В ДЕКОРАЦИЯХ СЕМНАДЦАТОГО ВЕКА

Алла Латынина

_*

В ДЕКОРАЦИЯХ СЕМНАДЦАТОГО ВЕКА

На букеровском обеде за нашим столом возник довольно банальный разговор: кто же станет победителем? Я высказалась в том духе, что очевидного фаворита в списке нет, так что ничего предсказать невозможно.
С уверенностью можно назвать только аутсайдера: «Цветочный крест» Елены Колядиной. С самим романом, правда, я не была знакома, но аргументы Андрея Немзера, беспощадно высмеявшего «дикое невежество» автора и отсутствие у него чувства языка, казались мне совершенно неотразимыми, а приведенные им примеры — убийственными. Ну в самом деле, если уж писатель решился стилизовать русский язык семнадцатого века, то должен знать, что отче — это звательный падеж (и не писать «согласился отче»), что личина не лицо, а маска, а единоутробный сын — вовсе не значит «единственный» («Время новостей», 02.11.10). Да и не одинок Немзер в своих претензиях. Не столь громокипящ, но от этого не менее беспощаден был Сергей Ходнев, еще раньше в газете «Коммерсантъ» (20.10.2010) сообщивший, что от языка «Цветочного креста» у него «волосы на голове шевелятся». Список комических ошибок, отмеченных Ходневым, впечатлял не менее немзеровского: тут и куны в качестве денежных единиц, исчезнувшие по крайней мере двумя веками раньше описанных событий, и «картофельные рогульки» задолго до введения картофелеводства в России, но самое нелепое — употребление слов, значения которых писательница не понимает: «скоктание», то есть щекотка, у нее оказывается половым актом, а «становая жила», то есть позвоночник,— мужским членом.

Досталось роману Колядиной и от других критиков. Ценимый мною Сергей Беляков, полный антипод Андрея Немзера, участвуя в заочном круглом столе «Частного корреспондента» от 15 декабря, заметил, что присутствие в шорт-листе «Цветочного креста» Елены Колядиной — позор Русского Букера. «Бред сивой кобылы», — словно отозвался на реплику Белякова питерский критик Вадим Левенталь, добавив иронически, что если премия достанется Колядиной, «это будет феерично».

Я была уверена, что «фееричного» решения жюри себе не позволит и роман череповецкой писательницы включен в шорт-лист ради своеобразно понятой политкорректности, дабы избежать обычных упреков за литературу «в пределах Садового кольца». Однако сидевший за тем же столом Николай Александров немедленно мне возразил: «Вот как раз Колядиной и стоит дать премию». Мнение критика, к которому я отношусь с симпатией и доверием, меня страшно заинтересовало. Получалось, что там, где Андрею Немзеру и Сергею Ходневу привиделись невежество и дикость, можно усмотреть самобытность, свежесть, дерзость, раскованность, чувство юмора и литературную свободу. Тут как раз и объявили имя победителя: Колядина…

На следующий день Андрей Немзер отчеканил во «Времени новостей»: случилась катастрофа. «Сочинение „Цветочного креста” — личная (тяжелая) проблема г-жи Колядиной. Публикация этого кошмара, выдвижение на премию, введение в шорт-лист <...> — знак нашего общего одичания». Ну а уж присуждение Букера — знак полного падения премии, «дно достигнуто».

Я же разыскала в сети роман и начала его читать. Скажу сразу: роман мне не понравился. Но еще меньше мне понравилась истеричная реакция прессы, высыпавшей на голову романистки град насмешек и издевок. Несказанно удивил Владимир Крупин, назвавший (в интервью «Русской народной линии») роман антирусским, антиправославным, мерзким и порнографическим и потребовавший привлечения к суду автора. Интересно, по какой статье? Все-таки до того, как стать секретарем правления Союза писателей России, он был неплохим писателем, а в его повести «Живая вода», где деревенские мужики обнаруживают фонтан водки, настоящим фонтаном било чувство юмора…

Изумил иеромонах Симеон (Томачинский), разместивший темпераментную статью «Букеровский страм» на сайте «Православие и мир», где сурово осудил «порнословие» и цинизм романистки, неоднократно подчеркивая, что ее «воспаленное сладострастие» связано с возрастом «стареющей женщины». К лицу ли священнику подсчитывать годы романистки и корить ее возрастом? Это посетители стриптиз-клуба могут отдавать предпочтение молодым, а Богу вроде как все равно.

Озадачила блогосфера, освоившая новое слово «афедрон» и хором принявшаяся хохотать над романом и обличать жюри: оно некомпетентно… Его купили.

Ага. Безгонорарный журнал «Вологодская литература», который и выходит-то
от случая к случаю. Или никому не ведомая череповецкая журналистка со своих скромных гонораров. Были, правда, и поизысканнее объяснения: Букер устроил скандал, чтобы продлить свое существование. Контракт со спонсором заканчивается, и нужно, мол, убедить прагматичных англичан из «British Petroleum», что премия в центре внимания прессы.

Версия дурацкая, основанная на непонимании механизма работы жюри. Ежегодная сменяемость делает судей ответственными только за одно-единственное решение, им, в сущности, нет дела до будущего, важно не уронить собственное лицо сейчас. В букеровском жюри заседали профессионалы: два хороших писателя, имеющих к тому же опыт работы с чужими текстами, — Руслан Киреев и Валерий Попов, строгий и бескопромиссный критик Мария Ремизова, литературовед и критик Марина Абашева, университетский профессор, декан филфака Пермского университета. В роли «человека со стороны» — прекрасный сценарист и режиссер Вадим Абдрашитов. И если эти люди, понимая, что рискуют репутацией, принимают эксцентричное решение, может, стоит вникнуть в их резоны и попытаться поискать иные причины?

Когда пружина всеобщего негодования закручивается слишком уж сильно — она неизбежно начнет раскручиваться обратно. И вскоре зазвучали иные голоса. Глеб Давыдов, основатель и главный редактор журнала «Перемены», позиционирующего себя как «толстый веб-журнал XXI века», возражая тем, кто назвал решение жюри «позором», называет его — «прорывом»^[1]. «Только зомбированные идиоты плюс наиболее коррумпированные и интеллектуально ленивые участники удобного литературного процесса могут не понять, что этот роман — действительно очень хорош. <…> Это блестящий текст, очень веселый и сильный, по-настоящему народный (пусть даже многие представители народа в лице тех же блогеров и пускают изо рта свою ханжескую пену)…» Резко высмеял интернетовское «бугага» Виктор Топоров, попутно уличив парочку злопыхателей Колядиной в невежестве. Это заставило меня прочесть предыдущую колонку Топорова о «Цветочном кресте» в «Частном корреспонденте», которую я, опрометчиво решив, что статья с названием «Там, за говняным лугом» может быть только очередным критическим разносом, читать не стала. И напрасно: статья оказалась неожиданно доброжелательной и полной резонных соображений по поводу текста, который был найден «незаурядным», а языковая ткань романа — «искусной».

Я, правда, языковую ткань романа искусной не считаю. И все то, что писали о «Цветочном кресте» Немзер и Ходнев, на мой взгляд, почти справедливо. И язык варварский, и ошибок полно, и эпохи не чувствует. Однако есть в этом тексте какая-то диковатая, необузданная, неокультуренная энергия, есть этакое низовое, нестесненное чувство юмора, — по крайней мере, такое впечатление производят первые главы.

И хотя иеромонах Симеон (Томачинский), удостоивший своим вниманием книгу нового букеровского лауреата, обвиняет его в «порнословии», никакого порно там нет. Есть лубочная скабрезность, есть назойливая сосредоточенность на телесном, анальном — все то, что присутствует в изобилии в русских заветных сказках, собранных Афанасьевым, иные из сюжетов которых явно положены в основу побасенок повитухи Матрены, самого раблезианского из персонажей Колядиной. Эта мощная баба отличается аппетитом Гаргантюа, любит хмельное и не молвит слова без срамной прибаутки или похабной пословицы, которые так шокировали восставшее на Колядину интернет-сообщество. Действительно, концентрация их в речи Матрены может соперничать только с концентрацией в словаре В. И. Даля «Русские заветные пословицы и поговорки» — оттуда, кстати, они в большинстве своем и позаимствованы. (Энтузиасты сохранили и эти пословицы, долгое время не издававшиеся в России, в недрах Инета)^[2].

Что же касается исповеди в начале романа, которая развеселила Интер­нет, вызвала обвинение в порнографии и столь возмутила Владимира Крупина и православного священника, то в ней нет ничего порнографического.

«В афедрон не давала ли?» — строго спрашивает священник на исповеди 15-летнюю прихожанку Феодосью, приняв ее за замужнюю женщину. Слово «афедрон» без труда найдем в Словаре русского языка ХI — ХVII вв. — там объясняется его происхождение (греческое), значение (задний проход) и дается пример из летописи: «...поиде кровь усты его и афедроном; И по трех днях умре». В летописи слово стоит на своем месте и никого не смешит. В устах священника, стремящегося придать своей речи благообразие, оно не на месте, прихожанке слово незнакомо, что и приводит к серии курьезных ответов и комических недоразумений. «Давала, — послушно соглашается Феодосья, — отцу, брату, братану, сестричичу... подруге».

Священник в смятении прерывает: «И как же сей грех ты с подругой совершала?»

Иеромонах Симеон возмущается: «Таких немыслимых диалогов, которые приводит в своем сочинении стареющая фантазирующая дама, в реальности быть не может». Мол, священнику рекомендуется не «вычислять роды и различия грехов, особливо плотских, дабы таким образом не обучил исповедающагося такому греху, коего он до того времени не ведал». С канонической точки зрения, священнику, конечно, виднее. Однако возникает вопрос: а для чего тогда были созданы разные исповедальные каноны с подробнейшим перечнем грехов? То, что и поныне иные священники их используют, видно хотя бы из вопроса, заданного иеромонахом Иларионом митрополиту Сурожскому Антонию по поводу брошюр с перечнем всевозможных грехов, которые издаются в помощь верующим. «Среди упоминаемых там грехов (их может быть до двух тысяч) всевозможные извращения, о которых иные православные верующие даже и слыхом не слыхали», — поясняет интервьюер. «Подобные пособия вредны, — решительно отвечает Митрополит. — Исповедовать грехи, которые когда-то были просто записаны досужими монахами и вошли в списки, совершенно бессмысленно, это ничему людей не учит. А когда в этих списках еще значатся половые извращения, то рекомендовать подобные списки — просто преступление, свершаемое так называемым „духовником” против человека»^[3].
И если подобные «преступления» совершаются в жизни по сей день, то почему нельзя их совершить литературному герою?

Да ведь в романе Колядиной комичная исповедь и изображается не как обычная практика, а как курьез, недоразумение. Молодой честолюбивый батюшка, только недавно выучивший благолепное греческое слово, сам не понимает, как оно вырвалось из его уст: не иначе как дьявол заставил отступить от исповедального канона. Уж очень поразила его красота юной прихожанки, так что он даже забыл расспросить, девица ли она или замужняя, и выпалил некстати застрявший в голове вопрос со свежевыученным словом.

Но наивная Феодосья нисколько не оскорблена дотошными расспросами батюшки. Напротив. «Сколько же вопросов Господь нам, грешным, приготовил! И о каждом-то грехе нашем Он позаботился! И для всякого срама книжное слово сотворил», — восхищается она дотошностью исповеди, прилежанием и ученостью отца Логгина. Тут сделаем небольшое отступление касательно имени главного героя. Оно тоже вошло в сумму претензий, предъявленных Колядиной.

Иеромонах Симеон и здесь сурово поправляет романистку: «Логгин на самом деле должен быть Лонгином». Немзер иронизирует: «...два „г” в этом имени — новация автора». Ну зачем уж так? В русской православной традиции существуют оба написания. В святцах сказано, что 29 октября — память мученика Лонгина сотника. Однако вот в Житии святых святителя Дмитрия Ростовского будет упоминаться «Святой Логгин сотник, который стоял на страже при кресте Господнем и исповедал, что Иисус есть во­истину Божий Сын».
И Николай Лесков в «Сошествии во ад», пересказывая апокрифическое сказание, пользуется формой Логгин и цитирует: «Воин же Логгин, прием копие, удари в ребра Иисуса».

А в лекциях по русской истории Ключевского упоминается муромский протопоп Логгин, который, «благословляя жену местного воеводы в его доме, спросил ее, не набелена ли она». Вопрос имел далеко идущие последствия: обиженный воевода послал донос Никону, и священник был подвергнут Никоном аресту.

Интрига вполне в духе романа Колядиной.

«А како, сестра, не сажей ли адской наведены у тебя брови?» — въедливо спрашивает отец Логгин горожанку, подошедшую под благословение. Вопрос о том, можно ли женщине белиться, тоже обсуждается двумя священниками, а донос станет одним из сюжетных стержней романа.

У Колядиной в романе — тьма ошибок. Но все же не стоит приписывать ей лишние. Так что впредь мы будем употреблять имя Логгин без всякого смущения.

Если Феодосья — героиня, то отец Логгин — антигерой.

Справившись с кознями дьявола, который уже было «подбирался к межножию отца Логгина», пока он исповедовал красавицу Феодосью, священник, умиленный наивной и горячей верой девицы, возмечтал вылепить из нее истинную рабу Божию, ко славе Бога и своей собственной. И ведь это у него получается.

Острая умом, пышущая здоровьем, жаждущая любви Феодосья стараниями отца Логгина превращается в убивающую плоть фанатичку. Но сначала ей предстоит влюбиться в скомороха Истому, согрешить с ним, зачать дитя, пережить арест и казнь возлюбленного, быть выданной родителями замуж (разумеется, за человека нелюбимого), признаться в грехе мужу, родить сына. Причем виновником смерти дерзкого скомороха оказывается родной брат Феодосьи — конфликт по всем правилам романтического повествования.

Историю любви и страданий неординарной женской натуры в декорациях
семнадцатого века читать было бы занятно, как всякий приключенческий роман с динамичной интригой и историческим антуражем. Но эффект от первых глав, грубых, скабрезных, но все же отдающих литературой, быстро проходит, и на первый план выступают сюжетные нелепости, усугубленные языком, сквозь который все труднее и труднее продираться.

Простим автору то, что слава о благочестии Феодосьи, спящей на голой лавке, питающейся сухим хлебом, отказывающей мужу в плотских утехах и проводящей дни в молении, как-то слишком уж быстро распространяется по городу. Еще не разрешившаяся от бремени незаконным чадом Феодосья уже приобретает славу подвижницы и родовспомогательницы: женщины на сносях стремятся к ней прикоснуться, чтобы легче родить. Все-таки подвижники завоевывают свою славу не в два-три месяца, а годами.

Смиримся и с тем, что отец Логгин, злой гений Феодосьи, требует от прихожанки все новых и новых подвигов и склоняет свою подопечную к тому, с чем православная церковь всегда боролась как со скопческой ересью.

«Вырвать саму похоть из лядвий своих!» — восклицает отец Логгин в ответ на смятенные вопросы Феодосьи, какие еще жертвы может она принести Богу. И в экстазе самопожертвования Феодосья вонзает себе нож в «естество», как описывается это действо в романе. Или «отрезает себе похотник», как рассказывает потом о ее подвиге повитуха Матрена.

Оправившись после длительного беспамятства и обнаружив, что пропал ее драгоценный сын (волки утащили, уверены горожане), Феодосья превращается в юродивую, ходит по городу в грубом рубище, таская на себе люльку сына, взятого Богом на небо, разговаривает с сыночком-ангелом, а ночи проводит на ступенях храма. В народе ее зовут «дуркой беспохотной» и чтят как юродивую.

И вот эту героиню в конце романа автор собирается сжечь. Елена Колядина часто рассказывает, что в одной иностранной книге о ведьмах наткнулась на запись: «В 1672 году в городе Тотьма была в срубе сожжена ведьма по имени Феодосья». Никаких дополнительных сведений об этой Феодосье не было, и поэтому всю историю писательница придумала. Что ж — придумала довольно неуклюже.

Я не большой специалист по семнадцатому веку. Но все же берусь утверждать, что сжечь юродивую по приговору церкви — крайне неудачный сюжетный ход (а ведь на нем держится весь роман). Потому что юродивые в народе почитались как святые. Вспомните Бориса Годунова: царь бессилен против юродивого. А. М. Панченко в работе «Юродивые на Руси» пишет о том, что оппонент Никона Павел Коломенский стал юродствовать, ибо это была «последняя возможность сохранить жизнь. <…> юродивый считался неприкосновенным».

Уж если Никон не мог открыто осудить прослывшего юродивым, нарушить традицию, то какому-то тотьминскому священнику отправить на костер юродивую, почитаемую в народе, было явно не по силам.

Простим автору то, что он упрощает судопроизводство подобных процессов: на Руси казнь за ведовство вовсе не вершилась в одночасье по чьему-то доносу. Церковные власти должны передать дело светским. Должно быть следствие.
А что предъявить юродивой Феодосье на следствии? Что она крест преогромный из цветов соорудила? Никакой суд не признает это богохульством.

Сжигали же не юродивых, а заподозренных в сношении с нечистой силой. Источником таких обвинений чаще всего были реальные несчастья: мор, болезни, падеж скота, неурожай, пожары. Сознание народа требовало поиска виновных — и тут общественное мнение указывало на какую-нибудь знахарку, травницу, ворожею, и ей грозил самосуд. Церковный суд часто спасал предполагаемую ведьму от самосуда и нередко ограничивался наложением епитимьи.

Кстати, поразившую ее летописную запись Колядина могла извлечь не из заграничной книги о ведьмах, а из классических трудов по русской истории и этнографии: она цитируется и в «Истории...» С. М. Соловьева, и в книге
А. Н. Афанасьева «Древо жизни», и в книге Сергея Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила», и в десятках уже современных компилятивных работ. Приведу ее полностью: «В 1674 году в Тотьме сожжена в срубе, при многочисленном стечении народа, женка Федосья, оговоренная в порче; перед самою казнию она заявила, что никого не портила, а поклепала себя на допросе,
не стерпя пытки».

Здесь от каждого слова тянутся гипотетические сюжетные нити. Ясно, что было событие, причину которого в народе интерпретировали как насланную порчу. Было следствие над предполагаемой виновницей. Был суд. Был приговор.

Но Колядина не собирается пользоваться возможностями реалистического развития сюжета, предпочитая фантазийное развитие событий. Жанровая мутация вредит роману. Повествование покидает сферу логически мотивированного, но неохотно устремляется в сферу сказочного, оправдывая авторскую самоаттестацию жанра «веселая галиматься», где придется убрать как лишнее слово «веселая». Феодосья бежит из города (чего ради — неясно), проваливается в пещеру, думая, что провалилась в ад, но оказывается в жилище подземной чуди. Легенды о чуди, которая под землю ушла (помните картину Рериха с этим названием?), на Руси были распространены повсеместно. Чудью летописцы называли одно из финно-угорских племен, историки имеют разные мнения по поводу мест их проживания, но подземная чудь — все же народ мифологический. В пространстве мифа оказывается и Феодосья (недаром в ее жилище запросто приходит Смерть, не за Феодосьей, а так, подлечиться, занемогла старушка).

Не сумев обратить сказочный народец в христианство, Феодосья решает хотя бы выложить огромный крест из цветов на холме, так чтоб он был виден со стороны Тотьмы, и одна выполняет работу, которая под силу лишь большой артели мужиков.

Нужно очень исхитриться, чтобы заставить отца Логгина разгневаться этим деянием. Но никакие сюжетные нелепости не страшат романистку, твердо ведущую свою героиню к костру.

Поклонники романа могут сказать, что все сюжетные несообразности, как и несообразности языковые, не имеют значения.

А что тогда значение имеет? Наивный просветительский антиклерикальный пафос в духе Дидро и Руссо, противопоставление естественного человека, с его здоровым отношением к жизни, соединению полов, рождению — калечащему влиянию церкви? Вроде как устарело лет двести назад. Наивный же феминизм, которым увлечена (во всех интервью говорит) Колядина? Да, роман имеет четкую идею. Жизнь юной, красивой, пышущей витальной силой женщины губят мужчины. Во всем романе ни одного симпатичного мужского персонажа. Скоморох Истома — мерзавец, ему бы только похоть свою утолить, а назавтра он и думать забудет о молоденькой горожанке, которую обрюхатил. Отец Логгин — карьерист и изувер. Муж Юда Ларионов, бледной тенью мелькнувший в романе, — фигура жалкая и комическая.

Заметим, что такая расстановка сил напоминает стандартную экспозицию особой разновидности женского романа.

Елена Колядина вовсе не начинающая писательница, прославившаяся первым произведением. Как она сама любит подчеркивать, ею написан с десяток романов. Четыре из них выпущены издательством «Центрполиграф» в одной из женских серий, и почитать их, в свете нынешнего решения букеровского жюри, небезынтересно.

Помните, в конце тридцатых фильм такой был, «Девушка с характером», его и позже смотрели из-за Серовой в главной роли, хотя и понимали: сам фильм — дрянь ужасная. Там работница зверосовхоза — строгая и самостоятельная дальневосточная красавица, передовик производства — отправляется
в Москву искать управы на директора, по пути, как водится, ловит шпиона и с триумфом возвращается в родной совхоз, став сама начальником.

Теперь так называется одна из дешевых книжных серий «Центрополи­графа». Существует несколько разновидностей дамского романа. Традиционные любовные романы имеют названия «Огненные стрелы страсти», или «Не спорьте со счастьем», или «В эпицентре любви», там золушка ищет принца, преодолевает козни людей и враждебные обстоятельства и воссоединяется с любимым.

Елена Колядина, как она неоднократно подчеркивает, прониклась идеями феминизма в его массовом изводе: ее любимый фильм — «Секс в большом городе». Но этот, сниженный вариант феминизма ввел коррективы в понятие «женское счастье». Выяснилось, что мужчины — это те уроды, которые коверкают жизнь женщины и мешают ей самореализоваться. Серия «Девушка с характером» — вот про таких, энергичных девушек, которые всего добиваются сами, а все встречающиеся им мужики — сво…

Я прочла только один роман Елены Колядиной, «Краденое счастье». Думаю, что этого достаточно, чтобы составить представление об остальных, изданных в той же серии.

Первое впечатление — да уж не пародия ли это? Может, под видом и под обложкой дамского романа мне попал какой-то постмодернистский интеллектуальный продукт? Ну в самом деле: героиня в буквальном смысле слова сваливается с неба на своего принца, который являлся ей в мечтах.

Современный принц, естественно, не на коне, а на джипе: прямо на крышу машины и приземляется героиня по имени Любовь, прыгнув с парашютом и отклонившись от точки приземления. Увидев хозяина машины, Люба с ходу в него влюбляется. «Как он красив. <…> Как нестерпимо прекрасен! Невысокого роста, коротко постриженный, с золотой цепочкой в вороте черной рубашки. Зуба одного сбоку нет — бедный, наверное, потерял, когда защищал незнакомую девушку». И через несколько страниц: «Люба не знала о том, что любовь дает метастазы, и жадно вдыхала ее губительный запах».

Так жанровые романы не пишут. Так пишут пародии на жанр. Ну конечно
же это стёб. А если принять во внимание, что героиня по имени Любовь свалилась на бандита по кличке Джип вместе со своим инвалидным креслом, то предположение крепнет. Автор явно снижает романтический образ героини любовного романа.

Действие разворачивается стремительно, в тарантиновском ритме и пародийном ключе. Влюбившись в бандита, девушка прямо на инвалидной коляске пускается в путь по шоссе, вознамерившись доехать таким способом от небольшого городка Вологодской области до Москвы, догоняет знакомый джип с нестерпимо прекрасным бандитом, добирается с ним до Москвы, сумев заинтересовать попутчика. По дороге она излагает ему свои планы: «поступить в шоу-бизнес» (Люба, разумеется, поет), встретиться с Путиным и объяснить все про положение инвалидов. И что же? Все у нее получается. Разговорившись в «Макдоналдсе» с соседкой по столику, Любовь приобретает опытнейшего преподавателя пения, готового заниматься с ней бесплатно, покровителя и продюсера, и вскоре выходит на сцену в ночном клубе, разумеется покоряя всех. С Путиным она встречается тоже, поскольку Путина ей удается спасти от злодейского покушения, когда тот запросто вышел прогуляться по Красной площади: Люба заслоняет его от пули киллера своим телом, получая, к счастью, лишь легкое ранение. После чего становится всенародно любимой героиней, принимает от Путина огромный букет цветов и рассказывает ему о тяжком положении инвалидов, добиваясь тем самым благ не только для себя лично. А что с «невообразимо прекрасным» бандитом? Он исправляется и влюбляется в Любу, следует даже постельная сцена, но в конечном счете Люба его отвергает.

К середине романа начинаешь понимать, что все же никакой это не стёб, не пародия и не постмодернизм. А весь этот бред автор пишет не то чтоб уж совсем всерьез (он старается еще и шутить), но находясь внутри жанра, а не осмеивая его. И ровно то же самое автор делает и в «Цветочном кресте»: пишет приключенческий роман в духе общепитовского феминизма из серии «Девушка с характером». Но в декорациях семнадцатого века.

Игорь Шайтанов, литературный секретарь премии Русский Букер, защищая Колядину от упреков в незнании реалий семнадцатого века, пишет: «Тут есть сознательный элемент китча»^[4].

Сознательный ли? Это, на мой взгляд, ключевой момент дискуссии вокруг романа. Вот типичный спор в Имхонете. Один его участник сетует: автор, пытаясь «реконструировать язык той эпохи», делает это абсолютно безграмотно. Это не «„стилизация” и не „реконструкция”, а графоманщина». Ему отвечают: «Господин ничего не понял! Это жанр „СТЁБ”. В текст намеренно введены слова, которых в принципе не могло быть тогда. Например „АЭР” или „Олей! Олей!” и фамилия „Login”. Это же стёб. Сатира!»

Ну прям как в «Золотых плодах» Натали Саррот. Когда критики нашумевшего романа возвышают голос, указывая на нелепости и несообразности, апологеты его находят контраргумент: так ведь все это нарочно. Возражу и я в духе тех же «Золотых плодов»: когда нарочно — это всегда видно. Вон когда Сорокин играет с языком, что в «Дне опричника», что в «Метели», сталкивая, к примеру, «горницу» и «саботаж», — так от этих столкновений возникает предусмотренный автором комический эффект. А от фразы «Мария <…> ловко взмахнула десницами, изображая скользкую дорогу» комический эффект возникает тоже, но вряд ли автором предусмотренный.

В книжном издании обещают многочисленные ошибки выправить. Это хорошо. Я, кстати, никогда не была склонна смаковать писательские ляпы. Они могут быть у самого хорошего писателя. Но у Колядиной не просто ляпы, которые легко выправить. Что делать с самим смешением стилей, с этими актерами, инженерами, рассказывающими об устройстве фрезы, с чувством профессионального удовлетворения, испытываемым героем и правительственными кругами, в которых занимаются лоббированием, куда хочет проникнуть отец Логгин? Или нам объяснят, что так и надо, что это стёб, постмодернизм и сознательный китч?

В конце восьмидесятых, когда еще рулила КПСС и не вышел из моды соц-арт, по Москве гуляла байка про то, как американскому коллекционеру русского авангарда впарили Доску почета какого-то завода под видом шедевра концептуального нонконформистского искусства. С одной стороны, — смешно.
А с другой — это много говорит о самом таком искусстве, оперирующем чужими клише. В романе Максима Кантора «Учебник рисования», к сожалению, сильно у нас недооцененном, лидер «второго авангарда» художник Струев, разочаровавшийся в себе и своих коллегах, устраивает погром в модной галерее мошенника от искусства и задерживается в недоумении перед ящиком с мусором: это экспонат или просто ящик, оставшийся от ремонта? Ящик в конце концов тоже пострадал — возможно, ни в чем не виновный.

И действительно: так ли уж легко отличить иной концептуальный арт-объект, выставленный в музее, от случайной кучи мусора? Доску почета, оформленную на общественных началах скромной помощницей по кадрам советского завода, — от работы последователей Комара и Меламида, иронизирующих над советской символикой? Иногда главным доказательством принадлежности объекта к искусству оказывается просто перенос предмета из одного пространства в другое, что впервые доказал Дюшан, выставив перевернутый писсуар.

Считается, что со словом подобные операции не проходят. Однако это не совсем так. В студенческие годы, во время походов, мы любили у костра петь песни. Хитом был «Товарищ Сталин, вы большой ученый...» Юза Алешковского. Но следующим мог быть один из советских маршей, что-нибудь вроде «Нам Сталин дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор». То есть это мы, потребители, превращали невменяемый, пафосный текст в иронический и пародийный просто путем переноса его из одного культурного пространства в другое.

После того как соцреализм был осмеян в ряде концептуальных текстов, у издательства «Ad Marginem» появилась веселая идея: напечатать пародируемые оригиналы. Например, постмодернистский «Шпионский роман» Бориса Акунина пародирует советский шпионский роман, и в частности книги Льва Овалова о майоре Пронине, читать его весело и смешно. Но, оказывается, не менее смешно сегодня читать и самого Льва Овалова. И вот самое высоколобое издательство издает самого примитивного представителя советской массовой культуры в серии «Трэш», одним этим жестом осуществив перенос кучи мусора из дикого пространства улицы в культурное пространство музея.

Нечто подобное произошло, на мой взгляд, с романом Елены Колядиной.

Предыдущие ее книги спокойно издавались себе и стояли в книжных магазинах среди дамских романов в ярких обложках. Но высокое букеровское жюри вряд ли заглядывало на полки с этими романами, как американский коллекционер авангарда не заглядывал в коридоры советского завода, где висела доска передовиков производства. Артефакт из параллельного пространства масскульта по ошибке залетел туда, где выставляются объекты актуальной культуры.
И его принялись обхаживать со всех сторон, расшифровывать аллюзии, намеки, извлекать скрытые смыслы. Нашли. Провозгласили литературным событием. С одной стороны, — курьез. С другой — это немало говорит о характере самой «актуальной культуры».

Елена Колядина, как она уже объявила, теперь намерена продолжить историю Феодосьи. А как быть с тем, что героиню сожгли? Ничего, спасется. Возможно, нас ждут еще многие тома приключений. Судя по обещаниям, данным в финале, мы еще увидим героиню в мужском платье в роли ученого-монаха. А как же ее юродство, ее психическое расстройство? Ничего, пройдет. Интересно, займут ли эти тома свое законное место: на полке той литературы, где исторический антураж служит фоном для приключений героини, как, например, эпоха семнадцатого века служит красочной декорацией для приключений красавицы Анжелики в псевдоисторических романах Анны и Сержа Голон?