Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета им. Тараса Шевченко. Автор девяти поэтических книг. Основатель поэтического фестиваля «Киевские лавры», главный редактор «журнала культурного сопротивления» «ШО». Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии журнала «Новый мир» (2005) и премии «Anthologia» (2010). Живет в Киеве.

Александр Кабанов

_*

ГОРЯЩИЙ САХАР

_{* *}

_*

Я извлечен из квадратного корня воды,

взвешен и признан здоровым, съедобным ребенком,

и дозреваю в предчувствии близкой беды —

на папиросной бумаге, плавая в воздухе тонком.

Кто я — потомственный овощ, фруктовый приплод,

жертвенный камень, подброшенный в твой огород,

смазанный нефтью поэзии нечет и чет,

даже сквозь памперсы — время течет и течет.

Кто я — озимое яблоко, поздний ранет,

белокочанный, до крови, расквашенный свет,

смалец густеющий или кошерный свинец,

вострый младенец, похожий на меч-кладенец?

_{* *}

_*

Мне было шестнадцатьдесят, я впервые

увидел оленей в пятнистой дали:

они получились такие — живые,

а мы — не успели, а мы — не смогли.

Взлетели, но так и не встали с коленей,

покрылись коростой мои корабли,

в солениях моря — маслины тюленей,

маслины тюленей мы утром нашли.

Но как позабудешь орешки оленей,

таинственный ягель устанешь ломать,

тебя отжимает из всех поколений —

туземная женщина, родина-мать.

Сквозь белый винил — прорывается феня,

заварен словарь, остывает пурга:

вот — дедушка Ленин вскочил на тюленя,

и девушка Ленин — расправил рога.

_{* *}

_*

Теодолит нащупал языком

меня — под небом Барселоны,

и разрастался день черновиком,

и просыпались клоны.

Из пыльных гобеленов и холстин,

они сошлись в сомнениях тревожных:

зачем ты, марсианский сукин сын,

колеблешь свой треножник?

Теодолит, который смотрит вверх,

в разбрызганную клизмой позолоту,

и видит, как креветочный четверг —

вползает на колбасную субботу.

И если tapas — это канапе,

в слоеном теле, под одной рубашкой:

мы встретимся в запасниках, в толпе,

пронзенные пластмассовою шпажкой.

И смысла контрабандное зерно —

подкупленная память растаможит,

на все способно красное вино,

лишь белым быть не может.

Киммерия

Заслезилась щепка в дверном глазке:

не сморгнуть, не выплеснуть с байстрюком,

из ключа, висящего на брелке, —

отхлебнешь и ржавым заешь замком.

Покачнется кокон — пустой овал,

и под утро выпадет первый гвоздь:

я так долго двери не открывал,

что забыл о них и гулял насквозь.

Рукописный пепел к шайтан-башке

и звезда — окалиной на виске,

не найдешь коктебельский песок в носке —

набери в поисковике.

_{* *}

_*

Парщиков мне подарил настоящий абсент,

так и сказал: «настоящий»,

и по дождю барабанил подольский брезент,

с видом на сахар горящий.

Люди-подсолнухи нам подавали уху —

окунь цеплялся за стебель,

кто-то, впадая в припадок, на самом верху

двигал с рычанием мебель.

Сахар горел, как полынное слово числа

между изюмом и кешью,

видишь, Алеша, бутылка абсента вросла —

будущим веком в столешню.

Долго шаманил такси подорожник-бармен,

в крыльях подержаный «бумер»,

слог спотыкливый — не лучший подарок взамен

тем, кто не умер.

_{* *}

_*

Зима наступала на пятки земли,

как тень от слепца в кинозале,

и вышла на лед, и тогда корабли —

до мачты насквозь промерзали.

И больше не будет ни Бога, ни зла

в твоем замороженном теле,

чтоб каждая мачта, желтея, росла —

соломинкой в страшном коктейле.

Чтоб жажды и мыслей последний купаж

хранить в саркофаге, как Припять,

и можно всех призраков, весь экипаж

из этой соломинки выпить.

Под наволочкой

Каравайчук проветривал рояль,

похожий на отрезанное ухо,

а за окном потрескивала сухо

неоновая вывеска «Халяль»,

он думал: «Что такое — валасухо,

зачем слова сливаются в печаль?»

Каравайчук, не поднимая век,

пил медленную водку из фужера,

и воздух, захмелевший от кошера,

вдыхал совсем другой — Каравайгек,

как Навои, лишенный Алишера,

и все-таки по-прежнему, узбек.

Который аксакал и старожил,

а был ли мальчик киевский на свете,

отчалил в Питер, где побыть решил

волшебницей, старушкою в берете?

Он снял берет, он наволочку сшил,

надел ее на голову планете.

И я узрел ненадобность вещей,

и отзвучал фальшивый блеск эмали,

…а помнишь, мы ходили без ушей,

и стекловату к ранам прижимали?