МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ

МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ

 

В ПРОРЕЗИ БЛИЖНЕГО ПРИЦЕЛА

 

В этом году мне выпала честь по просьбе Бориса Натановича Стругацкого войти

в жюри «АБС премии», то есть премии Аркадия и Бориса Стругацких, учрежденной Санкт-Петербургским центром современной литературы и книги при содействии литературной общественности города. Уже 11 лет эта премия вручается 21 июня, в день, равно отстоящий от дат рождения братьев Стругацких, по двум номинациям — фантастическое художественное произведение и критика и публицистика. Механизм определения лонг-листа довольно сложен, а вот трех финалистов по каждой номинации (после чего и начинается работа жюри) определяет лично Борис Натанович Стругацкий. Не буду утверждать, что он сознательно выбирает из лонг-листа произведения, так или иначе перекликающиеся между собой, но в этом году получилось именно так.

В финал премии этого года вышли три романа: «Глобальное потепление» Яны Дубинянской (М., «ПрозаиК», 2009), «Хлорофилия» Андрея Рубанова (М., «Астрель»; «АСТ», 2009) и «Райская машина» Михаила Успенского (М., «Эксмо», 2009). Все три — о ближайшем будущем России.

Будущее это, надо сказать, какое-то странное, несколько карнавальное и все же не очень веселое.

Начнем с «Глобального потепления».

Название говорит само за себя — в ближайшем будущем радикально изменятся климат, география, а вместе с тем и политические отношения на востоке Европы. Авторитарная Россия, благо все прибрежные страны и прежние райские острова оказались на дне, станет туристическим раем, «банановой республикой» с гламурно-курортными Соловками. Наполовину затопленная Украина (в романе есть не слишком достоверные, но весьма впечатляющие описания затонувшей Одессы) останется этакой вольной, нищей и бесшабашной республикой, где, чтобы повысить рождаемость, введена полиандрия (полигамия, по-моему, была бы целесообразней, ну ладно). Неназванная Россия в романе иронично обозначена как «Эта Страна»: именно так, напомню, по утверждениям патриотически настроенных граждан, называют Россию непатриотически настроенные граждане. А неназываемая Украина — «Наша Страна». Дубинянская, напомню, — гражданка Украины, и ее героиня тоже гражданка Украины.

Отношения между двумя странами-соседками натянутые — и вместе тесно, и врозь плохо. Точь-в-точь как двум главным героям — витальному и любвеобильному журналисту «Этой Страны» Дмитрию Ливанову, чей прототип легко узнаваем даже стилистически (Дубинянская от имени героя весьма убедительно пишет журнальные колонки в стихах^[15]), и не менее витальной, упертой журналистки из «Нашей Страны» Юльке, легко управляющейся с двумя мужьями и четырьмя детьми. А где-то за пределами сюжета таится некая утонувшая во время оно загадочная Капсула,
содержащая вроде бы рецепт всеобщего счастья. За капсулой охотятся бесстрашные дайверы, живущие вольной мужской общиной (эдакая, как метко подметил один из рецензентов, запорожская вольница). Понятно, что сложившееся геополитическое равновесие оказывается хрупким, и как только Капсулу и вправду обнаруживают, за обладание ею тут же вспыхивает война — странное исчезновение главного героя и бегство героини с праздничных Соловков на воюющую родину в переполненном беженцами вагоне и составляют, собственно, финал романа.

Показательно, как приняли роман читатели и критики.

На сайте любителей фантастики fantlab.ru, где обычно от рецензий не протолк­нешься и полно восторженных откликов на такую ерунду, что иногда просто диву даешься, как это вообще кто-то в состоянии прочесть, на «Глобальное потепление» нашелся один-единственный, впрочем доброжелательный, отзыв Владимира Ларионова.

«Официальная» же российская пресса отнеслась к роману довольно прохладно.

«Роман „Глобальное потепление” Яны Дубинянской похож на кроссворд, который решили за вас. Все слова знакомы, но почему они здесь и какой смысл в их пересечениях, читателю остается только догадываться»^[16].

«По воле автора многодетная девчонка Юля более всего озабочена двумя вопросами: как отдаться блистательному Ливанову и как этого ни в коем случае не сделать. Один из них она непременно решит.

На фоне этих жизненно важных проблем все прочее меркнет…»^[17].

Некоторые критики, впрочем, более доброжелательны, но тоже сдержанны:

«…надуманный, бесстильный и политизированный финал — все, в чем можно упрекнуть Яну Дубинянскую. <…> „Глобальное потепление” — это не пророчество, а прежде всего элегантная современная психологическая проза…»^[18].

Куда благосклонней отнесся к роману литературовед и писатель Михаил Назаренко, серьезно занимающийся современной фантастикой:

«Что мне представляется важным: через пять лет после Майдана украинские писатели — не важно, на каком языке они пишут, — снова и снова пытаются ответить на вопрос, почему же у нас опять ничего не получилось. Нет счастья, которое в „Глобальном потеплении” ищут на одесском шельфе. Нет как нет; а вот война вполне вероятна. <…> версия Дубинянской для меня — интересна и актуальна. Да и читать было интересно, чего скрывать»^[19].

Или опять же любитель фантастики, pardus_:

«В книге создан прекрасный образ оранжевого сознания. Я не имею в виду, что оранжевое общественное сознание прекрасно, а лишь то, что Дубинянская создала образ, прекрасно его отражающий. Я не сильно удивлюсь, если в недалеком будущем историки будут ссылаться на ее книгу как на иллюстрацию этого сознания. Товарищи, которые возмущаются „странным”, „неестественным” и „дурацким” концом книги, не правы. Книга заканчивается совершенно естественно и правильно с точки зрения именно этого „оранжевого” сознания»^[20].

Оранжевое сознание по Дубинянской вполне карнавально и бесшабашно. Это и дайверская вольница, и безалаберное, полное интриг, но не подцензурное телевидение, и легализованное многобрачие, и — жарко же! — бикини и шорты на улицах и на съемочных площадках… (Революции, вообще, как известно, содержат элемент карнавала, но на Майдане карнавала, эстрады, стихийного народного творчества и прочих сопутствующих феноменов было явно выше нормы.) Зато «Эта Страна», подрастеряв свою былую северную холодность, так и осталась — по законам компенсации — эдаким противоположным полюсом, местом порядка, тотальной слежки и экономического процветания (не скажу, что нынешняя Россия именно такой рисуется украинскому обывателю, но что-то подобное я и правда слышала в частных разговорах).

Важно, что и Назаренко и pardus — киевляне. Быть может, некоторая растерянность и холодность, с которой приняли книгу критики российских СМИ и российские же читатели, связана с «непопаданием» к целевой аудитории. Супер­популяр­ный на Западе и вполне популярный у себя на родине Андрей Курков здесь встречает примерно то же удивленное непонимание. Между тем внимательно отслеживающий современную фантастику Борис Натанович Стругацкий не только включил «Гло­бальное потепление» в финал «АБС премии», но и отдал этому роману другую, лично им учрежденную и единовластно выдаваемую премию — «Бронзовую улитку».

«Хлорофилия» Андрея Рубанова вызвала гораздо больше отзывов. Да и накал страстей здесь гораздо выше.

«Перемудрил. Грубо сведены <…> история офисной карьеры и сюжет о пост­апокалиптических партизанских войнах. Путаются — то есть, по сути, недопрописаны — персонажи второго плана. <…>. Внутренние линии растут в романе <…> бессистемно <…> и формально, да, все эти линии более-менее сошлись в одной точке, но все это уже демьянова уха, за порогом восприятия…»^[21].

«Блестящий роман Рубанова помогает осознать главную тенденцию современной литературы — поиск всеобъемлющей Метафоры Русской Жизни. Писатели предлагают метафоры социального строя здесь и сейчас („опричнина” Сорокина), истории („самозванство” Юзефовича, „армада” Бояшова), состояния психики современного интеллигента („список” Быкова), социума и психики в целом („вампиризм” и „оборотничество” Пелевина <…>) и т. д. При этом в лучших образцах литературы последних двух лет Метафора становится, во-первых, предметной, а во-вторых <…> обозначающей все перечисленное сразу — „шахта” Хуснутдинова, „библиотека” Елизарова, теперь вот и „трава” Рубанова»^[22].

«…Отличный роман. Собран из правильных частей, душевный, захватывающий даже, и вообще одна из самых удачных антиутопий последнего времени. <…> Единственная претензия <…> — слишком все правильно. Не бывает наркотика без привыкания, не бывает чистой радости без последствий. <…>. Аверса без реверса, добра без зла. Но добро в „Хлорофилии” какое-то сомнительное, и от этого зло — неубедительно»^[23].

«…Если кинопродюсеры не выстроятся в очередь к Рубанову, то пусть толкаются за справками о профнепригодности»^[24].

«Афоризмы и сопутствующая им несложная идеология, осеняющая текст Андрея Рубанова, заслоняют воспоминания о его былых заслугах и практически упраздняют тот факт, что замысел „Хлорофилии” не лишён остроумия»^[25].

Читатели спорят на форумах и блогах, иногда со взаимными обвинениями, как это обычно бывает при бурных сетевых диспутах («Это сырец, над которым надо работать и работать…», «Нехорошо так откровенно завидовать чужому успеху»). На том же «Фантлабе» — уже не один, но десять отзывов: кто хвалит роман за «оригинальность и отличное исполнение», кто, напротив, пишет, что идея романа «неоригинальна до неприличия». Такой разброс обычно говорит скорее в пользу книги — обилие положительных отзывов в прессе при вялой реакции блогеров невольно заставляет предположить, что кто-то излишне старательно «делает репутацию» модному роману.

Итак.

Опять близкое будущее (на этот раз не тридцать три, а сто лет тому вперед, как говаривал Кир Булычев), опять глобальное потепление, Санкт-Петербург ушел под воду (Одесса, полагаю, ушла тоже, но Рубанова, в отличие от Дубинянской, это не очень интересует). Восточную Сибирь взяли в аренду китайцы и выращивают там апельсины, а оставшееся население России собралось в Москве и ведет на эти деньги жизнь рантье (при тотальном, но нечувствительном электронном контроле правительства, следящего за перемещением электронных денег, с тотальным участием в реалити-шоу, ставших основным развлечением люмпенизированного населения, и т. д.). В довершение всего (и это — основная «фишка» сюжета) Москва заросла какой-то странной гигантской травой, стебли которой поднимаются до верхних этажей бывших небоскребов, отчего первые этажи, где живет деклассированное население, погружены в зеленоватый сумрак, а борьба за место под солнцем — за право жить на верхних этажах, которое неразрывно связано с социальным успехом, — идет в буквальном смысле. Трава эта оказывается еще и мощным наркотиком (вроде бы не вызывающим привыкания), и источником пищи для живущих внизу «травоедов», презираемых «верхними». «Верхние» же едят мясо, что для нижних выглядит отвратительно, стараются хоть как-то себя занять и делать карьеру, хотя бы в тех областях, которые еще для них открыты (финансы и массмедиа). Однако «верхние», презирающие наркоманов-«нижних», — тоже наркоманы, они потребляют траву в сублимированном, сверхочищенном виде, потребляют все, скрывая это друг от друга, поскольку есть траву в каком-либо виде — сущий позор. Умеренная антиутопия к середине романа оборачивается жесткой: китайцы, оказывается, отрабатывали в Сибири методы выживания в экстремальных условиях, отработали и всем скопом улетели на Луну, экономика рушится, а трава оказывается гораздо более подлой, чем бедные наркоманы думали изначально: травоедам-«нижним», потребляющим ее в сыром виде, она не делает ничего, а верхних, поедающих сублимат «девятой возгонки», превращает в растения в буквальном смысле слова — они укореняются и отращивают ветви. Дальше — по нарастающей: оставленные без присмотра и госдотации «нижние» выедают траву с такой скоростью, что она не успевает отрастать и гибнет, шаткое благополучие сменяется тотальной дикостью и распадом. Между тем заброшенные земли России, оказывается, вовсе не пусты. Их заселили общины, которые высокомерные «верхние» считают дикарскими.
У «дикарей» жесткий кодекс выживания и не менее жесткий кодекс представлений о своих и чужих, допустимом и недопустимом — «декадентскому», толерантному населению бывшей Москвы понять новых дикарей очень трудно.

Абсолютно пессимистичным все же роман назвать нельзя — тут есть и, как положено, перерождение главгероя, и осознание им пустоты и бессмысленности своей предыдущей жизни, и призыв к жертвенности и к активным действиям. (Главгерой, ранее модный журналист, удачливый «верхний», знает, что скоро превратится в растение, но остается человеком, потому что им движет чувство долга и ответственность…)

Роман и впрямь можно упрекнуть в чрезмерной прямолинейности и предсказуемости. Но при чем тут достоверность? Рецензенты с «Фантлаба», резонно пеняющие, мол, автор злоупотребляет страшилками желтой прессы, а нарисованная им климатическая модель не выдерживает никакой критики, забывают, что автор вправе как ему угодно гнуть и выворачивать наличествующую реальность. Тем более что Рубанов пишет вовсе не о будущем. Он изобретает — тут излишне восторженный касательно достоинств романа А. Степанов, по-моему, прав — метафору нынешней России. Какая разница — сидеть на сублимированной траве или на нефтяной игле?

В сущности, «Глобальное потепление» Дубинянской столь же метафорично — и столь же антинаучно: за описываемый ею срок не то что бананы на Соловках не вырастут, но и население едва успеет оправиться от катаклизмов. А то и не успеет, и тогда уж будет не до продвинутого телевидения, где так браво работает многомужняя Юля Чопик.

У этих текстов много общего. Во-первых, и там и там Россия не остается в своих прежних границах — по вине равнодушных стихийных сил, с одной стороны вроде бы принесших благо (стало тепло и везде-везде растут апельсины и бананы), с другой — отъевших солидные куски у бывшей суши (не знаю, как
у Дубинянской при глобальном потеплении и подъеме уровня моря ухитрились уцелеть Соловки, но Питер у Рубанова все же потонул). И там и там Россия превращается в своего рода «банановую республику», существует на дивиденды —
у Дубинянской за счет организованного люкс-туризма, у Рубанова — сначала за счет арендованных китайцам территорий, а потом и волшебной травы, служащей символом тотального распада и краха («травой поросло»). И там и там к концу романа все окончательно накрывается медным тазом: война между бывшими если не добрыми, то лояльными соседями в «Глобальном потеплении» и окончательный распад, одичание, а то и полное перерождение, превращение в овощ (в буквальном смысле слова) тех, кто раньше причислял себя к элитной верхушке России, — у Рубанова. Если полагать, что авторы «массовых» романов озабочены не столько воплощением в слове своего тонкого внутреннего мира, сколько трансляцией массовых страхов и ожиданий, то, судя по всему, мы живем в эпоху «катастрофического» массового сознания.

И наконец, о третьем романе, собственно и взявшем «АБС премию».

«Роман Мерлин, прожив несколько лет в тайге, в полном отрыве от мира, возвращается к людям — и не узнает ничего. Россия оккупирована международными силами ООН, все твердят об эвакуации, потому что вот-вот с Землей столкнется огромный астероид, а где-то в глубине Вселенной ждет Химэй, в котором места хватит для всех. Это и есть древняя родина человечества, куда пора вернуться, забытый Эдем. Идти со всеми? Или остаться с немногими? Тем более что есть подозрение: кто-то крупно врет. Но кто? И зачем? Просто конец света какой-то...» — редкий случай, когда аннотация внятно и адекватно передает завязку «Райской машины» — нового романа Михаила Успенского.

Работы печального остроумца Михаила Успенского, заслуженно любимого фэндомом, на «Фантлабе» традиционно освещаются достаточно подробно. На ту же
«Рай­скую машину» свыше 20 отзывов все с тем же разбросом. От «Большой фельетон. <...> фирменный юмор присутствует. Ради него и стоит читать, сюжет же предсказуем и вторичен» до «Мало будет тех, кому роман не понравится. Успех обеспечен темой и незаурядным мастерством Автора. Произведение наполнено сатирой: умной, с болью за державу». Показательно, что тон отзывов меняется — от довольно сдержанных и острожных сразу после выхода романа до почти восторженных — год спустя. Привыкли? Сработало массовое чувство локтя? Потребовалось время, чтобы роман «распробовали»? Или (печальный вариант) ситуация, описанная в романе, делается все больше и больше похожей на правду?

В «официальных» СМИ «Райская машина» удостоилась положительного отзыва скупого на похвалы Андрея Немзера^[26], утверждающего, что Успенский написал «внешне забавный (с остротами, приключениями, стрелялками, разоблачениями и литературными реминисценциями), едва ли не „коммерческий” роман о том, что жить больше некуда», и отрицательного — от Романа Арбитмана, назвавшего «Райскую машину» разочарованием сезона^[27]. Роман также удостоился весьма сдержанной реакции Натальи Курчатовой в «Эксперте» («Вот что примерно получается, если скрестить ужа и ежа, в данном случае — знатного придумщика и патентованного острослова Михаила Успенского и его желание создать социальную антиутопию»)^[28] и положительного отзыва Владимира Цыбульского в «Газете» («„Райская машина” — не роман-притча. И не роман поисков и прозрений. Он лишь блестящий роман-предупреждение»^[29]). Но в общем откликов на «Райскую машину» в «мейнстримовской» прессе не так уж много (фэндом — иное дело, роман получил несколько заметных жанровых премий литературного сезона 2009/2010). Разве что Дмитрий Быков не устает твердить при каждой возможности, что, мол, Успенский написал страшный, но замечательный роман^[30].

Итак, о «Райской машине».

Роман Ильич Мерлин в недалеком прошлом — что-то вроде советника однокашника и крутого бизнесмена Панина, а потом просто сторож его на шикарной таежной даче-заимке. Но главное — он интеллигент, бывший преподаватель истории, человек, не потерявший способности мыслить и критически воспринимать навязанную информацию. Собственно, уже по аннотации читатель (тем более читатель фантастики, знакомый с давними рассказами «Пурпурные поля» Роберта Крейна и «Трудоустройство» Виталия Бабенко) догадывается, в чем тут соль и почему богатые, здоровые и молодые добровольно уступают очередь на вожделенную отправку в Химэй бедным, старым и больным. Проблема, однако, не в том, что это понимаем мы, — проблема в том, что практически никто из действующих лиц (кроме того же Мерлина да еще нескольких мыслящих человек) этого не понимает. Что надо было сделать с человечеством, чтобы оно лишилось способности критически мыслить? Чтобы поверило, что страшный астероид Бриарей, который никто не видел, кроме как на огромном жидкокристаллическом экране, установленном на постаменте бывшего памятника Ленину, действительно угрожает Земле? Что подрихтованные фотошопом, омоложенные родственники, передающие привет с Химэя оставшимся (разумеется, временно!) на Земле родным и близким, существуют не только на экранах телевизоров. Ничего, уверяет Успенский, рисуя торжество клипового сознания, не способного связать разрозненные фрагменты информации в единое — и страшное — целое. Ничего, кроме того, что уже делается.

Противостоять промывке мозгов в принципе можно — местные работяги,
испокон веку не верящие обещаниям начальства, относятся к новым замечательным перспективам недоверчиво — очередное, мол, «нагибалово». Родо-племенное клановое сознание (бандитское в том числе) тоже кое-как справляется с массовым гипнозом. Но обыватель, люмпен (а значительная часть населения Земли люмпенизирована) не может устоять перед искушением. А тех, кто на Химэй по каким-то причинам не хочет, понятное дело, можно заставить. Молодежные отряды с их призывами «Бей олдей, Россия — молодей!» (что уже почти не выглядит пародией) играют тут не последнюю роль. К тому же наводить порядок на сибирских просторах (именно здесь, в узнаваемом городе Крайске, размещен один из крупных эвакуационных пунктов на Химэй) брошены миротворческие части ООН, состоящие из сикхов и воинов-масаев — согласно старой традиции, по которой на подавление местных беспорядков всегда бросают чужаков.

О будущем России тут мало. О настоящем — очень много.

Из трех романов-финалистов роман Успенского самый безнадежный — и самый трансцендентный. Выход из тупика — только в иное измерение, в тонкий план, не физика, но метафизика. Но люди, ставшие лучистой энергией, людьми быть перестают.

Что ж, «райская машина», перебрасывающая людей в никуда, в параллельное пространство, и освобождающая Землю для золотого миллиарда, уже, кажется, нашедшего рецепт если не бессмертия, то вечной молодости, оказывается действительно райской — смерти нет, и другого измерения нет, а есть — «стена его построена из ясписа, а сам город был чистое золото, подобен чистому стеклу. <...> И двенадцать ворот как двенадцать жемчужин. Видишь, в главных воротах стоит ключарь Петр и приветствует нас?». Что с того, если человечество марширует в этот рай добровольно-принудительно и остановить его уже нельзя?

И речь здесь уже не о России — именно обо всем человечестве, в сущности заслужившем (за редким исключением) свою печальную участь, — ведь цитированную Немзером фразу «жить больше некуда» произносит обаятельный старый масай Киджана, вождь и бывший специалист по творчеству Маяковского. И произносит он ее по тому поводу, что возвращаться в Африку невозможно, что в Серенгети больше нет никаких зверей. Ни тотемных слонят, ни братьев-симба. Съели всех. А раз так, раз люди так поступают с собой и с вверенной им Землей, то разве не правы те тайные идеологи нового мира, которые утверждают, что средний человек этого мира не достоин, потому что он ущербен, глуп, жаден и вообще, «фашизм — естественное состояние человечества»? Разве сам Роман Ильич Мерлин по пьянке когда-то не сказал своей возлюбленной, отправленной в Химэй вне очереди вместе с группой умственно отсталых детей, которых она отказалась оставить одних, что, мол, детей ущербных надо бы гуманненько уничтожить (самый лобовой и, в общем, лишний ход в романе). А если человечество не переделаешь, то что с ним вообще делать? Ответа не знает ни Мерлин, ни Князь тьмы и архангел Гавриил, объединившиеся в порыве отчаяния, ни сам автор…

В сущности любая фантастика — развернутая метафора. В этом ее сила (метафора общедоступней и всеохватней, чем «правдивое» отображение жизни), но в этом — и ее слабость, поскольку метафора допускает неоднозначное толкование. Метафора побуждает каждого читателя увидеть в тексте что-то свое: отсюда и разброс критических отзывов. Показательно, однако, что алармистские ожидания присутствуют у критиков в той же степени, что и у авторов, — отсюда придирки к сюжету, к персонажам, но не к декорациям, которые воспринимаются как не подлежащий обсуждению фон. Однако в фантастике фон чаще всего и есть мессидж, остальное второстепенно, поскольку может решаться иными, нефантастическими средствами. Вот где, пожалуй, повод задуматься.

Еще одно замечание под конец: вы заметили, как часто в этой статье упоминался Дмитрий Быков? Уже это одно свидетельствует о том месте, которое он занимает на современном литературном пространстве — по крайней мере, в этом его сегменте. Ведь, в конце концов, все три этих романа — очень «быковские», каждый по-своему, словно качества, которыми отмечены лучшие романы Быкова, распределились между тремя финалистами (кто получил фирменный стиль, кто — иронию и рефлексию, кто — чистый экшн и метафоричность).

Быков, кстати, был лауреатом «АБС премии» трижды — за «ЖД», за «Эвакуатора» и за «Орфографию».