песок и неуловимо знакомый запах; вдалеке чернела кромка леса, к лесу тянулась через пески дорожка, а за лесом — город? море? что?

Поднявшись, обнаружил в песке воронку, которую оставил после себя корабль. Подошел к краю, заглянул в нее и тут же отпрянул назад, а когда решился заглянуть опять, толща песка уже затягивала чернильно-черный провал с россыпями звезд. Склоны воронки на глазах расползались вширь, и совсем скоро от нее осталось только плоское кольцо, обрамляющее некогда бесконечно глубокий эпицентр.

Отряхнулся от песка и зашагал к лесу.

30 — 30 = 0

Ну вот и все, сказал по привычке вслух. Ему еще предстояло испытать радость от этого последнего события, а, впрочем, почему последнего?

Достал из кармана глиняную свистульку-тигра, подаренную в далекий год Тигра хорошей девушкой по имени Инна, и, сочиняя на ходу мелодию, ускорил шаг.

 

 

Поездка

 

Сначала то в комнате, то на кухне — а позже и в ванной, и в прихожей — стали появляться мелкие камни, земля, иногда сухая, пахнувшая чем-то приятным, иногда мокрая, с песком, с катышками глины.

Игорь тогда веником аккуратно все подметал и высыпал мусор в ведро.

На другой день выходил во двор и высыпал из ведра в железный бак. Из бака тоже куда-то высыпали. Он не думал — куда, не хотел или не получалось. За город. На свалку. Сжигать. Летом пахло дымом, иногда сильно. Игорь тогда знал, что горят свалки. Или торфяники. По телевизору говорили: горят.

А если были катыши глины, он их веником и мокрой тряпкой затирал.

Оставались белесые разводы. Приходилось снова.

Или все-таки раньше начались головокружения?

Или камни с землей?

Игорь выбрался из кресла и подошел к окну. За окном был все тот же пейзаж, изученный до мелочей. Осень в разгаре. Листья, листья, листья, листья. Да, видимо, и камни, и земля, и головокружения стали происходить одновременно. Он снова забрался в кресло и заново подумал эту мысль.

Потом он устал.

Он заснул, и ему приснился сон. Во сне он открыл окно, а там снега — до самого подоконника, он встал на лыжи и по этой снежной горе, с седьмого этажа — сквозь густые утренние сумерки — прямиком до самой школы. А в школе тепло, в столовой пахнет котлетами, желтеют на противнях пласты омлета, золотится в стаканах компот из сухофруктов.  И никого вокруг. На раздаче Игорь взял поднос, поставил на него стакан с компотом, потянулся за сладкой булкой и вдруг заметил, что компота на подносе нет. Он потянулся за другим стаканом, но на этот раз стакан исчез прямо в его руке. Игорь понял, что сильно хочет пить, но до стаканов уже не дотянуться, раздача тоже куда-то исчезла, невыносимо хотелось пить, и подрагивали на потолке столовой солнечные блики, как будто где-то рядом был бассейн, и солнечный свет отражался от поверхности воды, и жажда стала заполнять собою сон, буквально взорвала его изнутри. Игорь проснулся.

От увиденного во сне осталось ощущение давно забытого уюта и одновременно тревоги: странное и невообразимое сочетание.

Игорь пошел на кухню и первым делом выпил два стакана воды, один за другим. Потом стал думать, чем бы заняться. Заточил нож, постоял у окна, открыл и закрыл кран с горячей водой, включил и выключил электроплиту.

Вернулся в комнату. В прихожей он опять попробовал открыть входную дверь — бесполезно. Дверь перестала открываться со вчерашнего дня.

А до вчерашнего дня были мелкие камни, земля и головокружения.

У Игоря развилась наблюдательность.

Так он понял, что головокружения и то, как посуда на столе, книги на другом столе, более крупные предметы меняют свое положение, сдвигаются — явления одной природы. Он успокоился, когда понял это. Мир собирался в целое.

Поначалу Игорь вытирал обувь более тщательно, и тем тщательнее, чем больше грязи находил в квартире. Довольно быстро он понял, что это не помогает, и перестал вытирать и мыть обувь. Он начал следить, не наведывается ли его хозяин, у которого он снимал эту квартиру, или кто еще, пока он на работе. Он устраивал засады в соседних домах. В бинокль он тоже ничего не разглядел. Тогда он спросил у хозяина напрямую — не приходит ли тот, пока Игорь на работе, или, может, прежние жильцы? Он знал, что ни хозяин, ни прежние жильцы не ходят в его квартиру.

Когда Игорь понял, что головокружения, грязь в квартире и смещения предметов — явления связанные, он успокоился. А когда из угла кухни, отодвинув холодильник, вылезли корни деревьев — он догадался.

Квартира куда-то ехала.

Квартира куда-то ехала.

Это было ошеломляющее открытие, таких открытий Игорь не совершал с каких-то совсем давних времен, и он страшно обрадовался. Нет, правда, КВАРТИРА КУДА-ТО ЕХАЛА! С ним вместе. Открыть дверцу холодильника — значит сбить невидимого пешехода. Открутить кран — тут уже непонятно. Форточка тоже что-то могла означать. А как, интересно, у других жильцов.

Он стал расспрашивать, осторожно, очень осторожно, с пятого на десятое. Никто ничего не замечал. Головокружения никого не мучили. Грязи и листьев никто не подметал. Да и вообще странные вопросы. Он перестал расспрашивать. И перестал думать про форточки и краны.

Однажды Игорь упал, а в кухне сильно загремело. Попадало все со стола. Упала сковородка, из посуды что-то разбилось. Игорь подумал, что ни разу еще квартира так резко не останавливалась. Куски штукатурки и обломки кирпичей нашел Игорь в прихожей. Чуть позже он понял, что входную дверь заклинило. Теперь мир стал совсем целым. Игорь улыбался.

Прошло несколько дней с тех пор, как входная дверь сломалась. Игорь заглядывал в холодильник и обнаруживал там еду, точнее, ее остатки. Вид еды действовал умиротворяюще.

Земля, песок, новые корни, глина, песок, листья.

Игорь перестал подметать и мыть полы. Кресло и стулья он вынес на кухню. Игорь садился на землю, поливал ее водой, строил какие-то замки, лепил фигурки из глины. «Скоро, — он думал, — земли станет по щиколотку».

Иногда звонил телефон, Игорь отвечал на вопросы и говорил, что на работу он не сможет выйти в ближайшее время, он тяжело заболел. Ему сочувствовали. Спрашивали про мебель и сколько она стоит; Игорь понимал, что ошиблись номером. Он говорил: «Вы набрали неправильный номер». Переставали звонить и спрашивать, но Игорь для надежности отключил телефон.

Игорь подолгу задерживался у окна. Пейзаж не сообщал ничего нового. Квартира куда-то ехала, а пейзажу было все равно: он прилип к окнам, не мытым с прошлой осени. Так и ехали: квартира, Игорь, пейзаж. Вот только вороны и люди: они те же или уже другие. Игорь перестал про это думать, он вообще сейчас мало думал. Смотрел телевизор, сидел на земле, спал. Вороны, люди, пейзаж — какая разница.

Он стал просеивать землю. Попадались куски ржавчины, бутылочные осколки, черви. Один раз Игорь нашел почерневшую монету, в другой раз — вилку с обломанным зубцом. Он все это относил на кухню и складывал на столе. Как-то нашел несколько помятых, испачканных землей страниц из школьной тетради. Он с интересом принялся разбирать записи, там были химические формулы, эпиграммы на учеников. В какой-то момент Игорю почудилось некое совпадение записей в тетрадке с его нынешним мироощущением, но, с другой стороны, это могло быть логичным следствием его одиночества.

Поняв это, Игорь отнес тетрадку на кухонный стол. На кухне происходили изменения. Чтобы открыть холодильник, нужно было откопать дверцу. Проще было думать, что еда кончилась.

Голод Игоря не мучил.

Когда появилась вода, Игорь интуитивно понял, что поездка приближается к концу, как в детстве понимал, что Туапсе — это и есть море. Неважно, что до Сочи ехать еще два часа. Раз море появилось — значит приехали.

Игорь снял штаны, рубашку и носки. В комнате не оставалось ничего — стол он перетащил на кухню, диван — в прихожую. Вода начинала затоплять землю. Игорь набрал воду в стакан и дал ей отстояться. Попробовал на вкус — вода была соленая. Это было и так понятно, просто Игорь хотел себя чем-нибудь занять, чтобы немного унять радостное возбуждение.

Соседи стали стучать по батарее, потом в дверь. Игорь стоял по пояс в воде и разглядывал медузу. Он был рад, что медузу не растопит жаркое южное солнце, ведь тут совсем другие широты, да и к тому же осень. Было немного жаль, что ласты и маска остались где-то в гараже.

Игорь не слишком верил в совпадения, но, когда диктор стал говорить о крабах и опасностях, таящихся под водой (телевизор теперь стоял на холодильнике), он улыбнулся.

Ну и ладно, что маски нет.

Вода была теплой, воздух — соленым, и были слышны (или так казалось Игорю) крики чаек. Игорь нырнул. Под водой шевелились смутные очертания.

Игорь поплыл к ним.

 

 

Как я украл Лу Рида

 

Кража как ветрянка: не переболел в детстве, будь готов к сюрпризам во взрослом возрасте. Когда дворовые дружки тырили в магазине творожные сырки, я стоял, уставившись на бутылку молока, за которой меня послали родители. Надо мной расстилалось звездное небо, а внутри меня торжествовал моральный закон, вложенный туда мамой, и звучал он так: «нет ничего тайного, что не станет явным». На улице дружки жевали сырки и похлопывали меня по плечу, мол, когда же и ты? Я стоически молчал или отшучивался. И вот, дожив до двадцати трех лет и счастливо избежав детских болезней роста, я подхватил вирус.

Магазин назывался Global USA, находился на улице Усачева, торговал за валюту едой, одеждой, бытовой техникой и всяким таким прочим. Это был один из первых супермаркетов (да еще американский!), в котором продавалось буквально все, в том числе и родные компакт-диски. Я работал на «Юго-Западной» и иногда заезжал туда, на «Спортивную», по дороге домой, в основном полюбоваться на обложки альбомов: сложно представить, что когда-то компакты могли стоить по восемнадцать долларов. В дни зарплаты покупал один-два самых-самых, о которых мечтал весь месяц.

И вот как-то раз захожу в «Глобал» и начинаю свой обычный променад вдоль рядов и витрин. В какой-то момент замечаю ту самую пластинку с бананом на обложке — и мне как по щелчку переключают реальности. Не знаю, что это было, внутренний импульс или чья-то злая воля. Это как в рассказе Мамлеева, когда герой зашел к соседу и застал того повесившимся. И вот он смотрит на мертвое тело, смотрит по сторонам, и первая мысль, которая приходит ему в голову, такая: «НАДО КРАСТЬ».

Надо красть! — отозвалось эхом внутри меня. Но почему именно Velvet Underground и почему красть? На эти вопросы ответа нет: надо, значит, надо, без обсуждений.

Одна камера была напротив под потолком, другая в проходе слева, обе двигались по радиусу туда и обратно. Я запоминал траектории, стараясь особо не светиться. Оказалось, что есть маленький зазор, буквально секунда-две, когда обе камеры не перекрывают мой сектор, и я оказываюсь в слепой зоне. Кроме камер был продавец, он перемещался вдоль прилавков через проход, и его тоже нужно было учесть.

Я учел обе камеры. И продавца. Выбрал момент и засунул диск под расстегнутую куртку, зажал его подмышкой: карманы проверят в первую очередь.

Ура, получилось! Вот это да! Ууух! Так-так, спокойно, спокойно, все хорошо. Сейчас надо потихоньку на выход… И тут я обнаруживаю, что, пока совершал это криминальное деяние, магазин закрылся. Ну а почему бы ему не закрыться, если он работает до восьми вечера. Круглые часы фирмы Braun, висящие не белой крашеной стене, показывали как раз начало девятого.

Это было некрасиво и подло. Завершение моего блестящего дебюта оказалось под угрозой — что именно угрожало, я точно не знал, но проснувшееся воровское чутье подсказывало, что теперь опасности ждут меня повсюду. Ладно, что ж поделать. Пошел к единственному выходу, остальные охрана уже закрыла. Иду, а диск начинает жечь сквозь ткань, и внутренний голос, прежде твердо отдавший приказ красть, шепчет: «Скинь!»

Ну нет. Дело сделано, мне только и осталось что выбраться отсюда. Собираю резервы духа, иду. Через один зал, через другой, через какое-то внутреннее помещение — ряды шкафов, папки, столы с мониторами, в мерцании которых читаются знаки судьбы, — ох, печальна судьба покидающего дом сей — а вот и выход, и ступени, ведущие из полуподвала наверх, к свету.

А там, на ступенях, стоят два мента с автоматами, курят, смотрят на меня пристально. Сейчас рука моя дрогнет, и падет к их ногам преступно нажитый диск с бананом на обложке, и вспыхнет в тучах молния и поразит меня, и стану я кучкой пепла.

В один миг я обретаю дар чтения мыслей. «Вон идет последний, стоял у прилавка до упора, заметил? — Ага. Пялился на камеры. — Карманы здоровые, в каждом, небось, на протокол. — Да к бабке не ходи. — Совсем пацан еще, наверное, и на зоне-то не бывал. — Да-а, где-то даже жаль его. Всегда одно и то же: в восемь лет тыришь сырки в продуктовом, в 20 подрезаешь диски в супермаркете, в 30 первое вооруженное ограбление. А кончается все „Черным дельфином”. — Да, не поспоришь... Молодой человек, можно вас на минуточку?»

Протискиваюсь мимо, едва не задевая автоматы, стараюсь не смотреть в их лица. Осталось пять ступенек, четыре, три, поднимаюсь не оглядываясь, а перед глазами — сцена из «Бешеных псов», когда Тим Рот моет в туалете руки, а на него так же, как сейчас на меня, в упор смотрят полицейские, и в самый стремный момент начинает лаять овчарка, которую держит на поводке один из них. Язык у нее здоровенный, красный, у копов усы торчком, у Тима Рота сумка с запрещенной фармой — на этот раз он точно попал.

Но ладно Тим Рот, он выдумал эту историю, чтобы втереться в доверие и попасть в банду, а у меня-то все по-настоящему.

У этих овчарки нет, но все равно страшно, чай, не кино.

Осталось всего две ступеньки. Теперь одна, последняя.

И вот я на улице, в окружении тополей и свободы.

Вышел!.. Все, можно подышать. Глубоко вдохнул и превратился в мячик-попрыгун: два-три удара о землю — и я в облаках, три-четыре — у входа в метро, пять-шесть — дома. Все же как-то справился с этим взрывным распирающим восторгом, стал обычным собой, переложил диск в карман, застегнул куртку и поехал домой. А дома слушал его до ночи на репите. Гитарное флоу с нервным, пульсирующим ритмом стало лучшим саундтреком к этому вечеру, а потом и ко многим другим, уже более ординарным вечерам.

 

Через год мне довелось участвовать в переговорах с владельцем Global USA. Это был уроженец Бангладеш с американским паспортом по имени Имдад Хейг, и он опоздал на встречу где-то на час. Все это время мы с моим японским боссом сидели и тупо его ждали. В конце концов мистер Хейг пришел, он выглядел уверенным и расслабленным, излучал калифорнийский вайб, типа сорри, гайз, попал в московскую пробку, ничего личного. На нем была яркая рубашка, мой японский босс вежливо улыбался и кивал, нашей задачей было продать ему как можно больше электроники. И вот я сидел на этих переговорах, пил четвертую чашку кофе, сваренного русской секретаршей Хейга, и думал: вот же странная штука, тебя связывают с этим местом полукриминальные отношения, и никто об этом не знает и не узнает, все спрятано под толстым слоем штукатурки, это такая интимная деталь, частный случай, окатыш повседневной истории. Довольно интересные ощущения, не «я знаю, что ты не знаешь» и взгляд как бы через дымку полунамеков, нет, это что-то большее, и оно было тогда со мной и останется со мной. Вот и все, что я хотел об этом сказать.

 

 

Как меня удивили

 

Метро «Рижская», Сущевка, пятиэтажки. В одной из них я живу — снимаю комнату в коммунальной двушке в 3-м проезде Марьиной Рощи. Иду с работы домой, немного устал от жары, в голове простой и четкий план: палатка, пиво, диван. Простой, четкий план. Но недаром есть поговорка: если хочешь рассмешить Господа, расскажи ему о планах.

У обочины Сущевки притормаживает «девятка». С переднего сиденья вылезает дядька. Идет явно ко мне. На ходу жестикулирует, чтобы привлечь мое внимание.

Вот он подходит.

Он на голову выше меня, в полтора раза шире в плечах и глухонемой. Мычит, просит чем-то ему помочь. Оборачивается, тычет рукой в сторону Шереметьевской. Я пытаюсь угадать по обломкам слов: одежда? универмаг? Вон, — показываю, — «Марьинский», в двух шагах.

Он мычит, машет руками, показывает туда же. Смотрит на меня с тоской, хочет что-то мне объяснить. Я опять: ну да, «Марьинский», я понял… Видимо, что-то не то говорю — жестикуляция становится агрессивней, дядька будто говорит: «Да пойми же, ты — последняя моя надежда, в этом городе никто лучше тебя не объяснит, ну, уже почти получилось, давай!»

Это какой-то уже немного сюр, я не понимаю, чего он хочет, но и уйти просто так тоже как-то не очень... Дядька слегка руками меня толкает, на лице у него досада и разочарование: «Ну когда же ты поймешь, долго мне еще объяснять?» И продолжает меня руками подталкивать и надвигаться. Ну, ладно, думаю, все, пора уходить. А то вон он какой большой и сердитый. Мы друг друга не понимаем, я сделал все, что мог.

Поворачиваюсь. Ухожу.

Но что-то скребет, какой-то странный привкус у этой истории.

Оборачиваюсь.

Дядька идет к машине. Оглядывается, машет мне рукой, типа пока, приятель! Ты, конечно, туповат, но уж я вижу, что ты старался. Ладно. Садится на переднее сиденье. Машина рвет с места и уезжает в направлении универмага «Марьинский».

Ну и ладно.

Но все равно что-то не то. Что? Июнь, жарко, пиджак расстегнут. Пиджак! Сую руку во внутренний карман. Внутри кармана пустота. Как внутри собаки из песни Хвоста.

Потом я с воодушевлением рассказывал эту историю в милиции — нужно было восстановить банковскую карту, которая была в украденном бумажнике. А без милицейской справки банк новую не выпускал. Деньги из бумажника уже не восстановишь, жаль, конечно, но что поделать.

Опер смеялся мне в лицо и требовал подробностей. «Как-как, говорите? ПОХЛОПЫВАЛ? Ха-ха-ха. Не припомню такого случая. Мы его вычислим. Вам позвонят». Я клялся, что мне все равно, найдут его или нет, я просто до сих пор не отойду, как же он это проделал? Мастер психологизма. Король мелкой моторики. Опер записывал за мной. Потом записал мой номер. Конечно, мне никто не позвонил. Я и не рассчитывал — это история не о потере, а об удивлении. О бесконечном удивлении перед ярким человеческим талантом.

 

 

Самый короткий рассказ в мире

 

Природа очистилась настолько, что я решил написать самый короткий рассказ в мире. Пошел в Гугл, а там уже Хемингуэй со своими детскими ботиночками. Впрочем, выяснилось, что это фейк, и Хеминуэй, скорее всего, не писал такого рассказа, а его написал какой-то другой автор, еще раньше. А до него эту же историю рассказал и вовсе третий автор. В общем там все сложно: кочующий сюжет, литературные мистификации...

Между тем, самый короткий рассказ в мире, который я рассчитывал написать, близится к концу. О чем написать в последних строчках? Конечно, о том, как мы сегодня гуляли на площадке. Это площадка Шредингера. Она типа открыта и типа закрыта. На ней гуляет куча народу. Дворники каждый день обносят площадку лентой, но народ не уважает ленту. Там повсюду ее обрывки.

Петя подружился с рыжей оторвой по имени Грета и с другими девчонками и мальчишками. Они гоняют в салки-догонялки и чай-чай-выручай. А Муся скачет на батуте с девочкой Камиллой, которая, слегка задыхаясь от бешеных прыжков, кричит ей: с тобой так весело! Потом мы садимся на велики и катим домой. До дома два с половиной километра. Эта площадка сейчас центр нашего мира. Мы ездим туда почти каждый день на протяжении месяца.

А позавчера в сумерках там припарковался патрульный автомобиль. Из него вышли двое полицейских в черных масках и черных перчатках. Мы как раз собрались уезжать, и я пристегивал Мусю к сиденью, а Петька натягивал велоперчатки. Я вижу, как они идут в нашу сторону, и тихо говорю Петьке: «Давай, погнали уже!» А Петька: «Щас! Только перчатки надену». А они идут. Я опять Петьке: «Петь! Поехали уже!» Он ничего не замечает, а я же не могу заорать: «Рвем отсюда, там менты!» В общем, разворачиваю велик и кричу уже на ходу: «Все, я тебя не жду!» Петька наконец заканчивает с перчатками и едет за мной.

Остатки гуляющих при появлении полиции быстро рассеялись по округе. На площадке остался только один огромного роста отец, выгуливающий малюсенькую дочку. Они к нему и подошли. А мы из-за деревьев с краю площадки смотрим. Потому что Муся вдруг вспомнила, что забыла свой классный рюкзачок с игрушками! И стала активно поднывать. А я пытаюсь ее утешить: типа, щас, погоди, вон полицейские уедут, и мы за ним вернемся. Но Мусе такое не объяснишь, еще минута, и у нас тут завоет сирена погромче полицейской. Слава богу, патрульные уже уходят, сделав огромному отцу устное замечание о неприемлемости прогулок во время карантина и локдауна. И тут один из них притормаживает у горки, наклоняется и поднимает с земли тот самый классный рюкзачок Муси. К счастью, она этого не видит, а то я не знаю, что бы она по этому поводу сказала. Полицейский держит его двумя пальцами, защищенными черным латексом, рассматривает, а потом аккуратно кладет на скамейку. Через минуту они уезжают, а мы забираем классный рюкзачок Муси и наконец-то гоним домой.

Вся эта сцена с появлением полиции поначалу выглядит довольно тревожно, а в конце вполне трогательно. Почти как в самом коротком рассказе про детские ботиночки, который приписывают Хемингуэю. «А знаешь что, — говорит мне Петька, когда мы летим параллельными курсами по Зеленоградской. — Мы очень классно погуляли. И я вас с Мусей очень люблю! Можно я вас обниму?» Мимо мелькают придорожные фонарные столбы, Петька протягивает руку, я ловлю ее, и какое-то время мы просто мчим рядом, сцепившись пальцами.