Кабанов
Александр Михайлович родился в 1968 году
в Херсоне. Окончил факультет журналистики
Киевского госуниверситета им. Тараса
Шевченко. Автор девяти поэтических
книг. Основатель поэтического фестиваля
«Киевские лавры», главный редактор
«журнала культурного сопротивления»
«ШО». Лауреат нескольких литературных
премий, в том числе премии журнала «Новый
мир» (2005) и премии «Anthologia» (2010). Живет в
Киеве.
Александр
Кабанов
*
ГОРЯЩИЙ
САХАР
* *
*
Я извлечен
из квадратного корня воды,
взвешен и
признан здоровым, съедобным ребенком,
и дозреваю
в предчувствии близкой беды —
на папиросной
бумаге, плавая в воздухе тонком.
Кто я —
потомственный овощ, фруктовый приплод,
жертвенный
камень, подброшенный в твой огород,
смазанный
нефтью поэзии нечет и чет,
даже сквозь
памперсы — время течет и течет.
Кто я — озимое
яблоко, поздний ранет,
белокочанный,
до крови, расквашенный свет,
смалец
густеющий или кошерный свинец,
вострый
младенец, похожий на меч-кладенец?
* *
*
Мне было
шестнадцатьдесят, я впервые
увидел оленей
в пятнистой дали:
они получились
такие — живые,
а мы — не
успели, а мы — не смогли.
Взлетели, но
так и не встали с коленей,
покрылись
коростой мои корабли,
в солениях
моря — маслины тюленей,
маслины
тюленей мы утром нашли.
Но как
позабудешь орешки оленей,
таинственный
ягель устанешь ломать,
тебя отжимает
из всех поколений —
туземная
женщина, родина-мать.
Сквозь белый
винил — прорывается феня,
заварен
словарь, остывает пурга:
вот — дедушка
Ленин вскочил на тюленя,
и девушка
Ленин — расправил рога.
* *
*
Теодолит
нащупал языком
меня — под
небом Барселоны,
и разрастался
день черновиком,
и просыпались
клоны.
Из пыльных
гобеленов и холстин,
они сошлись
в сомнениях тревожных:
зачем ты,
марсианский сукин сын,
колеблешь
свой треножник?
Теодолит,
который смотрит вверх,
в разбрызганную
клизмой позолоту,
и видит, как
креветочный четверг —
вползает на
колбасную субботу.
И если tapas —
это канапе,
в слоеном
теле, под одной рубашкой:
мы встретимся
в запасниках, в толпе,
пронзенные
пластмассовою шпажкой.
И смысла
контрабандное зерно —
подкупленная
память растаможит,
на все способно
красное вино,
лишь белым
быть не может.
Киммерия
Заслезилась
щепка в дверном глазке:
не сморгнуть,
не выплеснуть с байстрюком,
из ключа,
висящего на брелке, —
отхлебнешь
и ржавым заешь замком.
Покачнется
кокон — пустой овал,
и под утро
выпадет первый гвоздь:
я так долго
двери не открывал,
что забыл о
них и гулял насквозь.
Рукописный
пепел к шайтан-башке
и звезда —
окалиной на виске,
не найдешь
коктебельский песок в носке —
набери в
поисковике.
* *
*
Парщиков мне
подарил настоящий абсент,
так и сказал:
«настоящий»,
и по дождю
барабанил подольский брезент,
с видом на
сахар горящий.
Люди-подсолнухи
нам подавали уху —
окунь цеплялся
за стебель,
кто-то, впадая
в припадок, на самом верху
двигал с
рычанием мебель.
Сахар горел,
как полынное слово числа
между изюмом
и кешью,
видишь, Алеша,
бутылка абсента вросла —
будущим веком
в столешню.
Долго шаманил
такси подорожник-бармен,
в крыльях
подержаный «бумер»,
слог спотыкливый
— не лучший подарок взамен
тем, кто не
умер.
* *
*
Зима наступала
на пятки земли,
как тень от
слепца в кинозале,
и вышла на
лед, и тогда корабли —
до мачты
насквозь промерзали.
И больше не
будет ни Бога, ни зла
в твоем
замороженном теле,
чтоб каждая
мачта, желтея, росла —
соломинкой
в страшном коктейле.
Чтоб жажды
и мыслей последний купаж
хранить в
саркофаге, как Припять,
и можно всех
призраков, весь экипаж
из этой
соломинки выпить.
Под
наволочкой
Каравайчук
проветривал рояль,
похожий на
отрезанное ухо,
а за окном
потрескивала сухо
неоновая
вывеска «Халяль»,
он думал:
«Что такое — валасухо,
зачем слова
сливаются в печаль?»
Каравайчук,
не поднимая век,
пил медленную
водку из фужера,
и воздух,
захмелевший от кошера,
вдыхал совсем
другой — Каравайгек,
как Навои,
лишенный Алишера,
и все-таки
по-прежнему, узбек.
Который
аксакал и старожил,
а был ли
мальчик киевский на свете,
отчалил в
Питер, где побыть решил
волшебницей,
старушкою в берете?
Он снял берет,
он наволочку сшил,
надел ее на
голову планете.
И я узрел
ненадобность вещей,
и отзвучал
фальшивый блеск эмали,
…а помнишь,
мы ходили без ушей,
и стекловату
к ранам прижимали?