Человек-гимн

Сергей Солоух — писатель. Родился в 1959 году. Окончил Кузбасский политехнический институт. Автор нескольких книг прозы. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя» и других периодических изданиях. Живет в г. Кемерове.

СЕРГЕЙ СОЛОУХ

_*

ЧЕЛОВЕК-ГИМН

Бессознательное народное, определенно, опровергает немецкую философскую схоластику. Количество при механическом сложении явно не переходит в качество. Как не хочется одному индивидуальному человеку и гражданину распахивать для всех и каждого свою больничную карту, листать, цитировать и обсуждать, так и целым народам определенно в лом. И в этом смысле нет ничего подлее и антиобщественнее литературы. Вечно в погоне за рифмой, благозвучием и прочими машер и вуаля, выбалтывающей все про изнанку и начинку народной воли и сознания. Писатель — враг народа по определению. Гад.

Прекрасный и ярчайший пример подобного вредительства на литературном фронте — замечательнейший роман Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Не случайно, едва ли не с первых дней появления этой книги на белый свет, всем будущим чешским гуманитариям во всех чешских университетах настойчиво повторяют и требуют на память заучить слова неистового Виссариона первой чехословацкой республики Арне Новака о том, что Ярослав Гашек — «писатель абсолютно вне пространства подлинной литературы», а его герой — «пошлый, отвратительный клоун, который с циничной улыбкой превосходства из мировой мясорубки выносит свою целехонькую, дурно пахнущую шкуру». Видимо, это хуже, чем обмен пахнущей, чем — плохим порохом? хорошими духами? или забайкальским табаком? — шкуры адмирала Колчака на большевистское золото, произведенный чешскими легионерами в Иркутске. Определенно хуже. Куда как отвратительнее. По одной простой причине. Чешские легионеры, ставшие символом народа и его самоопределения, ни о чем ненужном, лишнем не проронили ни слова, молчали на фоне знамен, а придурок, герой романа Ярослава Гашека, ординарец одиннадцатой роты девяносто первого императорского и королевского пехотного полка, на фоне тех же самых, ну практически, знамен все время говорит, болтает, и при этом, самое ужасное, не просто так, а то, что думает. Вот уж действительно «пошлый и отвратительный» тип, никак не рональд макдональд нации.

На самом деле, Ярославу Гашеку не хватило каких-то полгода, двух или трех месяцев, чтобы довести повествование до славных боев на Буге у города Сокаль, и тогда, как это и задумывалось с самого начала, оказался бы балбес и олух Швейк героем, столь же безразличным к траекториям пуль и снарядов, как уже случалось — к сторонам света и положению небесных светил во время своего будейовицкого анабазиса. И сразу стал бы смешон Белинский из города оружейников Брно, так искренне пытавшийся вытолкнуть из чешской литературы самого чешского из ее героев, что, не таясь и не скрываясь, в отличие от кавалеров Иркутска, Бахмача и Зборова, с необыкновенной ясностью и силой продемонстрировал всю ту великую логику абсурда, которой следуя и жили и живут самые западные из славян. Чехи. Ту самую, по которой к победе ведут все двери, включая заднюю. Но не сложилось. Главное слово романистом, может быть, и не было сказано, но это не оправдывает слепоты критика и гражданина Арне Новака, потому что куда более веское слово поэта все-таки прозвучало, наполнило чудесной лирикой роман. Отчетливой и необыкновенно трогательной, как гимн самой республики.

Где же дом мой? Где же дом мой?

Где вода журчит в лугах,

Где леса шумят на скалах,

Где в цветах весною сад

И земной рай видит взгляд!

Вот она, земля прекрасная,

Чешская земля, дом мой,

Чешская земля, дом мой!

Все атрибуты, все образы и запахи на месте, но адрес… именно он, конкретные улица и дом, отсутствуют. Поразительным образом при чтении романа о бравом солдате Швейке выясняется, что это именно та ситуация и именно то положение, в которое поставил своего героя Ярослав Гашек. Как некоего обобщенного, типического чеха под пифагоровым трилистником штанов математически безукоризненного национального флага.

И в самом деле, где дом Йозефа Швейка, чеха, родом из Дражова у Страконице, сына Прокопа и Антонии Швейковых? Очевидно, в Праге, в городе, где со скандалом был однажды комиссован и выставлен из родных карлинских казарм солдат-сверхсрочник. Это понятно. Но где же именно «в цветах весною сад и земной рай видит взгляд»? В черновике романа — киевской повести тысяча девятьсот семнадцатого «Бравый солдат Швейк в плену», как в образцовом русском тексте — «под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту»; адреса и явки вываливаются на стол в первом же абзаце:

«Императорский, королевский областной уголовный суд в Праге, четвертое отделение, постановил конфисковать имущество Йозефа Швейка, сапожника, последнее местожительство Крал, Винограды, за преступление, состоящее в переходе на сторону неприятеля, государственную измену» и т. д.

Другое дело — роман, начатый на исходе зимы 1921 года в Праге, текст, совершенно сознательно и с самого начала строившийся как чешский. И потому граница местопребывания и местонахождения «дома моего» у главного героя предельно размыта и неопределенна. Все, от чего может танцевать читатель, — пивная «У чаши» на улице с названием На Поле Боя (На Бойишти). Ни один чех, нормальный или ненормальный, не пойдет на пару пива дальше, чем за полквартала. Пять минут хода — предел терпения и выдержки желающего выпить и поговорить. Что же тогда получается?

Ничего определенного, улица На Поле Боя находится в пражском районе Новый Город (Нове Место), но у самой границы с другим, не менее известным — Винограды (в ту пору еще королевские, Краловске). И там и там «в цветах весною сад и земной рай видит взгляд». А с ратушной башни Нового Города можно увидеть, «где вода журчит в лугах, где леса шумят на скалах», впрочем, и с высоты виноградовской водонапорной башни тоже. И что же? Читаем дальше, ждем и надеемся, что все-таки автор проговорится. И… и... дожидаемся. Глава седьмая. К герою, у которого после тюремных приключений обострился радикулит, является в дом врач и первым делом говорит:

— Не бойтесь, я — доктор Павек из Виноград.

Ага, было бы дело в этих самых Виноградах, сказал бы просто, без уточнения: я доктор Павек. А тут, значит, необходимо успокоить — не бойтесь, я сосед ваш. Значит, Винограды отпадают, круг сузился. В скобках заметим, что к концу книги, часть третья, глава вторая, и сам Швейк решительно определит то время, в которое имел он жительство в Виноградах, как давно прошедшее, «когда я несколько лет назад жил на Виноградах». Ну и отлично. Естественным образом остается старый Новый Город — малая родина самого автора романа. Здесь он появился на свет, крестился и мальчишкой прислуживал в храме. Учился в гимназии и коммерческом институте. Пьянствовал, буянил и сиживал в участках. Здесь, среди множества адресов съемных квартир семьи, находим и адресок дома, от которого ровно одна прогулочная минута до пивной «У чаши» (1888 год). Угол Сокольской и На Бойишти, впрочем, тогда эта улица имела невероятно смешное в будущей исторической перспективе название У Психушки (У Блазинце). Конечно, ирония соединяет людей и судьбы крепче иных нитей, но хотелось бы, чтоб автор лично подтвердил. Угол Сокольской и На Бойишти. Но автор не торопится. Неудивительно, такая уж тут традиция. С-мский переулок никто на блюде не выносит, К-нов мост не сервирует на раз-два. Оно и понятно, чем меньше земля, тем она больше, необъятнее и дороже. И так, и сердцу.

Всем памятное движенье Швейка на Белград в инвалидной коляске, глава седьмая, с юго-восточной оконечности длиннющего Вацлавака к северо-западной, предположение о возможности того, что «дом мой» бравого солдата притулился там, где улица На Поле Боя впадает в широкую Сокольскую, отлично подтверждает, но в то же время и не доказывает ничего. Как не доказывает, хотя и воду льет на ту же мельницу, последний его визит домой из карлинских пенатов фельдкурата Каца, глава десятая, совмещенный с заходом в любимую и, видимо, ближайшую пивную «У чаши». Кто сказал, что на углу Сокольской и На Бойишти, а может быть, прямо в том доме, где пивная, туда подальше, к югу, дом номер 10 или 12? А то и вовсе на противоположном конце не слишком протяженной На Бойишти, упирающейся в забор и по сей день успешно функционирующей психушки? Где в любое время года в цветах сад и, уж конечно, земной рай и днем и ночью видит взгляд?

Нет ответа пытливому русскому уму, привыкшему к тому, чтобы при всей художественности и поэтичности место и время в прозе было определено точно и однозначно, координаты, точка привязки даны без экивоков и околичностей. «Послушай, голубушка, — говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую манишки, — ты приходи ко мне на дом; квартира моя в Садовой; спроси только: здесь ли живет майор Ковалев — тебе всякий покажет». Нет ответа и не будет. Впрочем, неточно, будет… будет… и блестящий, единственно возможный в контексте воды, журчащей в лугах, и лесов, шумящих на скалах. Самый что ни на есть чешский. Итак, часть вторая, глава первая, перевод Петра Григорьевича Богатырева:

«Все свои соображения он суммировал в одной фразе, с которой и обратился к Швейку:

— Вы, голубчик, дегенерат. Знаете, что такое „дегенерат”?

— У нас на углу На Бойишти и Катержинской улиц, осмелюсь доложить, тоже жил один дегенерат. Отец его был польский граф, а мать — повивальная бабка».

Момент истины? Нет, в точности обратное, торжество столь присущего чехам чувства абсурда, национальной особенности, выраженной национальным писателем через образ национального героя. Просто нет такого угла в Праге. И никогда не было. При всех перепланировках и перестройках Праги никогда не пересекались улицы На Бойишти и Катержинская. Не пересекаются и сейчас. Катержинская выходит на Йечную, а улица На Поле Боя на Сокольскую, и только метров через пятьдесят, если не больше, от этих перекрестков сходятся уже Йечная и Сокольская. Нигде мой дом, мой дом везде, просто там, где земля прекрасная, — чешская земля. Точно посередине.

Где же дом мой? Где же дом мой?

Не в том ли краю, что Богу так мил,

С нежной душою, но полною сил,

Где ясная мысль и воля – та твердь,

На которую став, побеждают и смерть?

Они, чехов славное племя,

Среди чехов дом мой,

Среди чехов дом мой!

Воистину, герой так герой. Не случайный самодвижущийся объект в случайных исторических обстоятельствах. А дух. Человек-гимн. Который всегда, который везде и неизменно со своим народом. Неразлучно. Там, «где в цветах весною сад и земной рай видит взгляд». Смешной Арне Новак. Одновременно и Писарев и Добролюбов. Вообще, смешно любое долженствование, диктат и заданный ранжир, особенно в литературе. Где писатели хотя и гады, безусловно, но не классифицируются так просто, как пресмыкающиеся у Линнея. Писатели, если, конечно, правильные, это такие существа, которые выбалтывают то, чего бы вовсе не следовало, признаются в том, в чем вообще не хотелось бы. Вот почему на самом деле самые лучшие из них, самые прекрасные обычно не милы своему собственному народу, не любезны так, как любезны, может быть, несопредельным вовсе тунгусам и друзьям степей калмыкам.

Да, чехи не любят Гашека. Чем дальше от земли, чем ближе к небу, тем больше. Не любят как внезапно заговорившую часть собственного тела. Руку или нос. Ту самую гнусную плоть от плоти, кровь от крови. Но это так естественно, французы ненавидят Луи Селина, а каждый второй русский с университетским дипломом без всяких колебаний скажет, что «Москва — Петушки» — непередаваемая, недостойнейшая мерзость. Больничный лист должен остаться под замком, а писатели лишены средств производства, а еще лучше — и существования. Возможно, вековая мечта народов вот-вот сбудется. И очень может быть, еще при жизни нынешнего поколения. Все к тому. И на лужочке, в рощице, к которой наконец-то зарастет народная тропа, будет забыто и заброшено много-много всякой прекрасной всячины, и среди прочей — великий чешский роман «Похождения бравого солдата Швейка», в котором так и не будет определена герою отправная точка, место, «где дом мой».

По мере развития действия романа, уже в третьей части и четвертой, бравым солдатом еще, как бы между делом, дважды будут названы точные адреса, на сей раз в Новом Городе, перевод Богатырева:

«Когда я жил на Опатовицкой улице…

На четвертом этаже я жил за год до этого на Кршеменцевой улице…»

Но точно так же, как и абстрактные Винограды, все это в давно прошедшем времени, когда-то, было и прошло, а для настоящего у Швейка припасено лишь замечательное, созвучное несуществующему углу Катержинской и На Бойишти, указание, и снова ПГБ:

«У нас на улице, у кондитера Бильчицкого…»

Бильчицкого! Кондитера, которого ни один гашековед и по сей день не может найти ни в одной адресной книге старой Праги. Это значит «среди чехов дом мой, среди чехов» в прямом и переносном смысле.

Березу Среднерусской возвышенности можно любить, а можно и нет. Ей это все равно. Она тут растет. Точно так же и хорошая книга. И гимн, конечно. Они тут растут. И будут. Из самого сердца. А если ему, мерно стучащему, не прикажешь любить свой собственный побег или же нет, так и наплевать.