1
В психологическом этюде о басне И. А. Крылова «Стрекоза и Муравей» (1808) Лев Выготский говорит о «двусмысленности», «двуплановости» и «двусторонности» смысловой сущности этого произведения[1].
И действительно, в басне все время идет борьба между обязательной в жанровом каноне моральной составляющей (понимаемой как назидательное нравоучение, исправление негодного, выравнивание искаженного) и собственно поэтической, свободной, естественно-жизненной стихией, оказывающейся сложней и непредсказуемее заранее известного «басенного результата». Эта структурная и семантическая особенность известнейшего, хрестоматийного текста русской литературы дает основание для его сопоставления с другими краеугольными и одновременно «двусоставными» произведениями — например, с пушкинским «Моцартом и Сальери»[2] (1830):
М о ц а р т
(за фортепиано)
Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня — немного помоложе;
Влюбленного — не слишком, а слегка —
С красоткой, или с другом — хоть с тобой,
Я весел...
«До того ль, голубчик, было?
В мягких муравах у нас
Песни, резвость всякий час <...>».
М о ц а р т
Ба! право? может быть...
Но божество мое проголодалось.
Нужда, голод настает;
Стрекоза уж не поет:
И кому же в ум пойдет
На желудок петь голодный!
М о ц а р т
Нас[3] мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
«До того ль, голубчик, было?
В мягких муравах у нас
Песни, резвость всякий час,
Так, что голову вскружило».
С а л ь е р и
<...>
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась; я в сердцах людей
Нашел созвучия своим созданьям.
Я счастлив был: я наслаждался мирно
Своим трудом, успехом, славой; также
Трудами и успехами друзей <...>
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую. — О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!
«Кумушка, мне странно это:
Да работала ль ты в лето?»
Говорит ей Муравей. <...>
«Ты всё пела? это дело:
Так поди же, попляши!»
Эпилог (вместо морали):
С а л ь е р и
<...>
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
2
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
А. Пушкин
В 1862 году В. И. Водовозов публикует статью «О педагогическом значении басен И. Крылова», где, собственно, впервые дает слово читателям крыловских басен — детям.
По прошествии ста пятидесяти лет, кажется, так и не прошел шок, который испытывают методисты[4], читая выводы из работы Водовозова: «В басне „Стрекоза и муравей” детям казалось очень черствой и непривлекательной мораль муравья и все их сочувствие было на стороне стрекозы, которая хоть лето, да прожила грациозно и весело, а не муравья, который казался детям отталкивающим и прозаическим. В самом деле, казалось бы, если силу басни Крылов полагает в морали муравья, то почему тогда вся басня посвящена описанию стрекозы и ее жизни и вовсе нет в басне описания мудрой жизни муравья. Детское чувство ответило на построение басни — дети прекрасно почувствовали, что истинной героиней всего этого небольшого рассказа является именно стрекоза, а не муравей. Басня воспринимается детьми, впрочем так же как и нами, в двух планах. Стрекоза все время поворачивается к нам то одним, то другим своим лицом. А муравей нужен лишь для того, чтобы довести басню до апогея и обернуть ее замечательной двусмысленностью. „А, так ты…” (Муравей готовится поразить стрекозу) „Я без души голубчик лето целое все пела” (Стрекоза отвечает невпопад, она припоминает лето). „Ты все пела? Это дело: так поди же, попляши!” Здесь двусмысленности достигает слово „попляши”, с одной стороны оно примыкает к слову „пела”, но с другой по своему смысловому значению слово „попляши” употреблено вместо слова „погибни”. И эти два плана, с гениальной силой объединенные в одном слове, составляют истинную сущность басни»[5].
Естественно, методистов не могла удовлетворить мораль[6], в сущности, отвергающая «трудовую этику» и сочувствовавшая проявлениям «гедонизма» и «тунеядства». Им же вторили и «инженеры человеческих душ», отправляющие героиню басни Крылова непосредственно на лесоповал:
Если ты все лето пела,
так зимою попляши!
Надо
летом делать дело,
чтоб зимой сидеть в тиши.
Чтоб в тепле зимою быть,
надо
летом лес рубить![7]
В эту же историческую эпоху проблема перешла из моральной в уголовную сферу[8]: «Систематическое занятие бродяжничеством или попрошайничеством, продолжаемое после повторного предупреждения, сделанного административными органами, — наказывается лишением свободы на срок до двух лет или исправительными работами на срок от шести месяцев до одного года» (Уголовный кодекс РСФСР, ст. 209). Финальные слова трудолюбивого Муравья в таком контексте звучали едва ли не как приговор судьи[9], опирающегося на двенадцатую статью Конституции СССР: «Труд в СССР является обязанностью и делом чести каждого способного к труду гражданина по принципу: „кто не работает, тот не ест”».
Евангельский пласт басни, естественно, совсем не осознавался, хотя он находится едва ли на самой поверхности:
Как под каждым ей листком
Был готов и стол, и дом.
Взгляните на птиц небесных:
они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы,
и Отец ваш Небесный питает их (Мф. 6: 26).
«Не оставь меня, кум милой![10]
<...> и остави нам долги наша,
якоже и мы оставляем должником нашим;
и не введи нас во искушение,
но избави нас от лукаваго. Аминь. (Мф. 6: 9-13)
И последнее: Тогда Царь скажет тем, кто по правую сторону: «Придите ко Мне, благословенные Моим Отцом, получите ваше наследство — Царство, приготовленное вам еще от создания мира. Потому что Я был голоден, и вы накормили Меня; Я хотел пить, и вы напоили Меня; Я был странником, и вы приютили Меня. Я был наг, и вы одели Меня; Я был болен, и вы ухаживали за Мной <...> Говорю вам истину: то, что вы сделали одному из наименьших Моих братьев, вы сделали Мне» (Мф. 25: 34-41).
3
Акт третий, насекомое и зима: Стрекоза — Башмачкин — Замза.
Крылов:
Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Гоголь: «В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. <...> Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним... сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом».
Кафка: «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Лежа на панцирнотвердой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свой коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, на верхушке которого еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло. Его многочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки беспомощно копошились у него перед глазами.
„Что со мной случилось?” — подумал он. Это не было сном».
4
Рожденный ползать летать не может
М. Горький
Акт четвертый: моральный.
Из «методических характеристик»: «Муравей — серьезный, трудолюбивый, дальновидный, ответственный и непреклонный в своих решениях…»[11]
В академической «Истории русской литературы» дается анализ басни «Муха и Пчела»: «Психология паразитизма с его самодовольным бесстыдством выявлена отчетливо. Рядом с этой Мухой можно смело поставить и Жужу, заслужившую милость господ умением ходить на задних лапках („Две собаки”), и Гусей, требующих уважения за заслуги своих предков, в какой-то мере и плясунью Стрекозу („Стрекоза и Муравей”). Все это — закономерное порождение такого общественного порядка, при котором одни угнетают других, присваивая безнаказанно себе плоды чужого труда.
Таковы два полюса социальной структуры, какой она предстает в баснях Крылова. На одном полюсе — труженики, на другом — угнетатели и паразиты»[12].
Гоголь: «„Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?” — и в этих проникающих словах звенели другие слова: „Я брат твой”. И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...» («Шинель»)[13]
5
Крылышкуя золотописьмом
тончайших жил…
Велимир Хлебников
Акт пятый: визуальный.
На иллюстрации Альфонса Жаба («Басни И. А. Крылова, с 105 рисунками в тексте и с 48 отдельными картинами в красках по оригиналам художника А. К. Жаба». СПб., Издание А. Ф. Девриена, <1911>) перед читателем и зрителем разыгрывается поистине драматическая сценка, которая многое добавляет к пониманию причин, по которым Муравей отказывает «Стрекозе» (на иллюстрации — зеленому кузнечику: оммаж лафонтеновской Цикаде) в приюте: это последнее существо угрожающе нависает над маленьким муравьем и никак не может рассчитывать на то, чтобы поместиться в муравейнике.
6
Акт шестой: звуковой.
В разговоре друг с другом Стрекоза и Муравей обменялись анаграммами, образующими их имена. Сначала Муравей обратился к Стрекозе («Кумушка, мне странно это…»), используя звуковое сочетание [стр], а затем ему ответила «просительница» («В мягких муравах у нас…»).
Эта изощренная фонетическая игра[14] многое говорит о персонажах: тяжеловесная барабанная аллитерация Муравья[15] парируется напевным ассонансом Стрекозы.
7
Когда Муравей театрально, в виде «ударной» реплики провозглашает «Так поди же, попляши!» эта нравоучительная сентенция предстает в виде определенного риторического жеста, традиционно используемого для посрамления зазнайки или хвастуна, высмеивания каких-то личных или общественных недостатков. Это «попляши» является финальным хлестким пуантом, после которого ничего уже нельзя ни убавить, ни прибавить.
Такая лексическая и риторическая конструкция (в виде прямой речи, как и у Крылова) содержится в вольном переводе В. К. Тредиаковским басни Эзопа «Хвастун» (1752):
Самохвал
В отечество свое как прибыл некто вспять,
А не было его там, почитай, лет с пять;
То завсе пред людьми, где было их довольно,
Дел славою своих он похвалялся больно,
И так уж говорил, что не нашлось ему
Подобного во всем, ни ровни по всему:
А больше что плясал он в Родосе исправно,
И предпочтен за то от общества преславно,
В чем шлется на самих родосцев ныне всех,
Что почесть получил великую от тех.
Из слышавших один ту похвальбу всегдашню
Сказал ему: «Что нам удачу знать тогдашню?
Ты к родянам о том, пожалуй, не пиши:
Здесь Родос для тебя, здесь ну-тка попляши»[16].
8
Крылов — Есенин:
«А, так ты...» — «Я без души
Лето целое все пела». —
«Ты все пела? Это дело:
Так поди же, попляши!»
«Пляши, Саломея, пляши!»
Твои ноги легки и крылаты.
Целуй ты уста без души, —
Но близок твой час расплаты![17]
9
В библиотеке А. А. Блока были книги И. А. Крылова, причем одну из них поэт приобрел в 1918 году[18]. Но в сознании русского читателя хрестоматийный текст басни «Стрекоза и Муравей», без сомнения, не требовал отдельного «напоминания».
И. Крылов:
«Ты все пела? Это дело:
Так поди же, попляши!»[19]
А. Блок, «Двенадцать»:
Эх, эх, попляши!
Больно ножки хороши!
В кружевном белье ходила —
Походи-ка, походи!
С офицерами блудила —
Поблуди-ка, поблуди!
[1] Выготский Л. С. Психология искусства. М., «Искусство», 1965, стр. 165.
[2] Первым, кто упомянул «Моцарта и Сальери» применительно к личности и творчеству Крылова, был В. Белинский, отметивший значимые для нашего сопоставления характеристики: «Самоотвержение, труд, наука имеют свойство развивать и улучшать данное природою: это благотворный дождь, падающий на семя; но, если нет семени, дождь производит не плодородие, а только грязь. Есть счастливые натуры, которым даже даром дается (выделено мной — П. Г.) всё то, чего другие, более бедные натуры, и трудом получить не могут. Вот эти-то счастливые баловни природы иногда проживают всю жизнь свою, почти не догадываясь о своем значении и беспечно, лениво пользуясь славою, которая далась им даром. К таким натурам принадлежал наш Крылов» (Белинс-кий В. Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. Т. 8. М., Издательство АН СССР, 1955, стр. 569).
[3] Здесь и дальше выделено мной.
[4] Басню проходят в начальной школе, потому выводы, к которым подводят детей учителя, немудреные: «— Чему учит басня? (Надо думать о завтрашнем дне) — От какого недостатка предостерегает детей эта басня? (От эгоизма, беспечности, жестокости, лени) — Ребята, мы с вами знаем, что басни пишутся не для стрекоз и муравьев. Дедушка Крылов в своих баснях давал нам советы, как жить. Он хотел, чтобы люди, которые прочитают его басни, а значит и мы с вами, стали умнее, добрее, лучше» <https://kopilkaurokov.ru/nachalniyeKlassi/uroki/otkrytyiurokpolitieraturnomuchtieniiuiakrylovstrieko...;. В солидной книге из серии «Биография писателя» совершенно неожиданно дал о себе знать вульгарно-социологический подход к басне. Сначала цитируется ироническая «Речь, говоренная повесою в собрании дураков» («С самого начала, как станешь себя помнить, затверди, что ты благородный человек, что ты дворянин и, следственно, что ты родился только поедать тот хлеб, который посеют твои крестьяны, — словом вообрази, что ты счастливый трутень, у коего не обгрызают крыльев, и что деды твои только для того думали, чтобы доставить твоей голове право ничего не думать»), а затем делается следующий вывод: «К слову сказать, — вот мысли, в свете которых становится совершенно понятной басня „Стрекоза и Муравей”» (Десницкий А. В. Иван Андреевич Крылов: Книга для учащихся. М., «Просвещение», 1983, стр. 70).
[5] Водовозов В. И. Предметы обучения в народной школе. СПб., «Наука», 1875, стр. 85 — 86. Ср. с детской реакцией другого времени: «…Муравей, по-моему, безжалостный грубиян. Что же такое, что „стрекоза лето целое пропела”? И соловьи поют, — не поступать же им в шоферы на самом деле… Почему он стрекозу прогнал и еще танцевать ее заставляет? Я тоже танцую, дедушка… Ненавижу вашего муравья!..» (Саша Черный. Кому что нравится. М., «Молодая гвардия», 1993, стр. 363).
[6] См. замечание Ю. М. Лотмана: «Мораль представляет собой однозначное логическое истолкование смысла. Характерно, что Крылов, преодолевая жанровый рационализм басни, создал значительно более сложную систему отношений между „текстом” и „моралью”. Мораль у него делается не выражением абстрактной истины, а голосом народного толка, здравого смысла» (Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб., «Искусство-СПБ», 2004, стр. 128).
[7] Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: в 13 т. Т. 3. М., Государственное издательство художественной литературы, 1957, стр. 97.
[8] Не отсюда ли «инсектологическая» символика обличительных фельетонов советского времени, например, «Окололитературный трутень» и пр.? Ср. также документальную запись процесса над И. Бродским:
«Судья: <...> Отвечайте, почему вы не работали?
Бродский: Я работал. Я писал стихи. <...>
Судья: А что вы сделали полезного для родины?
Бродский: Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден... я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим поколениям.
Голос из публики: Подумаешь! Воображает!»
(Вигдорова Ф. Право записывать. М., «АСТ», 2017, стр 210 — 211, 217).
[9] Ср. с суждением уже более «мягкой» исторической эпохи: «Мораль басни — это объективный приговор после объективного следствия и „судебного” разбирательства» (Архипов В. А. Крылов. Поэзия народной мудрости. М., «Московский рабочий», 1974, стр. 63).
[10] В басне «Волк на псарне» (1812) будет использован сходный прием, который ставит под сомнение искренность Стрекозы; ср.: «Пустился мой хитрец / В переговоры, / И начал так: „Друзья! К чему весь этот шум? / Я, ваш старинный сват и кум…”» На взаимную «пограничность» этической ситуации в басне «Стрекоза и Муравей» обратил внимание Сергей Аверинцев (впрочем, все же указав на разницу между «рискованностью» Стрекозы и буквально «монструозностью» Муравья) (см.: Аверинцев С. С. Лафонтеновская парадигма и русский спор о басне. — Аверинцев С. С. Собр. соч.: Связь времен. Киев, «Дух и Лiтера», 2005, стр. 211).
[11] <https://obrazovaka.ru/chitatelskiy-dnevnik/strekoza-i-muravey.html> (Это чем-то похоже на те характеристики, которые давались небезызвестным персонажам телефильма «Семнадцать мгновений весны»: «Характер нордический, выдержанный. Беспощаден к врагам. Отличный семьянин; связей, порочивших его, не имел». При этом «трудолюбие» Муравья провозглашается a priori: в тексте басни нет никаких упоминаний об этом. Муравей становится эмблематичной моральной функцией, но текстовой фикцией: по сути, мы ничего не знаем о нем, кроме того, что он обладает притворным риторическим талантом — его сентенция «это дело» явно иронична, в значении «лукавого иносказания».)
[12] История русской литературы: в 4 т. Т. 2. Л., «Наука», 1981, стр. 197. Отметим все же прогрессивную оговорку автора текста (Ю. В. Стенника): «в какой-то мере». Ср. также противопоставление «работников» и «паразитов» в русском тексте «Интернационала»:
Лишь мы, работники всемирной,
Великой армии труда,
Владеть землей имеем право,
Но паразиты — никогда.
[13] Ср. также пушкинский вариант «соединения» двух моралей («песенной» и «трудовой»): «Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальную трудов и чистых нег».
[14] Игра здесь еще и в том, что Стрекоза пытается мимикрировать, подстроиться под муравья: летом она даже удваивала характеристики, заложенные в самом ее имени: попрыгунья Стрекоза (собственно, «стрекоза» и происходит от глагола стрекать, то есть «прыгать»). Но зимой она уже ползет к Муравью, то есть ведет себя сообразно сущности этого ползающего насекомого.
[15] Речь этого персонажа вообще косноязычна, труднопроговариваема; ср.: «Да работала ль ты в лето?»
[16] Поэты XVIII века. Т. 2. Л., «Советский писатель», 1972, стр. 371 («Библиотека поэта. Большая серия»).
[17] Есенин С. А. Полн. собр. соч.: в 7 т. Т. 2. М., «Наука: Голос», 1997, стр. 28. Мотив рокового танца Саломеи может налагаться на потенциальную пляску Стрекозы.
[18] Крылов И. А. Басни: Т. 1-2. СПб., Тип. И. Гольдберга, 1895; Крылов И. А. Басни. Петроград, Литературное издательство отдела комиссии Наркомата просвещения, 1918.
[19] Ср. с записью из дневника Б. Шергина: «Была молодость: в мягких муравах у нас (художников-эстетов-поэтов) песни были, игры всякий час. И вдруг извне пришли годы испытаний Божиих. А в себе я увидел, что и старость близка, и уже пришли неисцелимые болезни „зима катит в глаза, нет уж дней тех светлых боле”… Я был „богатая творческая натура”. А все эти лепесточки-то единым дуновением сдуло, и уж никто мною не любуется, не нюхает, а и наступят, не заметят: мало ли увялой травы. „Дни мои, яко цветы в поле, тако они увяли”» (Шергин Б. В. Собр. соч.: в 4 т. Т. 3. М., Издательский центр «Москвоведение», 2014, стр. 38).
Глушаков Павел Сергеевич родился в 1976 году в Риге. Доктор филологических наук, специалист по истории русской литературы ХХ века, автор книг и статей, опубликованных в России и за рубежом. Постоянный автор журналов «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение» и других. Основные работы посвящены творчеству Василия Шукшина. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Риге.
Опубликовано в Журнале №3