Мертвецы не рассказывают сказок

Леонид Юзефович. Поход на Бар-Хото. М., «АСТ: Редакция Елены Шубиной», 2024.  288 стр.

 

«Поход на Бар-Хото» — это замаскированный под военную историческую прозу роман-притча или роман-завет, довольно редко выходящий в читательский топ жанр. Последними его «вершинами» были «Буранный полустанок» Айтматова и, как ни неловко это озвучивать, «Алхимик» Коэльо. Нехитрый сюжет развивается по двум параллельным дорогам — локальный военный поход тридцатилетнего офицера на маленькую степную крепость в 10-е годы ХХ века и скудное бытие постаревшего героя-мемуариста, заброшенного недружественной к нему советской властью на Селенгу. Избранная тематика сжатого повествования обращается к серьезному, скорее немолодому читателю. Сегодня некрасиво делить книги по гендерному принципу, но это тот нечастый случай, когда честность требует указать: роман будет гораздо более интересен представителю сильного пола. Об этой вещи уже столько написано в краткие сроки как авторитетными фигурами современного литературного поля (Захар Прилепин, Юрий Сапрыкин), так и узкими специалистам (Арен Ванян, Анна Кузьмина), что нам придется проявить старание, дабы увидеть ее по-новому. Конечно, отдалившись от пересказа или освещения ее места в контексте более раннего творчества писателя. Например, интересно задуматься над тем, что перед нами, при иллюзии реализма, в каком-то смысле фантастическое повествование. Погружение в иные эпохи — тоже род волшебного, не Сага о героях галактики, конечно, а вид менее очевидный, но процентное соотношение мифа, документа и авторской интерпретации указывают в сторону формирования легенды.

Как мы знаем, поэма в ее традиционном понимании, несмотря на все попытки реанимации, сегодня практически мертвый жанр. Книга прозы Юзефовича была бы мною отнесена именно к нему, будь у жанра еще свои права. Да, в ней нет рифмы, она не разбита на стихи. Но ныне, когда канонические границы потеряли свою непроницаемость и произошло, по словам некоторых остроумцев, полное кровосмешение, думаю, у нас есть все поводы втайне воспринять текст именно так. Удивительный, богатый метафорой язык — вот опора моего суждения. А еще сам сюжет, словно бы взятый из античного кодификатора, действующие персонажи (и боги), взгляд на события, неспешный темп рассказа, наконец. Конечно, вы можете не согласиться. Безусловно, экшен насущный важен для романа — не будь его, до середины доедет разве что узкий специалист в своей улиточной кибитке и с лупой. Но спасение — это не обязательно беллетризованная динамика «газетного» толка. Есть множество других способов вести за собой гостя.

Один из путей — апелляция к великодержавной истории. В каждом придирчивом критике сидит увлеченный читатель, в каждом читателе — ребенок, жаждущий чуда. В момент, когда мы вспоминаем (по принципу непрямых ассоциаций и кажимости сходства) роман Василия Яна «Чингисхан», читанный в отрочестве, а наша одежда становится нам безнадежно велика, именно это свойство книги — погружать в иномирье — и становится критерием ее ценности для нас. Потом усилием разума мы вырастаем обратно. Но психологически взрослому человеку интересны не столько пески условной Аграбы, в которых можно утонуть, оттолкнувшись от бортика непривлекательной реальности, сколько ребусы прошлого. Мы молчим о главных вопросах, действительно интересующих нас при рассуждении о восточном колорите. Часть из них озвучил А. Ванян в свой рецензии на «Горьком»^[1] — часть озвучу и я. Главный герой — бывший офицер, учившийся в Академии генштаба… У него были немаленькая должность, ответственность и полномочия! И где только жизнь не мотала этого широко образованного, столичного, кстати, человека. И что же, он благополучно избежал худшей участи, отделавшись по ходу всех «мероприятий» века лишь ссылкой на Селенгу, где вдобавок у него интеллигентная работа счетовода? Большая история была к нему гуманна! Ко многим ли она так отнеслась? Иронично, но перед нами везунчик^[2].

В «Урале» (№ 1 за 2024 год) Анна Кузьмина характеризует героя как человека сравнительно незначительного, чуть ли не «маленького». Не согласна: чтобы выжить на Родине с такой биографией в эпоху революции и гражданской войны, гóда великого перелома и всех последующих пертурбаций, надо быть личностью очень незаурядной — умной, гибкой, опытной, удачливой. Перед нами воин и дипломат, философ и представитель старой школы, не будем же заблуждаться насчет его заурядности.

Действительно, в своих записках Солодовников обозначает свою якобы третьестепенную роль — однако стоит ли ловиться на его удочку? Офицер, хорошо знакомый с творчеством Ахматовой, эстет, не обремененный глубоким нравственным комплексом, но сравнительно гуманистичный для своей эпохи — да он же продукт культуры модернизма. У него, безусловно, сложная внутренняя жизнь, записки — лишь ее верхушка.

Иной рецензент видит Солодовникова как личность духовного поиска, мыслителя, не созданного для мира войн, жестокости, честолюбия. Мемуарист словно бы еще и немного «лишний человек» для своего невегетарианского времени! Однако на самом деле его жизненный путь — попытка приобщать себя к истории и некоему большему смыслу, нежели просто мирное обывательское сочетание гражданской должности, многочисленного семейства и чтения исторических анекдотов из Гая Светония. Есть старая шутка, что «Из смиренья не пишутся стихотворенья»^[3], так и путь героя, несмотря на его уверения в равнодушии к придворному блеску и собственной карьере, не представляется бегством от мира. Нередко случается, что человеку приходится выбирать между полноценной семейной жизнью и самореализацией, ввиду трудной их совместимости. Одинокий жизненный путь Солодовникова скорее указывает на выбор в пользу эгоистических интересов — жизнь командированного офицера, автора записок, любовника чужих жен, исследователя древностей… Свое творчество он также втайне надеется сохранить «для истории», а не сжигает, например. Не хочу сказать, что его литературный предок — Печорин, но эта история не про самоотречение и осознание своей незначительности. В чем А. Кузьмина права — так это в том, что «вторая» история интереснее первой, хотя и словно бы теряется со своей забайкальской скудностью на языческом фоне вневременного степного колорита 10-х годов.

Наиболее занимает что? Не китайские тени, разумеется. А судьба современника наших дедов и прадедов, очередная попытка увидеть правду, всю правду, правдивую правду и так далее. Вот тот сфинкс, что влечет нас в подобной прозе и будет манить всегда. Мне довелось когда-то сдавать специфический предмет, историю литургики, и богослов задал вопрос, изменился ли смысл древнего писания за многие века его переписывания? Как студент-историк, я ответила, что при многократном копировании на протяжении веков смысл не то что меняется — порой он утрачивается вовсе! Духовное лицо возразило, что в основе веры лежит как раз идея сохранения и передачи сквозь время той самой истины в неискаженном виде. Моя юность привела довод в пользу антинаучности такого суждения и в качестве порицания получила свою удовлетворительную оценку. Итак, и сегодня я думаю, что история подобна бесконечно перепечатываемой книге, которая к сотой копии не имеет общего с оригиналом. Не потому ли она так влечет? Не потому ли читатель находит на своей книжной полке место для Яхиной? По этой же причине там стоит и Юзефович. Мы хотим узнать больше об одной из самых загадочных, мистических, так и эдак толкуемых скрижалей нашего прошлого — наследии первой половины ХХ века.

Притча — жанр, который несет пусть скрытый, но урок, поэма же просто воспевает, максимум определяет образцы для подражания. Какое же наставление несут нам монгольские степи, сплетающие идолопоклонство с буддизмом, европейское образование — с обычаем снимать шкуру с врага, протекторат Империи — со сложными взаимоотношениями с Китаем? Все традиционно и укладывается в афористический ряд: братская кровь льется из экономических интересов; окровавленный меч, а не священный завет определяет участь побежденного; коррупция бессмертна; достойная гибель одного ничего не меняет в целом; европейское образование не исправит зверя в его среде обитания; часть злодеев дождется справедливого суда, но это не вернет невинным их жизней. Можно сказать, что это обычная бытовая мудрость да еще соль сложного исторического опыта ХХ века. Какого-то уникального познания мы здесь не обретаем, а вот поэтическая составляющая как раз определяет индивидуальность и ценность романа. Да еще сам его неспешный, умиротворяющий (это при такой-то теме!), словно бы покачивающий читателя на верблюде времени, ход. И перед нами все-таки поэт, подозрения были верными:

 

Когда первая звезда зовет пастуха домой,

когда бледная луна окрашивается кровью,

когда всё вокруг покрывает тьма,

и нет ничего,

что напоминало бы о тебе, —

я вспоминаю тебя.

 

Теперь поговорим о ткани текста. Открыв роман Юзефовича, мы тотчас вступаем на богатейшее аллюзивное поле. Знакомый прием становится здесь не причудливой мозаикой отсылок и ассоциаций, а скорее добродушно-ироническим подшучиванием над классическим кругом чтения. Мы можем читать «Поход» двумя способами — так, словно это просто рукопись, найденная в бутылке, — а мы наивные островитяне. И так, словно каждая строка упирается в какое-то другое произведение, выстраивая сквозные лестницы параллелей. Каждый решает сам, как говорил в годы своего брака с Софьей Толстой Сергей Есенин, видеть ли ему везде надоевшую бороду или же просто не думать об этом. Например, мы будем просто читателями — и увидим, как молодой офицер начала ХХ века, мечтая стать писателем и ища материал, перевелся служить в экзотическую Монголию. А там у него закрутился пикантный роман с замужней особой и возникла необходимость лавировать между ее мужем, светом и перспективой возглавить в составе «триумвирата» небольшую боевую операцию с довольно расплывчатыми целями. В общем, и сам по себе увлекающий сюжет.

Уже говорилось, что Юзефович преимущественно стилист, то есть поэт в прозе, если называть вещи своими именами. Его язык ближе притче, поэме, легенде, нежели большому полотну. Поэзия — это не только красота и образность, но еще и, как ни оскорбительно это звучит, декоративность. Такой роман мы рассматриваем как произведение искусства, а не проглатываем на одном дыхании^[4]. Оттого на злободневный вопрос: «Не историческая беллетристика ли это?» — мы отвечаем отрицательно. Теперь же взглянем на книгу с точки зрения нашего багажа. Бунинская традиция соединяется с купринским сюжетом, сам автор указывает на связь с Чеховым, а по ходу дела мы вспоминаем то «Капитанскую дочку», то «Героя нашего времени», то туркменские повести Платонова, то повествование Чингиза Айтматова. Эта игра, сперва дав нам почувствовать себя умными и разбирающимися в предмете как в собственном привычном хозяйстве, наконец приводит к мысли, что мы одурачены и смотрим не туда, не видим леса. Проза требует мысли не только от писателя, но и от читателя. Перед нами головоломка, послание: «Голос знакомый, а слов не пойму». Наша задача здесь — достать наконец яйцо истины из утки, зайца и сундука. Будем идти по этой дороге.

К долгожданному моменту случившегося адюльтера мы уже осознали, что это не трагическая романтика «Поединка» Куприна, не острие чеховской драмы на фоне убогого пейзажа, даже не бунинское гедонистическое ответвление жестокого романса. А скорее иронически-философский прагматизм, возможный лишь после ХХ века, когда масштабы изменились, ценности сдрейфовали, а статистика возобладала над катастрофой. Если отказаться от следования простым маршрутом сюжета и начать углубляться в подпланы и переплетения контекстов, в любой из сторон нас ждет… полынья. Войдем ли мы в тему восточных мотивов в русской прозе: религиозных поисков, эскапизма, загадочной отечественной души — и уже целое сочинение. Зададимся ли вопросом большой державной судьбы и жизни малой, песчинки — и тут можно долго рассуждать. Для чего человек, по мнению автора: служить или радоваться бытию, быть Максимом Максимовичем или бунинским героем, покупающим себе прямо сейчас за несколько рупий путь в рай земной? А мотив жизни как сна, отсутствия времени и парадигм поколений в принципе? Не все ли есть единая система координат в разных декорациях, да и не условны ли сами координаты, в том числе географические, нравственные, убежденческие? Однако все эти миражи оазисов не должны отвлечь нас от главной мысли автора. Мне кажется, она довольно простая^[5]: за долгую жизнь не один раз земля оборачивается под ногами у человека, и сохранить способность видеть красоту бытия — главное сокровище любой души.

Недавно мне попался в «Знамени» (№ 1 за 2024 год) актуальный текст литератора Ирины Кадочниковой о том, какими достоинствами в обязательном порядке должна обладать сегодня по-настоящему хорошая рецензия. Вот что она говорит: «Мало дать оценку: важно вписать текст в актуальные тенденции, считать их, выявить параллели, показать, что сегодня происходит в литературном процессе; мало сказать о достоинствах и недостатках текста: важно сказать, что говорит этот текст нам сегодняшним о нас сегодняшних, о том мире, в котором мы все живем сегодня».

Если мы попытаемся «поиграть» с романом Юзефовича по этим правилам, то попадем в раунд «всё на всё похоже». Присущ ли историческому, в сущности, полотну Юзефовича скрытый эскапистский посыл — одна из популярных ныне тенденций, уход в прошлое или в иномирье, дабы не стать избыточно, прямолинейно актуальным? Ведь серьезная проза о дне сегодняшнем должна отстояться, а не «газетничать», для нее еще не пришло время. Стремясь быть как можно дальше от освещенного софитами места подвига, настоящий герой запоминается эпохе иначе и выявляется далеко не сразу. Таким образом, парадоксально, но избранный путь писателя, углубившегося в дела былые, представляется как нельзя более… своевременным, на что указывает и А. Ванян.

С другой стороны, мне тут же возразят: да, это роман-иносказание, но он вполне современен, и в самом буквальном смысле! Например, в главе, посвященной долгоиграющему вялотекущему конфликту между монголами и китайцами, от которого служащим в месте обострения русским офицерам ни горячо, ни холодно на сердце, но вот штыком они получить вполне могут, отдав свою жизнь за нечто очень туманное, мы читаем: «…от бессчетного повторения расхожие агитационные формулы напрочь перестали соотносится с реальностью — так в детстве твердишь какое-нибудь слово, пока оно не обращается в нечто расплывчатое, никак не связанное с обозначаемой им вещью. <…> Эта картина мира когда-то злила меня своей примитивностью и подтасовкой фактов, но чем дальше, тем больше я с ней смирялся. Если бы я бескомпромиссно ее отверг, то не смог бы жить, тем более — исполнять свои обязанности среди людей, способных существовать только в ней…»

Уроки мудрости на все времена — но и на день сегодняшний. А мы сегодняшние — вчерашние. Так ли изменился мир, так ли изменились в глубине мы, люди, за эти сто или тысячу лет? Развернутый ответ Юзефовича в виде этого романа скорее печально-отрицательный. Ассоциирует каждый, меряя по себе. Думаю, главная задача художественного произведения — воспроизвести и сохранить искусством писателя красоту мира, а задача рецензента — помочь читателю ее увидеть и понять.

Наверное, сейчас я кого-то удивлю и даже возмущу, но роман Юзефовича может быть однозначно отнесен к направлению, в современной европейской прозе именуемому литературой класса комфорт. Это искусное, с художественным языком, психологически отчасти щадящее читателя, избегающее «чернухи», «беллетристики» и «социального дна» направление. А почитатели его — «интеллектуальные» дамы, пожилые люди с опытом ХХ века и работники культуры. К нему относятся так любимые мною недавние романы Коу, Лемуан, Альенде… На первый взгляд, как говорила героиня ленты «Дьявол носит Прада», они совершенно разные! Но посмотрим на привычное остраненно.  В сущности, перед нами мемуар офицера, написанный на склоне лет, когда, занесенный судьбою на окраину Империи, былой герой систематизирует свой опыт. Сам жанр предполагает дистанцию от травмирующих событий и их измененное освещение, что-то выпадает, а что-то выпускается.

В отношении романа Коу «Мистер Уайлдер и я» (2022 г.) я употребила выражение «розовая призма», но здесь скорее присыпанное песком стеклышко времени в линзе отставного военного. Кстати, по ассоциации с развлекательным сегментом я тотчас вспомнила отечественный сериал о Шерлоке Холмсе, где трансформированная фигура Ватсона как раз примеряет усредненный образ военного-мемуариста^[6]. Экзотический колорит (обычаи и жизнь монголов) — уже очевидный шаг в сторону читательского любопытства. Некоторые считают, что серьезная проза должна читаться тяжело, нельзя давать современнику поблажек, познание — это труд. Как мы знаем, европейский роман придерживается другого кредо. Как и Юзефович. Откровенно развлекательную сторону («маркетинговую») он заменяет познавательной. Разве нам не интересно узнать, откуда пошла традиция монголов засаливать кожу поверженных ими китайских воинов или как языческие женские божества похоти — дакини — услаждают себя? Это род благородного заинтересовывания гостя, а в европейском романе функцию «приманки» выполняет актерский мир (Коу, Лемуан), экзотический колорит жизни состоятельной чилийки (Альенде). У Юзефовича таких «крючка» два — тайна Востока (Другой в нас) и судьба человека в эпоху перемен («В России надо жить долго», как сказал известный человек^[7]) — бесконечные интерпретации известного исторического пути, не становящиеся от этого менее влекущими, скорее напротив. Чуждый грубого вовлечения читателя в текст, автор пишет прозу, требующую мысли, некоторой фокусировки. Но на самом деле последняя совершенно естественна, просто в условиях обилия массовой, развлекательной, эпатирующей, экспериментальной и всячески пограничной литературы мы об этом забываем. Можно пойти еще дальше и добавить, что умиротворяющая каллиграфическая проза повествователя — наследница дворянской традиции нашей литературы, потому что все основные герои принадлежат к привилегированному сословию, хотя порой и вызывающему усмешку сутью своих привилегий. Это мелкие военачальники, полуязыческая жреческая каста (не служителями культа же называть), наймиты — но опять же не рядовые, промышленники, их жены и любовницы. Мы не услышим здесь подробного слова о бедном цырике. Так что известное изречение, что при любом строе существует привилегированный класс, просто у него разные имена, здесь очень кстати. Эта особенность тоже связывает роман с европейской литературой «класса комфорт», хотя по иронии книга и посвящена приключениям на Востоке.