Там над излучиной бухты
причерноморские сосны и пихты
хвойные лапы свои распластали,
как в Подмосковье,
и мальчишки в ластах,
как будто с двумя хвостами,
входят в царство морское,
как в заводь.

Говоришь: “А ведь я не умею плавать”.
Говоришь: “Ну к чему мне хвосты из резины?”
(Довод поистине неотразимый).
Говоришь: “Что за глупый порядок —
эти пальмы и эти цитроны,
пересаженные из кадок,
и ревущие на открытой веранде тромбоны,
и кусты, обструганные под ежик,
и утрамбованный гравий дорожек,
и этот пенный накат на камень?”

А иные думают: это счастье.
Черный пес, разомлев от купанья,
лежит, улыбается усатой пастью,
и безногий калека
на жестком топчане
ворочает розовый торс под лучами.

А человек зовет человека...

Сходим в кофейню знакомого грека,
выпьем вина и кофе закажем.
Он крупный мастер по этой части,
вон его крыша — за этим пляжем,
за этим пляжем, за этим камнем,
за этим лиственным быстрым мельканьем.

На камне женщина — острые плечи,
узкие бедра, орлиный профиль,
на камне женщина — зрачки как свечи,
крутые брови,
голос тревожный, острые плечи.
Женщина-мальчик низкоголосо
слова выдыхает,
слово за словом,
строка за строкой — как поезд с откоса.
А вот и закат,
и подернуты волны
лиловым.

А ты, чудо-юдо мое морское
с глазами, как лист, пронизанный полднем.
Оставим женщину эту в покое,
стакан до самых краев наполним,
пусть красная влага в стекле искрится,
как этот закат на волне вечерней,
где белые крылья летящей птицы —
как иероглиф, прочерченный чернью.

А человек зовет человека...

И красное пойло в стекле искрится.
Сюда подошла бы зеленая Рица
да еще отвесный грузинский замок
из самых замшелых, из древних, из самых
что ни на есть настоящих.

зурну, барабан, по кинжалу в зубы,
потом над зеленым затишьем
медные трубы.
А что, если здесь мы сегодня устроим
парад-алле: фанфары, корнеты,
и “шагом марш”, и “слава героям”,
мундиры, ментики, эполеты
и аксельбанты из оперетты?

Медлительный грек запирает кофейню,
и руки дрожат почему-то у грека,
и вот он идет походкой усталой
за колдовской чертой карнавала,
быть может, подумал: что было — что стало?..
Картонные пальмы... веранда... аптека...

Высокая женщина — острые плечи, —
тревожная женщина — зрачки как свечи —
встает, покидает прибрежный камень
и воздух соленый хватает глотками,
и больше ни фразы, ни слова, ни звука.
И береговая темнеет излука.

Зовет, задыхаясь, из дальней дали,
зовет, как, бывает, зовут на вокзале,
на захолустном, безлюдном вокзале,
когда потеряли... когда не узнали...
когда... или некогда... или навеки...

Прости, я не думал о том человеке,
в лицо его даже не видел ни разу,
и если бы выпало встретиться с глазу
на глаз, друг друга бы мы не узнали.

Но он зовет, как зовут на вокзале,
зовет, как зовут на безлюдном перроне,
зовет, как зовут на полночном причале.
О чем он? Быть может, зовет он в печали
тебя, чья ладонь у меня на ладони,
чьи губы мне что-то сейчас прошептали.
О чем ты?
Давнишние счеты?
Ну что ты?
О чем?
О своем постоянстве?
Не надо.

Бредет человек за чертой маскарада,
за колдовской чертой карнавала,
бредет моя тень за магическим кругом,
за этой чугунной узорной оградой,
где жесткий кустарник по скобку обструган.

Какой мечтатель или грешник
Без всяких видимых причин,
Гуляя, обломал орешник,
Через ручей перескочил?

Заметил ли, что в полумраке,
Как бы выпытывая свет,
Угрюмо щерится собаки
Полуобглоданный скелет?

Ни ей кормежки, ни погоста,
Ледок да утка на пруду...
И здесь не все, как видно, просто,
В академическом саду.

Он ехал долго, ехал издалека.
Был плохо выбрит — значит, одинок.
О том, что жизнь была к нему жестока,
Сказал видавший виды пиджачок.

В гостинице, полупустой на диво,
Он встречен был как просто человек.
Нашлась постель, вино, бутылка пива,
Не бог весть что — но все-таки ночлег.

Каким бы ни был он усталым и голодным,
В том городке, что выбрал наугад,
Он чувствовал себя вполне свободным,
Когда смотрел, как догорал закат.

Погасло небо. Сумерки упали.
Был слышен шелест молодой листвы.
— Ну ладно, — он сказал, — не на вокзале! —
И выбрился почти до синевы.

Потом, попозже, сидя на кровати,
При свете лампы из-под потолка
Не то дневник, не то письмо некстати
Писал, пока не дрогнула рука.

Потом он пил — не суетясь, достойно,
Курил нежадно и не торопясь.
Его душа уверенно, спокойно
С ночным окном установила связь.

Наверно, что-то важное такое
Из-за окна почудилось ему,
Что он кому-то помахал рукою
И что-то говорил туда, во тьму.

Какая там пригрезилась картина,
Когда сказал он будто не в уме:

— Доколе мне мотаться, Катерина,
В слезах по горло, по уши в дерьме!

...Закончилась полночная морока,
Его речей рассвет не услыхал.
Он спал на совесть — сладко и глубоко,
Как до сих пор, наверное, не спал.