«„СОФЬЯ ПЕТРОВНА” — лучшая моя книга»

Публикация, подготовка текста, предисловие и примечания ЕЛЕНЫ ЧУКОВСКОЙ.

ЛИДИЯ ЧУКОВСКАЯ

_*

«„СОФЬЯ ПЕТРОВНА” — лучшая моя книга»

Из дневника: Попытки напечатать повесть

Повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна» была написана в Ленинграде зимой 1939/1940 года. В 1937 году был арестован, а в 1938-м расстрелян муж Чуковской — физик-теоретик М. П. Бронштейн. Годы после его ареста Л. К. провела в тюремных очередях, в попытках выяснить его судьбу. Позже она писала об этом времени: «Я хотела написать книгу об обществе, поврежденном в уме; несчастная, рехнувшаяся Софья Петровна отнюдь не лирическая героиня; для меня это обобщенный образ тех, кто всерьез верил в разумность и справедливость происходившего»^[1].

Школьную тетрадку с рукописью повести друзья сохранили в блокадном Ленинграде и после войны вернули автору. А после ХХ съезда, на котором был осужден культ личности Сталина, Л. К. дала перепечатать повесть на машинке. В стихотворении 1956-го года она писала:

…И снова, как во дни былые,

Во дни застенка и войны,

Не до меня моей России —

Мои ей боли не больны.

Но где-то там, за поворотом,

Там, там, ручаюсь головой,

За пропастью, за горным взлетом,

За кладбищем верней всего —

Она разыщет папку эту

И боль своею назовет

И голосом, подобным свету,

Мои слова произнесет.

В конце 1961 года Л. К. решила попробовать опубликовать свою повесть. Однако пока редакторы читали и колебались, время менялось: 16 ноября 1962 года вышел № 11 «Нового мира» с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а уже через две недели, 1 декабря, Хрущев побывал в Манеже, где, топая ногами, громил художников, а еще через две недели прошло Идеологическое совещание, где было рекомендовано прекратить писать о репрессиях. Из дневника видно, как независимо от того, нравилась ли в редакции повесть или нет, идеологический климат определял судьбу этой вещи и возможность ее публикации. В 1962 — 1963 годах, после выхода солженицынского «Одного дня Ивана Денисовича», щель быстро захлопнулась и тема репрессий конца 1930-х стала снова запретной для советских журналов и издательств. Надежды на публикацию «Софьи Петровны» в России не оставалось. В 1965-м без ведома и согласия автора, с измененным названием «Опустелый дом» и измененными именами персонажей, повесть была опубликована в Париже, а потом переведена на многие языки. В 1966 году повесть напечатана под правильным названием в Нью-Йорке в «Новом журнале» (№№ 83 и 84).

В России «Софья Петровна» опубликована лишь через 48 лет после написания, в 1988 году в журнале «Нева».

В архиве Лидии Чуковской сохранились многочисленные письма первых читателей повести, знакомившихся с ней еще по машинописной рукописи. Некоторые из этих писем теперь опубликованы^[2]. Читатели, еще помнившие климат 30-х в России, высоко оценили «Софью Петровну», ее достоверность в описании реалий эпохи.

В своих очерках литературной жизни «Процесс исключения» Л. К. рассказала о том, как отклонили «Софью Петровну» в издательстве «Советский писатель» и какие последствия это имело для литературной судьбы автора и ее повести.

Мысленно возвращаясь к судьбе своей рукописи, Л. К. писала А. И. Солженицыну в 1973 году:

«…я-то никогда не пишу для, а всегда только почему. Потому, что не могу жить, не написав. Вот и все.

Наверное, эта глухота и пустынность называется отсутствием таланта.

Мне требуется — как графоману — объяснить себе самой при помощи пера, наиболее полно и ясно, что я думаю и чувствую. И все. Я это и делаю. Зря? Боюсь, зря. Но иначе я не умею.

В 39 — 40 г. я написала „Софью”. Прочли 9 человек. Пятеро сказали: „Зачем ты это делаешь? Ни до кого никогда не дойдет”. В 61 г. Твардовский во внутренней рецензии отозвался так: „Повесть написана опытным критиком и редактором, который взялся не за свое дело. Повесть схематична, в ней никого не жаль, ни героиню, ни сына героини” и т. д. На Западе ее приняли хорошо, но по причинам политическим. Не поняли, про что она: она про кретинизм нашего общества, а они прочли — про бедную маму»^[3].

Лидия Корнеевна вела подробный дневник. Сегодня мы предлагаем вниманию читателей те записи, которые касаются попыток напечатать «Софью Петровну» в разных советских журналах и издательствах.

Эти записи позволяют услышать голоса современников — литераторов, главных редакторов журналов, редакционных работников. Они показывают механизм принятия решений о публикации рукописи, проясняют отношение автора к персонажам и ситуациям в повести.

Записи печатаются в соответствии с современными правилами орфографии и пунктуации. Подчеркивания переданы курсивом, разрядка сохранена, бесспорные сокращения слов, имен и фамилий развернуты без угловых скобок (кроме часто встречающихся инициалов Л. К. и К. И.), названия книг и журналов взяты в кавычки.

В предисловии к несостоявшемуся в 1963 году изданию «Софьи Петровны» Лидия Чуковская писала:

«...при всех мыслимых достоинствах будущих повестей и рассказов, написаны они окажутся уже в иную эпоху, отделенную от 1937 года десятилетиями. Моя же повесть писалась по свежему следу только что происшедших событий. В этом ее отличие от произведений, которые будут посвящены 1937 — 1938 годам когда бы то ни было. В этом я вижу ее право на внимание читателей»^[4].

Елена Чуковская

5-6/XI 61. Третьего дня и вчера весь день и вечер возилась с «Софьей». Сегодня отдам ее А. С. Берзер^[5] для «Нового мира». Шансов, если рассуждать здраво, никаких. Концепция не та. Но уже то, что я могу дать ее, говорить о ней, править с машинки — уже это — радость. Нумеровать! Все, как на самом деле.

Я убрала первые главки. Не для цензурной проходимости, а для читателя, которому неинтересна бывшая дама и весь процесс ее приучения к новому строю. Сейчас не это ему нужно.

Вот — уже о читателе думаю! Все как взаправду!

Но конечно, не напечатают. Концепция не та. Да и Твардовский меня терпеть не может.

6/XI 61. Москва. Утром зашла Берзер (приятельница Бабенышевой и Ласкиной^[6]; я же вижу ее в первый раз) и взяла «Софью». Как-то все очень срочно. Условились, что я позвоню ей завтра, в 6 часов.

7/XI. Переделкино. Я позвонила Берзер. «Софья» не подвела. Редакторше понравилось. И она считает даже, что можно «пробить»... Я в ответ рассказала ей о ссоре с Твардовским.

Она даст Марьямову и Герасимову^[7].

Поглядим. Не верю.

Кое-кто из друзей советует дать немедленно всюду — т. е. и в «Советский Писатель», и в другие журналы.

Но: в «Знамени» — Коля^[8]. Он упадет в обморок.

В «Советском Писателе» Карпова и Лесючевский^[9] ни за что не допустят; кроме того, я сейчас относительно них как бы ревизор — и потому ничего своего предлагать не могу.

Но если «Новый мир» откажет — надо ткнуться еще куда-нибудь, и срочно.

10/XI. Утром звонил Ивич^[10], которому звонил Марьямов, которому дали на ночь (!) и который прочел.

Нравится — но — печатать нельзя, потому что слишком «узко».

Ну да, в это же время были стройки, которые не изображены. Но на каждой стройке делалось именно это самое — то, что изображено.

11/XI. Утро. Грешна. Никогда мне так не хотелось увидеть «Софью» в печати, как теперь — теперь, когда повсюду только и есть разговору, что о 37-м. И мне — после 20 лет молчания — снова молчать!

Только что — в 3 часа — позвонила Берзер. «Софью» прочел Кондратович^[11]. Ему понравилось, и он считает, что печатать надо. Теперь они дадут только Герасимову — и потом, минуя хитрюгу Дементьева и труса Закса^[12] — прямо Твардовскому.

От Твардовского можно ждать всего. Запоя. Отъезда за границу или в отпуск. Нежелания читать. (Меня ведь он не терпит, и я его обидела^[13].) Так, что ему не понравится.

Кондратович, — по словам Берзер, — думает, что дело можно спасти каким-нибудь моим вступлением или послесловием. Что вот, мол, XXII съезд... Не знаю. Лучше бы написали сами — как хотят и что хотят. Мне все равно. Лишь бы не трогали самую вещь.

21/XI. Все уперлось в Твардовского.

Он уехал в Малеевку — Берзер, Кондратович, Герасимов попытались дать ему «Софью» с собой — но он ее не взял. Не взял и все. Взял какие-то другие рукописи.

Видно со своей редакцией он не особенно считается.

Берзер рассказала это так:

«Мы начали ему говорить... Но мы хотели без посторонних, без Закса и Дементьева... А они все время входили... Так и не удалось».

На месте Берзер я пошла бы к Твардовскому домой или в воскресенье поехала бы в Малеевку, рискуя вызвать его гнев. Но тут другие нравы.

22/XI. Нет, я несправедлива, тут, оказывается дело не в редакционных нравах. Берзер передала мне через Сарру, что один раз передать Твардовскому «Софью» помешали Дементьев и Закс, а второй — перед самым отъездом — запой. Он опять запил и в этом виде уехал в Малеевку.

Единственный человек, который мог бы и то вряд ли — взять на себя смелость напечатать эту вещь — находится в состоянии полусознательности. В этом есть своя последовательность, своя жизненная правда, типичность. Вроде пушкинского: нашелся один честный человек, да и тот медведь.

11/XII 61. Уже больше месяца — больше месяца «Софья» в журнале! В «Новом мире»! А 3/XII ее увез с собой в Сибирь Оскар Адольфович^[14].

Твардовский очнулся. Примерно неделю назад пришел в редакцию. Берзер хотела передать в первый же день, но мешали люди. На второй день она и Кондратович отправились к нему и успели произнести речь. В эту минуту вошел Дементьев, которому они до Твардовского считали вредным дать. И он сказал: — Давайте, я прочту. Они дали. Но Твардовский слушал речь как бы с интересом и не отказывался прочесть тоже.

И вот она у Дементьева — уже 4 дня — и он ни слова. Правда, он в Пахре, на даче, где нет телефона. Должен приехать завтра и привезти. Но я привыкла к ее более быстрому и ошеломляющему действию.

Будет ли Твардовский все-таки читать, если Дементьев скажет, что печатать нельзя?

Если не напечатает «левый» «Новый мир» — пойду для смеху в правый «Наш Современник». Чем черт не шутит!

29/XII. Дементьев уже давно прочел мою повесть, мою «Софью». Он ее так ругал, что Берзер до сих пор не решается мне пересказывать. Просил мне передать, чтобы я не настаивала на том, чтобы читал Твардовский. Почему? Неизвестно.

По-видимому, Дементьев хочет меня оберечь от гнева Александра Трифоновича.

Но я сказала: — Пусть прочтет.

Однако он все еще не взял ее. Я решила, после Нового года, вернувшись из Ленинграда, взять ее из журнала.

«Софья» не такая, чтобы стоять в передней.

Я послала ее Паустовскому.

Из Сибири о ней сведений нет.

2/I 62. Москва. Вечер. Только что позвонила Берзер. «Софью» сегодня передали Твардовскому. М. б. сейчас его недобрые глаза читают мою боль.

5/I 62. Переделкино. Сейчас позвонила Берзер. Твардовский прочел «Софью» и нашел, что она недостаточно художественна, характеры недостаточно сильно обрисованы. М. б. и так...

Сейчас даже Кудреватых^[15], желая уничтожить вещь на недопустимую тему, пишет, что, к сожалению, она недостаточно художественна.

20/II [I] 62. Вчера Вл. Ал. Рудный^[16] получил по моей просьбе у Паустовского «Софью». Там записка:

«Это — очень нужная, значительная вещь, и ее надо печатать всеми силами. Я думаю, что это возможно, хотя не без оттяжек и пререканий. Жаль, что не будет второй книги „Тарусских страниц”, — там бы напечатали».

Да, жаль, что не будет. Но не будет.

Вчера же вечером позвонил Казакевич^[17], которому я отнесла на дачу накануне.

«Это очень сильная вещь. Это „Простое сердце” Флобера. И конечно, Твардовский лукавит, говоря, что она нехудожественна. Просто его она не трогает, потому что не о крестьянах, а об интеллигенции. Но напечатать почти невозможно. Беспросветный конец. Если бы вы могли изменить конец».

Нет, я не могу изменить конец. Света и не было тогда.

А ВАР [Владимир Александрович Рудный. — Е. Ч.] сегодня мне сказал, что в редакции «Нового мира» существует письменный отзыв Твардовского, страшный, который от меня скрывают.

Вот чудаки! Меня больше не властны ранить суждения Твардовского. Но документ этот меня интересует; это тоже документ времени, как моя «Софья».

Что ж, мученики догмата,

Вы тоже — жертвы века!^[18]

23/I 62. Переделкино. Вечером позвонила и пошла к Казакевичу. Опять избушка, огонь в окне, снег. И серьезный, милый человек.

Он сказал, что в таком виде нечего и думать печатать или посылать Никите Сергеевичу. Если пошлю — меня вызовет Поликарпов или Черноуцан^[19] и скажут, что незачем сыпать соль на раны. Но он сам, сам берется поговорить с Черноуцаном, а потом, заручившись его защитой, с любой редакцией, если я «зажгу в повести свет». Какой же свет? Тут началась неопределенность. «Были ведь люди... Вот ведь мы с Вами выжили, а понимали» и пр.

Я не стала спорить. Я слишком была благодарна ему. Но идя лесом по снегу спорила с ним молча:

— Замысел повести — показать, что и на воле людей калечили — если не физически, то душевно. А света не было — были процессы о шпионах. И даже сейчас, глядя назад, нельзя понять, на что собственно можно было надеяться — на смерть Сталина, что ли?

30/I. Сарра объяснялась с Рудным — зачем он мне сказал, что в «Новом мире» есть отзыв Твардовского на «Софью»? Рудный — со мной; Сарра с Берзер. В результате Берзер позвонила мне (как раз когда я звонила ей) и прочла, а я застенографировала и расшифровала:

«Автору явно не под силу такой матерьял, как события 38 года. В повести до крайности обужен сектор обзора в историческом и политическом смысле. События даны глазами интеллигентной машинистки из „бывших”. Ей нет дела до того, что к чему и отчего, ее точка зрения на события наивна. Они не заставляют ее ни на одну минуту задуматься над чем-нибудь, лежащем за пределами ее маленького обывательского мирка вне всякого фона общенародной жизни. Читатель во много раз больше, острее и шире знает и размышляет обо всем, что связано с этим материалом. Ему скучно читать это литературное сочинение на острую тему, п. ч. сочинительство тут ничего не стоит. В повести никого не жалко, ничего не страшно, т. к. все пострадавшие (директор, парторг, сын героини, друг сына и др.) — все это не живые люди, чем-то успевшие стать нам близкими, а всего лишь условные литературные обозначения, персонажи. Подробнее говорить об идейно-художественной несостоятельности повести нет необходимости. Автор не новичок, не начинающий, нуждающийся в лит. консультации, а многоопытный литератор и редактор, только взявшийся по-моему не за свое дело. Для „Нового мира” повесть, во всяком случае, совершенно непригодна».

1/II 62. О Твардовском думаю с полным спокойствием. Моя героиня не понимает «что к чему и отчего», она обывательница? Это так. Но что к чему и отчего не понимает и он — не понимаю и я — не понимает никто.

3.III.62. [Корнилов^[20]]. О стихах и прозе говорит как человек искусства.

Сегодня по телефону о «Софье». К сожалению, я позабыла почти все, кроме ощущения его восторга. Так кое-что:

«Все было бутафорией, театром. А тут вдруг задник снят».

«Читаешь и знаешь, что должно быть и хочется чуть-чуть отложить, оттянуть. Чтоб не сейчас».

«Перечитывать не хочу».

«Удар без перчатки. Удар — и все».

2/IV 62. Сейчас «Софья» на машине едет к Эренбургу. На дачу.

До его мемуаров я была к нему равнодушна. Мемуарами он меня завоевал.

Я давно хотела показать ему «Софью». И вдруг оказалось, что он уже слышал о ней и — мне передали — хочет ее прочесть.

Никакой практической пользы не жду. Но отклика жду. Очень.

Спаси ж меня, как я тебя спасала

И не пускай в клокочущую тьму^[21].

5/IV. А сегодня — письмо от Эренбурга про «Софью». Мне позвонила Наталья Ивановна (секретарша), и я пошла за письмом и рукописью. Письмо замечательное^[22], но в Наталью Ивановну я просто влюбилась. Удивительное существо — родственное^[23].

Ее рассказы.

7/IV. Письмо о «Софье» от Надежды Яковлевны Мандельштам, умнейшее^[24]. Не люблю я ее, а — умна.

8/IV. От того, что сбываются мечты о «Софье»… меня не покидает какое-то странное чувство посмертности. Будто я живу уже после смерти, когда все, что сбылось, и все, что не сбылось, уже непоправимо. И когда это уже не причиняет боли.

15/IV. Ялта. Вчера вечером В. Ф. Панова^[25] говорила со мной о «Софье Петровне».

Мы ходили вокруг дома после ужина.

Это мне так близко — сказала она. — Я через это прошла. Только по-другому. Я пришла к окошку, там стояла одна женщина. Всего одна! И она меня обняла.

Это было другое время — сказала я.

И рассказала мне всю историю свою и своего первого мужа. Оказывается, она тоже спаслась случайно, как я. И могло не быть «Спутников», «Сережи».

Муж был арестован в Ростове в 35 г., после Кирова. Осужден на 5 лет Соловков. Пустяки! Посылки, письма, а до отправки 2 свидания.

Письма до 37. А там — новое дело и 10 лет дальних лагерей.

В 35-м она уехала с детьми в [нрзб.] и тем спаслась («Я была тогда большая авантюристка»).

Затем о «Софье Петровне».

— Очень точно, достоверно. Я видела десятки таких людей: вахтерша... дама с брошкой... Коля, который читает Маяковского... Тимофеев... Теперь они другие, а тогда были именно такие... Я только не согласна с концом. Жены предавали мужей, мужья жен, братья братьев, но матери сыновей — нет...

Я сказала ей, что «Софья Петровна» не предает, а что выхода у нее нет. Жить же в присутствии этой записки невозможно.

— А я поняла так, что это она из страха — сказала Вера Федоровна. — После этой изумительно написанной, апокалипсической сцены со старухой. Затем она сказала, что все вокруг понимали и сочувствовали. Я ей сказала, что в массовых очередях было не так, а так как описано у меня.

Потом я прочла ей рецензию Твардовского.

— Ну, он не прав... С каким-то ожесточением написано... Нет, он не прав... Это с ним бывает: я ему послала одну чужую рукопись, и он меня в письме отчитал за мой дурной вкус.

Мы поднялись к ней. Цветы, балкон, машина.

Она дала мне листок с замечаниями по «Софье Петровне». Большинство касается моих хронологических и арифметических ляпсусов. Спасибо ей, это заметила она одна. Но есть и такое прелюбопытное замечание:

«В 1937 уже все знали все».

Впрочем, она тут же его зачеркнула.

Очень мило сказала — еще когда мы гуляли — о Сталине:

— Конечно, он всему причина. Но не он один. Культ Сталина создал не он один, а миллионы. Они хотели культа. Вот, например, попробую я объявить свой культ. У меня не выйдет.

26/IХ 62. Сегодня я отнесла «Софью Петровну» в «Советский Писатель». В отдел прозы. Новому заву Бар-худ-аря-ну.

Просто так. Взяла да и отнесла.

Видела зад Карповой и лоб Рослякова^[26]. И грязную дорожку. И грязное окно. И сытых секретарш. Весь этот чиновничий гадючник.

Напечатают? Конечно, нет. Ни единого шанса. Но — пусть прочтут. Будут враги, но появятся и друзья.

Сегодня получила письмо от Злобина^[27], восторженное, с предложением бороться за повесть.

Поглядим.

5/Х 62. На днях у меня был Самойлов. Два раза. Приходил за «Софьей Петровной», потом принес ее. Оба раза сидел долго, и мы говорили со свободой и открытостью дружбы. Я давно люблю его стихи. В Малеевке мы познакомились, он был приветлив, но небрежен. Сейчас, после встречи у АА и чтения «Софьи Петровны», он стал внимательнее.

14/Х. Сегодня Ст. Злобин прислал мне копию своей рецензии, посланной им в издательство. Хвалит «Софью», объясняет ее (помня об адресатах) и требует печатанья.

18/Х 62. Только что от Эренбурга.

Встречу эту организовала — вопреки моей воле — Наталья Ивановна. Я решительно не знала, зачем мне видеть Илью Григорьевича? Но она вдруг назначила. И я стала изо всех сил придумывать, о чем бы говорить с ним.

Но мне говорить не пришлось. Говорил он сам.

Он уже прочел «Один день ЗК»^[28]. Нравится: мастерски написано, неужели это первая вещь? Но мне такие нарочитые русизмы чужды, читаю, как о чужой стране. Сходство с Вашей вещью то, что ваша героиня во всем согласна с происходящим, а его герой все считает естественным: такова, мол, жизнь.

Эренбург выглядит очень свежо и бодро. Загорел. Только ходит сгорбившись — но это, верно, смолоду. M-me тоже моложава и была со мной очень приветлива. Хвалила «Софью».

Я для порядка спросила, как он мне советует поступать. Он мне сказал то, что я сама думала: написать предисловие, якобы написанное во время XXII съезда — и почти его продиктовал. («В дни съезда нашла свою старую тетрадь; теперь этого не может быть; но мне кажется для истории интересно запечатлеть хотя бы узко то, чему я была свидетельница»). Если «Советский Писатель» не напечатает — рекомендует обратиться к Хрущеву через Лебедева^[29].

«Предисловие должно быть комплиментом теперешним хозяевам, — сказал он. — По линии не сажания они его вполне заслужили».

Рассказал о словечке Шварца:

«А вы, друзья, как ни садитесь — но только не сажайте нас».

В Союзе читать «Софью» он не советует. «Гусей дразнить».

30/Х. Смутные, тревожные дни.

Тревога из-за «Софьи».

Я отнесла ее в «Советский писатель» и потом послала в «Сибирские огни» — так, без надежды, чтобы гусей подразнить. С тех пор надежда появилась: наверху решено продолжать разоблачение Сталина (См. стихи Евтушенко, статью Паустовского^[30] и мн. др.). В каждом журнале будет что-нибудь о 37 г. Ну, вот. Я дала снова переписать «Софью» и вручила ее Фриде^[31]. Я написала маленькое предисловие. Фрида отдала Жене Ласкиной для «Москвы», попыталась вручить Разумовской^[32] для «Знамени» — но та отмахнулась и Фрида сама пойдет к Сучкову. А Женя, показав Поповкину^[33] предисловие, отдала ему и рукопись. Он спросил, прочитав предисловие:

— А ЛК мне доверяет?

И обещал прочесть за 3 дня.

Думаю, если ее не напечатают теперь — под кампанию — то боюсь, придется ждать еще 22 года.

4/ХI 62. Позвонила Женя Ласкина: Поповкин («Москва») прочитал «Софью», «восхищен», но печатать не будет. «Слишком все безнадежно».

Теперь Фрида пойдет в «Знамя» к Сучкову^[34].

«Когда мы давали „Софью” Твардовскому, — говорит она, — мы рассчитывали на благородные стороны его характера. Давая Сучкову, будем рассчитывать на его конъюнктурность».

8/ХI 62. Когда-то я думала, что о ленинградской блокаде нельзя будет лгать. Что тут уж, перед лицом этой трагедии, люди будут либо молчать, либо говорить полную и чистую правду.

Нет. Лгали.

Потом я думала так о 37-м. Будет молчание, молчание — пока не настанет правда.

И вот снова: полуправда, четверть правда, 9/10 правды... Обязательная тема. В каждом журнале — по-своему открытие ужасов 37 года.

Мне даже кажется, что хорошо, если в этом хоре снова не будет «Софьи».

«Все равно... Не надо...»

12/ХI. Сегодня Фрида отнесла «Софью» Сучкову. Он обещал прочесть до 20-го.

13/ХI. Сегодня Эля Мороз^[35] принесла в издательство свое «положительное заключение» о «Софье». От Эли Мороз ничего не зависит; но теперь, по-видимому, обязано будет читать начальство — Лесючевский, Карпова, Росляков. Уж они не дадут маху.

19/ХI. Всенародное торжество: вышел № 11 «Нового мира» с повестью Солженицына. [две строчки зачеркнуты. — Е. Ч.] Я рада, счастлива даже, ибо это в самом деле правда.

22/ХI. Переделкино. Мне позвонила Люша^[36], что ей позвонила Фрида, что она говорила с Сучковым. Я сейчас же Фриде, и мне повезло — дозвонилась.

Прочли оба: Сучков и Кожевников. (Это хороший знак: стало быть, Сучков, если дал Кожевникову^[37], не уверен в непроходимости, как Поповкин. Теперь их всех зависть берет: Твардовский напечатал Солженицына и все газеты, понимая, что все это сделано с благословения Н. С. Хрущева, трубят восторги). Им как будто понравилось. Но: «Из повести не видно, кто виновник всего», — т. е., по их мнению, в повести не разоблачен Сталин.

Да, в 39 — 40 г. мы понимали, что без ведома Сталина такое делаться не могло; но мера его вины и ответственности — откуда была нам известна? Он произносил: «Ежов мне перебил кадры», «Сын не отвечает за отца...»

Сучков просил позвонить завтра, допытывался у Фриды, соглашусь ли я что-нибудь менять...

Нет. В повести — нет.

Я предложу им заказать предисловие Эренбургу. Или пусть пишет сам Кожевников: так смешнее...

Завтра.

Здесь — в Доме Творчества — Елизар Мальцев^[38]. Сегодня вечером я отнесла «Софью» ему. Если ему понравится, он будет пробивать: он человек горячий, настойчивый.

23/ХI 62. Москва. Вот и кончились надежды на напечатание «Софьи» в московских журналах.

Я приехала в город, позвонила с утра Кожевникову. Сначала просил позвонить в 3, чтоб назначить свидание. А в 3 произнес:

«Нам незачем видеться, я вам все скажу по телефону... У нас, кроме вашей, еще две рукописи на эту тему. И обе имеют перед вашей большие преимущества. Я ставлю их на редколлегию, чтобы решить, которая из них пойдет».

— Пожалуйста, отдайте мою повесть секретарю, чтобы я могла получить ее.

«Хорошо».

Ну что ж! Почаще вспоминать «Шмидта».

И снисхожденья вашего

Не жду и не теряю^[39].

28/ХI. Нет, с «Софьей» еще не конец.

Оскар Адольфович переслал мне из Ялты ответ «Сибирских Огней»: Читаем.

Мне позвонила Женя Ласкина и сказала, что Поповкин просит разрешения перечесть «Софью» еще раз, что она ему запала в душу, что она лучше, чем то, что в № 11 «Нового мира» (т. е. Солженицын), что вот если бы автор согласился на кое-какие поправки...

(Эта перемена вызвана, конечно, тем, что на пленуме Хрущев говорил нечто либеральное о литературе.)

Сегодня «Софья» будет вручена Поповкину снова. На поправки я не соглашусь, но пусть сочиняют ругательное предисловие. Это мне все равно.

Далее. Вчера вечером я была у Мальцева в Доме Творчества. Я дала ему «Софью» не зная, что он член редколлегии «Москвы» — а имея прицелом какую-нибудь дискуссию в Союзе, ибо он — член какого-то партбюро и пр. Теперь оказалось, что я во время попала в точку: он имеет касательство к «Москве» и будет «за».

Человек он занятный. Вчера говорил со мной целый вечер, очень темпераментно. Повесть ему нравится, он даже думает, что это не документ, а художество. Но — зачем «Софья Петровна» раздавлена? Зачем она сжигает письмо, а не едет в ссылку с надеждой дождаться Коли? Зачем гибель человека, а не победа его, как у Солженицына?

Я возражала ему очень мягко, стараясь не обидеть этого хорошего человека.

— Если вам трудно, — сказал он мне напоследок, — хотите, я сам напишу для вас последние 3 — 4 страницы? Не беспокойтесь, я напишу в том же ключе, в вашей тональности.

Я поблагодарила сердечно и ушла.

А самое главное: вчера я дозвонилась Карповой, сказала, что издательству пора решать с моей повестью, и она ответила, что Росляков и она сама «ознакомятся с нею в ближайшие дни».

Я испытываю бурную радость от того, что — Карпова — и Росляков вынуждены читать «Софью».

И бросить им в лицо железный стих,

Облитый горечью и злостью^[40].

Тимофеев и Эрна, лифтерша и Анна Григорьевна — это все они; а цитаты из газетных статей — это из их статей; а Вышинский — это их деятель, ими созданный прокурор. И Цветков — это тоже они, — или их любимый Лесючевский? — и коридор их вонючего издательства ничем не отличается от коридора прокуратуры 37 года. Там распинали людей, здесь — слово; это — недалеко одно от другого.

Пусть читают, пусть узнают свою мерзкую чиновничью кровавую рожу.

Сделают все, чтоб не печатать? Вероятнее всего. А м. б. и наоборот: ведь любил же Сталин Салтыкова-Щедрина — чтобы не подумали, что он узнает в нем себя.

29/ХI. Переделкино — 30/ХI. Первая благая весть.

Звонил из Ялты Оскар Адольфович.

Он получил из Новосибирска телеграмму, что они хотят печатать «Софью» в № 2.

Печатать «Софью»! Хотят печатать «Софью».

Конечно, я предпочту «Москву». Тираж больше и вообще... Нет, не так: буду печатать там, где напечатают целиком, без искажения.

Что бы ни было дальше, но я дожила: обдумываю печатанье «Софьи»!

Время на маневры еще есть, п. ч. ведь ко мне «Сибирские Огни» еще не обратились официально.

Но надо не распускаться, помнить, что все это может еще оказаться пуфом и блефом, иметь силы ответить на все предложения: нет. Не привыкать к мысли о счастье.

30/ХI 62 Москва. Позвонил мой болельщик Шаров^[41]. Сказал, что, по сведениям, полученным им от Эли Мороз, Карпова прочла «Софью», и она ей понравилась.

2/XII 62. Утром говорила по телефону с Ялтой, с Оскаром Адольфовичем. (В промежутке я получила от него ликующее — по поводу «Сибирских Огней» — письмо и телеграмму Лаврентьева^[42], адресованную ему: «Повесть Чуковской печатаем феврале».) Когда я ему сказала о шансах в «Москве» он, бедняга, очень огорчился.

— Ведь они так безоговорочно приняли вашу вещь!

(Так — но она у них 1^[1]/₂ месяца валялась!)

— А почему они пишут только вам, а мне ни слова?

— Они, наверное, думают, что вы с ними сами дела иметь не хотите и все поручили мне.

(Наверное, так. Ведь, я с ними в ссоре, я им страшно нагрубила).

Я положила трубку с растревоженным сердцем. Мне захотелось отдать ее именно в «Сибирские Огни».

3/ХII 62. Москва. Кажется, не станут печатать ни там, ни тут. Ситуация меняется к худшему; Никита Сергеевич накричал на художников^[43]; палача Серова^[44] прочат в президенты Академии; город полон страха и телефонных перезваниваний. Говорят, что подонки (Серов, Герасимов^[45]) наябедничали на молодежь.

Все ждут — перекинется ли беда на литературу.

4/ХII. Переделкино. Сегодня утром, перед тем, как отправиться в неизбежное Переделкино, я позвонила Карповой. Любезный, лживый обыкновенный карповский голос.

— Я прочла вашу повесть... Мне нравится... Надо издать... Но договор мы сможем заключить только в январе...

(Договор? Договор на «Софью»! Как ни в чем ни бывало!)

— А пока я дала прочесть Льву Ильичу Левину^[46].

Я чуть не расхохоталась. Лев Левин — самый трусливый изо всех трусов.

Приехала на дачу, вечером забежала в Дом Творчества. Мальцев сообщал новости: на совещании кинематографистов никто не воспользовался историей на выставке; смело выступал Ю. Герман; Дымшиц^[47] ушел из «Октября» ибо рассорился с боссом из-за Солженицына; говорят, что реакция не перекинется на литературу, что сегодня «Известия» уже пытаются смягчить крики на выставке; что 14 декабря состоится встреча писателей с Никитой Сергеевичем.

Я слушала в пол уха. Скучно мне слушать это.

Когда мы компанией дошли до моих ворот, Мальцев сказал:

— Да, Л. К., чуть не забыл: Поповкин сказал мне, что послал Вашу повесть Аркадию Васильеву^[48] — члену редколлегии.

Так.

Это, я считаю, в точку. Аркадий Васильев — мой старый враг; но не это важно; он деятель МГБ, знаток, можно сказать, 37 года.

Кроме того, я знаю от Жени Ласкиной, что повесть прочел Евгеньев^[49]. Тоже волк.

Ну, нет, «Москва» наверное, мне откажет или потребует что-нибудь, от чего я откажусь.

6/ХII 62. Переделкино. Какое у меня все-таки устройство. Меня так мучает неизвестность — «Сибирские Огни» или «Москва» — что радость отступила. Так мучает неловкость.

7/ХII. Москва. Приехав в город, позвонила Жене Ласкиной в журнал. Она мне сказала, что ничего еще не решено и посоветовала позвонить Евгеньеву.

Он говорил со мной голосом ровным и любезным.

— Да, я прочел... Это очень сильно... Я буду за... Но должны прочесть все члены редколлегии и окончательно мы сможем вам дать ответ только через неделю.

И тут же: «но я должен предупредить вас, что раньше второго полугодия 63 г. мы не напечатаем. У нас есть договорные обязательства — Борщаговский, Вигдорова — и места раньше нет».

Я сказала ему о «Сибирских Огнях», о феврале.

8/ХII. Послала телеграмму в «Сибирские Огни» Лаврентьеву: «Телеграфируйте, пожалуйста, когда примерно повесть пойдет набор и желательно ли авторское предисловие».

Сделала это, чтобы 1) заставить их вести далее разговор без посредника (они, наверное, решили, что я с ними сама говорить не хочу и что Оскар Адольфович — мой уполномоченный); 2) чтобы удостовериться в твердости их намерения.

10/ХII. Москва. Мне позвонил Лев Ильич Левин. «Софья» ему нравится («это сильнее Солженицына» — эту фразу я слышу теперь раз 10 в день). Только в предисловии два раза слово рука (!) Кроме того, в сцене с прокурором мне изменил художественный вкус — Цветков уж слишком урод. Теперь наверно Карпова поставит на редсовет. «Надо, чтобы прочли все.»

Обещал поговорить с Карповой и посоветовал ей позвонить в среду.

А от Лаврентьева ответа нет.

12/ХII. Переделкино. Телеграммы нет.

Как советовал Левин, я позвонила Карповой.

Она продолжает изображать, будто все идет благополучно. В ее неопределенно уклончивых, любезных и каких-то настырных словах, мелькают даже такие фразы как: «предложение к договору», которое она якобы «послала» (?) Лесючевскому и еще такие, очень милые, как «когда вы будете работать с редактором». Насчет моей будущей работы с редактором я ее пока не разуверяю.

Предисловие она просит написать по-другому — «более отчетливо политически, а не только морально». По-видимому, это означает — с упоминанием Никиты Сергеевича Хрущева? Или съездов?

Но съезды у меня и так упомянуты.

Однако я и об этом не спорю — пока.

Все равно — наверное, Лесючевский зарежет.

13/ХII. Переделкино. Только что, сюда, на дачу, позвонил Евгеньев.

Сначала голос секретарши: «С вами будет говорить заместитель главного редактора журнала „Москва” Б. С. Евгеньев».

Затем:

— ЛК, мы решили отказаться от вашей рукописи... Скажу вам, почему. У нас все время была вторая на ту же тему — роман Овалова^[50] — и редколлегия решила в его пользу. Напечатать на ту же тему 2 вещи, мы, как вы понимаете, не можем.

— Понимаю, понимаю. Отдайте, пожалуйста, рукопись Евгении Самойловне. Спасибо, что позвонили.

Овалов. Ну, ясно, что он им свой, а я — чужая. Думаю, что Евгеньеву этот разговор доставил большую радость: он — редактор Шпанова, он — редактор Медынского^[51], в чем я его и частным образом, и публично корила.

Итак, 2 еще непогасших шанса: «Советский Писатель» и «Сибирские Огни». Отказов еще нет.

13/ХII. Ну и день.

В 9 ч. звонок от Люшеньки: «мама, в почте оказывается пакет из „Сибирских огней”! Там твоя рукопись и письмо».

Прочла мне письмо некоей Мамлюковой^[52] — той самой, которая когда-то «правила» повесть О. А. Хавкина.

Она сообщает, что повесть в наборе, что редколлегия просит название «Софья Петровна» заменить так: «Одна из многих» (!), что она посылает мне копию наборного экземпляра и просит не вносить новых поправок (!).

Люшенька достала мой текст и 2 часа сверяла. Крупных — цензурных — изменений нет, но мелких «поправок» сотни.

Завтра еду на эту муку: писать, требовать восстановления, звонить, телеграфировать.

Если бы не мое калечество (сон, звуки) я полетела бы в Новосибирск.

16/ХII. Сверяла, выявляя «правку» Люша.

Потом Т. М. Литвинова^[53].

Потом я вместе с Оскаром Адольфовичем.

Потом — контрольно — Фрида.

Я от этого заболела. От гнусных «стилистических» поправок и от того, что даже друзья не понимают моей боли.

Написала письмо — сдержанное, благодаря Фриде, но бешенное.

Цензурных поправок почти нет. Только идиотские: вместо — «вызывали в Смольный» — куда-то; вместо: «план утвердили в Отделе печати ЦК» — в Москве. Затем вместо «взяла том Колиного Ленина» — взяла том Ленина из Колиной библиотеки» (!).

А «стиль» — все тот же: вычеркивают местоимения, повторы...

Какой труд все это находить, восстанавливать. И какая мука не знать — восстановят ли в корректуре.

Я предложила новое название «Очередь».

Сегодня мне предложил Сергей Александрович^[54]: «Деревянное окошко». Это лучше.

Отнесла на почту Фина^[55]. Я совсем больна.

Сегодня полудетский голос по телефону: Эля Мороз. «Меня потрясла Ваша повесть. Спасибо Вам. Я до сих пор не звонила, п. ч. не было решения, и я не имела права, а теперь могу, потому что завтра Вы можете придти подписать договор.

Завтра! Договор. На «Софью». Чудеса!

Дальше она сказала, что-то о редсовете, который должен что-то решить о резерве 63 года — тогда она выйдет в конце 63-го.

«Только в конце!» — не удержалась я.

— Для вас это поздно?

— Не для меня — для нее.

Ведь щелка закроется, и тогда она не выйдет!

18/ХII 62. «Недолгое счастье Мориса Макомбера»^[56] идет к концу.

(Если это можно назвать счастьем.)

Сегодня, когда я собиралась на дачу, укладывалась, ждала Геннадия Матвеевича^[57] — звонок. Оскар Адольфович. Срывающийся от волнения голос.

Приехал Лаврентьев. Сказал Хавкину, что «в „Софье Петровне” не хватает фона общенародной жизни» и что мне следовало бы об этом фоне подумать.

Сам он подумал о нем, очевидно, в ту минуту, когда Никита Сергеевич, на заседании сессии Верховного Совета, сказал, что у Сталина все-таки были заслуги. Да еще вчера был прием, с новыми призывами к лакировке, говорят.

Мне противно звонить Лаврентьеву. Но я все же позвонила.

Он говорил со мной сухо, начальственно, неприязненно — и глупо. (Человек всегда глупеет, когда вне мышления, повторяет чужие слова). Я попыталась ему объяснить, что нельзя через 22 года вставлять вещи, которых в ней не было. Что это будут не свидетельские показания...

20/ХII. Сегодня, после мучительнейших дозваниваний Лаврентьеву по телефону — я приехала, бросив свое дежурство, в город, и вечером, в гостинице Москва, мы увиделись.

20 минут я слушала его молча, не перебивая. Передо мной мелькали челюскинцы, папанинцы, сводки выплавки чугуна, которыми «Софья Петровна» должна была восхищаться. Она должна стать гораздо более положительной, чтобы ее можно было жалеть. Затем — дата не нужна, ибо не важно, когда написано, а важно, что и как. И предисловие не нужно — по той же причине.

Все это было сказано с большим напором и темпераментом.

После чего я произнесла свою речь — и к моему удивлению он как-то быстро сник и словно бы со всем примирился. И мирно прочел мое предисловие и сделал несколько разумных замечаний.

Я накапала ему на его редакцию, показала глупость их правки, подарила «В лаборатории редактора» и ушла.

Можно ли ему верить? И что будет дальше?

Неведомо.

10/I 63. Переделкино. Тревожусь за «Софью». Шансы падают с каждым днем.

В понедельник буду звонить в «Сибирские огни».

13/I 63. Москва. Вот и звонить не пришлось.

Пакет из «Сибирских огней», оставленный почтальоншей на лестнице у двери. Рукопись и письмо Лаврентьева.

«В виду Вашего отказа дополнить текст» — ну и дальше насчет общенародного фона.

Конец. Интересно, когда хватится «Советский писатель».

О, какие натренированные подлецы — Поповкин, Кожевников, Лаврентьев.

23/I. Переделкино. Ивановы, прочитав, вернули «Софью». Прочли все, и молодые и старые. Все хвалили неистово, кроме Всеволода Вячеславовича. Он сказал моим друзьям, что это «исторический документ, который звучит сильнее Солженицына», но не проза. Я тоже так думаю — и не огорчаюсь. «А с нас довольно той славы, что мы начинаем»^[58].

25/I. Москва. Прочла Е. Златова^[59]. Пришла с большими похвалами, которые я не могла дослушать — Геннадий Матвеевич ждал, пора было ехать в город. «Самое удивительное — это дата». Для Вас, m-me, это удивительно, а для меня — нисколько. Мы жили в разных мирах.

И опять, как вечный припев, — «это сильнее Солженицына».

Ох, пусть в 100 раз слабее — только бы напечатали.

25/I 63. Переделкино. С «Софьей»...

Приехал из Ленинграда в Переделкино некто Дмитриевский, сотрудник «Невы», с письмом от Пановой к Бабенышевой и, кажется, Копелевым, чтобы помогли собрать материал, ибо «Нева» дескать преобразуется. Бабенышева и Копелевы сказали ему о «Софье». Он ответил: — Я слышал про эту повесть от Веры Федоровны^[60] и от Б. Г. Закса (?), но мы ничего не можем печатать на эту тему.

А вчера вечером мне позвонил В. К., приятель Эли Мороз, и сказал, что она просит принести 2-й экземпляр «Софьи» для «оформления»... Я сегодня по дороге на дачу заехала в «Советский Писатель» и застала ее. Прелестное, милое лицо. Она сказала, что Росляков сказал (?), что можно сдавать «Софью» в феврале, надо подготовить обложку. Но чтоб сдать, надо поставить ее на редсовет — такой порядок.

Вот этого я боюсь. Сейчас самое неподходящее время для ее обсуждения. Хорошо, если удастся провернуть ее чисто формально, ибо читала «главная редакция» — Карпова, Левин. А что если они струсят?

Будь готов. Всегда готов!

5/II 63. В «Лит. Газете» «За круглым столом» Новосибирска, где Лаврентьев, не называя имени, отвечает мне: «Иные писатели изображают наших людей, как Акакиев Акакиевичей».

Это я ему объясняла при нашем свидании, что моя «Софья» — Акакий Акакиевич в юбке. Вот он и усвоил.

6/II 63 Переделкино. Вчера в Доме Творчества встретила Паустовского. Увидев меня, поднялся (он сидел в кресле на улице, у двери) и спросил:

— Ну как ваша повесть? Она ведь гораздо сильнее Солженицына.

Я сказала, что все журналы ее отвергли, а издательство еще нет.

Очень характерно, что когда я сообщила КИ об этом восклицании, которое слышу ежедневно, он был весьма недоволен и стал говорить о фактуре солженицынской прозы. (Мою он читал лет 12 назад.)

18/II 63. 25 лет со дня гибели Мити.

И в этот страшный день — неожиданный луч: звонок от художницы, иллюстрирующей «Софью Петровну». Нет, никаких восторгов: просто, светски, деловито — об обложке и заставках — будто это вправду так и будет.

А что если посвятить «Софью» — Мите? И хоть отчасти искупить этим невольный мой грех: что я осталась жива.

Казнить звезду — какая подлость!^[61]

11/III 63. Сегодня я видела, держала в руках обложку и фронтиспис к «Софье Петровне».

Меня пригласили в издательство и милая молодая Голяховская показала мне оформление, обещав даже подарить обложку^[62].

Да, это надо, п. ч. книга, конечно, на острие.

Можно толковать речь Никиты Сергеевича как поощрение (он говорил о вере и книга о вере), а можно и иначе.

Затем, просидев с Э. Мороз час у вешалки (другого места для работы в издательстве нет), я выслушала ее робкие, безобидные и в общем пустые замечания.

На многие я согласилась (вместо агенты НКВД — сотрудники; вместо тире — точка с запятой) от всей души.

Она предлагает вместо предисловия сделать аннотацию, говоря, что Лев Ильич Левин на каком-то совещании пугался предисловия.

Я и на это согласилась.

Мы сговорились встретиться в субботу утром у меня; она посмотрит поправки, я — аннотацию.

Она посоветовала позвонить Левину и подвигнуть его на то, чтобы он пошел к Лесючевскому и добился разрешения сдать книгу в набор теперь же, не ожидая утверждения плана 64 года.

Я позвонила. И зря. Он советует ждать, не форсировать.

«Вы ждали 25 лет, подождите еще парочку месяцев».

Чего только не может случиться за эту парочку месяцев.

Интересная деталь: Эля, смущаясь, сказала, что на рукописи были пометки Карповой и среди них — отчеркнуто место, где говорится, что над столом висели портреты Ленина и Сталина... Она хочет считать, что и 30 лет назад портрет Сталина не висел на стенке, да еще рядом с Владимиром Ильичем. А книга — о культе Сталина. Вот мозги?

18/IV 63. Переделкино. Опять это проклятое число!

Сейчас позвонила Э. Мороз. В издательствах все перечитывают.

В их отделе рукописи дают перечитывать Коле, Пермитину, Лаптеву или Сытину^[63]. Я думала, они будут решать после пленума по идеологии — т. е. после 28 мая; ан нет.

19/IV. Снова позвонила благодетельная Эля и сообщила, что «Софью» решили не отдавать во вне — т. е. трем поименованным выше — а дать внутри издательства: Бархударяну или Козлову^[64]. Бархударяна я не знаю; Козлов не плох, но трусоват.

29/IV. Эля позвонила: дали Козлову.

И тут «на все, чему нельзя помочь» наехали майские праздники — иллюминация, Кастро, толпы, пьянство, радио etc. Все отложено до «после праздников».

16/V 63. Пиво-Воды, птицы, соловьи, солнце.

Сейчас мне позвонила Сарра Эммануиловна.

Она говорила с Козловым.

Он прочел «Софью». Очень хвалит. Но говорит — печатать и думать нечего: их несколько раз инструктировали в ЦК, чтобы больше об этом периоде не писать.

А ведь если бы они послали ее в набор сразу, т. е. до 8 марта — она уже вышла бы. Но ведь издательство это машина, тупая машина.

Теперь вопрос: идти ли сейчас же к Черноуцану? Или ждать официального отказа? Сарра Эммануиловна говорит — идти сейчас, до того, как Козлов пошлет в Идеологическую комиссию.

Не знаю.

20/V. Все друзья убеждали меня, что надо предотвратить отправку «Софьи» в Ц.К., что Комиссия ее отвергнет и поставит клеймо на века.

Я пошла к Козлову.

Первая фраза: «Я думаю, мы не будем издавать Вашу повесть». И далее — объяснение: все это правда, совершенная правда, он работал в то время в «Молодой гвардии» и все было именно так (!), но... эта правда не укрепляет советский строй. Еще далее — хотим посоветоваться с Ц.К.

Ну, я ему сказала, что совет оттуда может быть только один: не печатать. И тогда повесть будет запрещенной надолго. «Да, лет на 15», — перебил он. А между тем, можно, ведь, просто ее не печатать, положить под сукно и ждать.

Я оптимистка, думаю, мы недолго будем жить в такое время, когда правда признается вредной. Почему бы не подождать?

Он сказал, что для такого оптимизма нет никаких оснований.

— Да — сказала я — Вы правы. Но когда я написала «Софью» — в 40 г. — не было никакой надежды, что она сохранится, что ее будут читать. Не было — однако вот мы сидим и говорим о ней...

Ну, затем он объяснил, что ее недостаток — узкость охвата. Ну, то же, что говорили Твардовский и Лаврентьев.

Потом мы условились, что я покажу ее Черноуцану — и я ушла. Как с похорон.

Он собирается собирать маленькое «внутреннее совещание» всех читавших, давать Лесючевскому.

Все погибло.

А если бы не злоба Твардовского, не тупость Лаврентьева, не медлительность Карповой — она успела бы выйти.

27/V. Москва. Отнесла Черноуцану «Софью».

Бюро Пропусков. Окошечки (напоминающие такие же на Шпалерной, на Чайковской) сделаны так высоко, чтобы «проситель» не видел чиновника за окном. Даже я, высокая, вижу только макушку.

Важная тишина, прерываемая, впрочем, говором уборщиц и неинтеллигентных секретарш.

Черноуцана как раз только что вызвал на внезапное совещание Поликарпов и мне пришлось ждать. Он выбегал, извинялся.

Потом пришел.

Мне понравилось его лицо — фиолетовые, умные и добрые глаза, внимательные.

Я скомкано и торопясь рассказала про «Софью». И про все отказы.

Он очень настойчиво переспрашивал, когда чей отказ.

Признался, что о «Софье» уже слышал. Попросил разрешения показать ее кое-кому из друзей. «Неофициально конечно», — прибавил он.

Просил звонить — и сам будет звонить в пятницу.

5/VI. Пиво-Воды. Сегодня, после многих звонков меня принял Черноуцан.

Конец «Софье».

Как я могла подумать, что в этом здании найду справедливость.

Правда, Черноуцан помог мне с «Солнечным веществом»^[65]. Но это было легко, это было бесспорно.

О «Софье» он говорил умнее, чем Козлов, но по существу — то же. Та же исходная точка: в этом году было много прекрасного, а тут только ужас. И героиня не та. И позиция автора не та. И начало стилизованное. И тетя Маша гротеск. И героиня — т. к. она из бывших — слишком сильно ощущает грубость. (!)

Я слушала равнодушно, со скукой. Задело меня только, когда он сказал, что уже звонил в издательство и Козлов ему сообщил, что повесть они обсудили и отвергли «единодушно»... Единодушно! А где же Карпова, Бархударян, Мороз, Левин? Защитники и поклонники?

Мне бы молчать, а я что-то ему объясняла — неточное, не то.

9/XI 63. Вчера Городницкий^[66], а сегодня — Андрей Битов^[67].

Прямые крупные черты, голубые глаза. Тоже бачки. Подарил мне книгу. Сказал о «Софье».

«Она для меня где-то между Солженицыным и „Процессом” Кафки».

21/V [64]. Люди ужасны, а я — хуже всех.

Пошла в «Советский писатель», к Карповой, справляться о «Софье» и о возможности получить следуемые мне по закону и по договору 40%.

Пошла, хотя знала, что Карпова будет лгать, а я взрываться.

Впрочем, Карпова (которая конечно лгала, будто она говорила и раньше то, чего она вовсе тогда не говорила) все-таки превысила мои ожидания. На мой вопрос о 40% она ответила:

— Мы же с вас денег не требуем.

Они — с меня!

— По-видимому, Вы не имеете на это права.

Она продолжала улыбаться.

24/III 65. Мое рождение. 58 лет! А мы-то думали когда-то, что старики — это старики!

13/III я была в суде по поводу «Софьи». Ободранное помещение, гнилые полы, окна без занавесок. Секретарша: «к № 4 в самом заду».

Отложили на 3/IV — не явился ответчик. А мне так нужны деньги!

24/IV 65. Я только что из суда.

Дело решено в мою пользу.

Судья — т. Кожевников. Народные заседатели — какая-то дама полуинтеллигентного вида и мужчина с совершенно неинтеллигентным лицом.

От имени издательства юрист: толстый, гладкий, бархатный, подлый. Доводы: если отдельные работники издательства, в угаре конъюнктуры, одобрили повесть, идейно несостоятельную — то зачем же от этого должно страдать государство? А повесть идейно несостоятельна. Цитаты из заключения Козлова (написанного ПОСЛЕ встреч Никиты Сергеевича с интеллигенцией и ПОСЛЕ одобрения) и из рецензии Резника, написанной в апреле 65-го! Сообщения, что Солженицын больше печататься не будет: «незачем сыпать новую соль на раны».

Мне кажется я отвечала удачно — и жаль, что в зале были только свои: Т. Е. и Е. А. Гнедины^[68], Р. Орлова, Л. З. Копелев^[69], Люша, Кларочка^[70], Шаров, Хавкин, Чайковская^[71]...

Судья вел себя спокойно и с достоинством. Защитник был умен. Заседателей — по словам друзей — я завоевала.

Юрист-защитник сказал мне, уходя, что никогда и никого не защищал с таким удовольствием и считает это за честь.

Юрист-противник сказал, что всегда любил и ценил все мои произведения (он и в речи ссылался на «Лабораторию»), но вот повесть моя ему не понравилась, и он совершенно искренне выступал против нее.

Вчера я переходила улицу — возвращалась от парикмахера — и вдруг мне загородила дорогу женщина — молодая, полная, со светлыми волосами. Где я видела эти волосы? Оказалось — мой народный заседатель.

Все они, весь суд, прочли «Софью».

«Мы вполне на Вашей стороне, по всем линиям».

14/III 66. 9/III в Союзе состоялось открытое партийное собрание. Орлова, а потом Рудный, говорили о «Софье Петровне»... Пусть, пусть бродит, осуществляется в слове этот призрак.

31/V 66. Получила от КИ с Геннадием Матвеевичем письмецо. Он извещает меня, что кто-то ему написал из США, что в Америке, в русском журнале (?), со сноской «без ведома и согласия автора» напечатана «Софья» — I часть (?).

Вот какой ей длинный путь до родины — во времени и в пространстве...

Увижу ль я ее?

18/VII 66. Мне сообщил неожиданный друг, что «Софья» напечатана в «Новом журнале». Какой-то эмигрантский журнал. Главное для меня: целиком или нет? Выходит он всего 4 раза в год. Неужели не целиком?

24/IX 66. Москва. Получила «Софью» под названием «Опустелый дом». Читать не могу. Так, заглянула внутрь — чуть ли не все герои почему-то переименованы... Какие-то незнакомцы. Героиня зовется Ольга Петровна^[72]. На обложке, на красной обертке цитата из «Реквиема». (Я никогда не думала, что цитата из АА может быть мне неприятна).

И все-таки, несмотря ни на что, это она, моя «Софья». Я ее держу в руках. Она напечатана.

22/XII 66. У меня счастье: я вижу «Софью»! Держу в руках. Не «Дом» — «Софью»^[73].

25/III 67. Вчера мне мельком сообщила Раиса Давыдовна^[74] что кажется на очередном заседании Идеологической комиссии т. Семичастный бранил Гинзбург за «Крутой маршрут» и меня за «Софью».

Итак, я в отличной компании: т. Семичастный бранил когда-то Пастернака, Фриду, теперь Солженицына.

4/IV 67. Вчера — весть, внезапная, нежданная.

Я видела француженку — учительницу начальной школы в Париже, студентку русского отделения парижского Университета — которая читала «Опустелый дом». Она говорит:

1) скоро книга выйдет по-французски.

2) на Восточном факультете она принята, как одна из обязательных книг: Пушкин «Борис Годунов», Толстой «Детство» и она.

Смешно.

11/IX 67. О моей «Софье» — нет, увы! «Ольге» — рецензия в коммунистической «Morning Star». Всего лишь пересказ, но толковый.

24/XII 67. Видела статью о «Софье» в «Die Zeit». Полный джентльменский набор: Сталин, «чистки», Солженицын. Я все ждала, где же «Requiеm»? Нет, тут Ахматова явлена, но уже совершенно в идиотском виде: ее судьба, дескать, похожа на судьбу «Софьи Петровны». Вот нашли сходство.

Но из этой статьи я узнала, что книга вышла уже не только по-английски, по-немецки, но и по-французски. А я не видела ни одной.

8 января 68. Сегодня я получила в подарок «Софью». Красивая. Но эпиграфы, которых у меня нет, и название — меня бесят.

25 января 68 г. В «New Yorker’е» большая статья обо мне какого-то знаменитого критика^[75]. Неглупая. Но радости все равно никакой. Не могу брать в руки журнал, где рядом с прозой реклама. И почему-то я сопоставляюсь со Светланой^[76]. И книга упорно называется «Deserted House»^[77], а не «Софья Петровна».

25 октября 68. Получила «Софью» по-голландски… Увы, опять «Опустелый дом». На обложке странная очередь женщин с детьми. Но, в общем, вид благообразный. Объявлено на обертке, что книга вышла во Франции, в Англии, Америке, Скандинавских странах, Бразилии, Испании, Италии, Японии… Есть послесловие и есть «Об авторе». И примечания. Кто бы мне перевел?

15 сентября 69, опять Пиво-Воды. Еще происшествие, сильно меня огорчившее: люди чужие и незнакомые подарили мне «Софью», в переплете, совсем как книгу, красавицу. Я была полна благодарности. Но, открыв наобум страницу, я убедилась, что экземпляр не вычитан, весь в опечатках, самых злостных, искажающих целые сцены и характеры. Я кинулась вычитывать и загубила 3 дня.

Но и не без выгоды для себя: мне очень понравилась 2-я часть (начиная с известия об аресте Коли), и я поняла, чем скучна первая, даже в том сокращенном виде, в котором она тут дана.

Никому не интересно уже, как и в какой последовательности обыватель принимал большевистскую революцию. А ведь вся 1-я часть — об этом. Теперешний читатель уже этим переходом из дореволюционного мещанства в послереволюционное — не интересуется. Кроме того, там я не даю себе никакой лирической воли; а во 2-й, где речь идет уже о мною пережитом — даю, даже сквозь эту тупицу.

22 марта понедельник. 76. Москва. Самое больное: перечитываю свои Дневники 1960 — 62 — 63. Попытки напечатать «Софью». О, сколько оскорблений, которые я забыла! Дневник неудачницы. Утешенная выходом «Софьи» на Западе, я как-то не осознала, что ведь здесь-то она так и не вышла.

10 ноября 83, четверг, Переделкино. Мои книги? В общественном мнении, я, как литератор, ничто. Наверное, так оно и есть. «Софья» не понята — ее принимают за положительную героиню.

7 июня 86, суббота, Москва. Получила внезапный подарок: изумительное письмо о «Софье» от одной читательницы! При этом — она не моего поколения.

Значит, писала я не зря? Значит, понято, что это «внутренний монолог» маленького человека? Значит, не правы были тончайшие ценители: Твардовский и Александр Исаевич?

«И стоило жить, и работать стоило»?

17 февраля 87, вторник, Москва. Дома! Забыла записать (от равнодушия), что пока я была в больнице Люше звонил Игорь Иванович Виноградов^[78], она с ним встретилась по его просьбе. Он теперь заведует прозой при Залыгине^[79] в «Новом мире». Я предложила им «Софью», которую Люша вчера и отнесла в «Новый мир».

Ее не напечатают.

Я им не в жилу. Потому что это повесть не о злодеях, а о дураках.

25 февраля 87. О «Софье» из «Нового мира» еще никаких вестей... Это скорее добрый знак, чем что-либо иное: значит «советуются», «решают»... Но я-то не могу решить сама: хочу ли я этого? Хотела страстно в 60-ые, а теперь не очень-то. Ходит она по рукам в копиях — и это ей как-то приличествует более всего. Хотя отклика я не чувствую.

2 апреля 87, четверг, Переделкино. …мне позвонил сам Бакланов^[80] из «Знамени» и попросил, чтобы я прислала ему «Памяти детства», и я Бакланова не отшила, только сказала, что пришлю ему не 1 мою вещь, а 2 — и Люша отнесла в редакцию и «Памяти детства», и «Софью» — на выбор. Все таки шанс для «Софьи»... Но боюсь, ему больше понравится «Память».

От Залыгина же, от «Нового мира», никакого ответа о «Софье» нет.

26 апреля 87, воскресенье, Москва. Меня все толкали (и толкают!) печататься Вам надо, печататься! Надо, чтобы сняли запрет на имя! Тогда и ссылки будут на ваши книги, и вас будут издавать и переиздавать...

Мои доброжелатели — Володя Корнилов и Бен^[81] — внушили Бакланову, чтобы он позвонил мне сам и попросил воспоминания о КИ. Затем Бен позвонил мне и спросил, согласна ли я, чтоб мне позвонил Бакланов — возьму ли трубку. Я соблаговолила согласиться. Через 5 минут позвонил сам Бакланов. Я его поблагодарила, сказала, что воспоминания о К. И. пришлю, но пришлю и свою старую повесть. Я хочу, если здесь рождаться заново, то начиная с «Софьи», а не с подцензурнейших, очаровательных воспоминаний о К. И., благостных — где я не сказала даже о его заступничестве за арестованных; куда не вставила главу о его невнимании к нам, к своим детям (моя с ним поездка в Петербург). Ну вот. Сколько продержал Бакланов — не помню, но в Митин окровавленный день, т. е. 18 апреля (все 18-ые числа — не только 18 февраля — окровавлены Митиной кровью). Да, так вот, позвонил сам Бакланов и произнес следующее: — «Я, когда обращался к вам, не знал, что это „книги”. — Дело не в том, что книги ваши вышли за рубежом, а в том, что это книги. Журнал не может печатать книги, повторять книги». А «Живаго»? Могла бы ответить я, но я же не могу равнять себя с Пастернаком... Да множество примеров...

Уязвило меня одно: он не прочел «Софью». Он не прочел «Памяти детства». Ни строки. А редакторы, говоря с литераторами — малыми или большими — обязаны знать на зубок рукопись, которую прочли.

С месяц назад кто-то сказал кому-то, что в «Вопросах Литературы» будет, в какой-то статье, ссылка на мою книжку о «Былом и Думах». Дошла эта весть до меня и смутила меня (не хочу, не хочу вступать в строй до того как будет опубликована «Софья»). Но вот номер явился на свет. Лазутчики донесли: сноску сняли в последнюю минуту. Снял некто Осетров^[82], член редколлегии. Спасибо ему!

13 мая 1987 г, среда, Переделкино. Кстати, многие мои поздравители ждут, когда же теперь, в наше новое время, начнут печатать и меня. Уверены, что начнут вот-вот... (Как Софья Петровна в 39 году, когда кого-то выпускали, уверена была: вот-вот вернется Коля).

Я приготовила машинописный экземпляр «Софьи» для Вознесенского. Он вернется «после 20-го».

23 мая суббота 1987, Москва. Звонок по телефону: Карякин^[83]. Голос слегка задыхающийся. Оказывается он только что из ЦДЛ, с чествования Каверина, и там некто Савченко^[84] публично читал выдержки из моих «Записок об АА», т. 1, т. е. о «Реквиеме» и пр., а также возмущался, что до сих пор не издана у нас «Софья Петровна».

9 июня 87, Москва, вторник. Звонил торжественно — на дачу! — В. Корнилов, чтобы сообщить мне счастливым голосом: в «Лит. Газете» напечатан краткий отчет о Пастернаковских чтениях и там, среди прочих имен, упомянуто и мое. (Вчера звонил в городе, что в «Лит. России» тоже). Ему это кажется чрезвычайно существенным; он все ищет способа добиться печатания моих вещей; я уперлась на «Софье».

23 июня вторник Москва. Когда я была у Эммы Григорьевны^[85] и мы, в заключение, пили чай, она приступила к теме, которой одержимы сейчас все друзья — и Люша, и Фина тоже. Как у Герцена сказано: «Все участвовали в экзекуции»... Каждый в своем репертуаре, но каждый участвует в экзекуции, т. е. мешает мне сосредоточиться, придти в себя, войти в свой труд, найти душевное равновесие и физическое. Эмма Григорьевна предлагает мне предложить издательству Гослит (у нее там связи) мои 2 ахматовские тома. Лариса^[86] предлагает вместо «Софьи Петровны» (?) напечатать «Предсмертие» (т. е. начать с дерзости, а не с покладистости, хотя для меня не только в этом суть). Ну конечно Эмме Григорьевне как и всем ахматоведам — если они порядочные люди — необходимо получить возможность пользоваться моей Ахматовой и ссылаться на меня; конечно, и мне было бы приятно получить за оба тома деньги. Но никто не хочет учесть, что если здесь начнут издавать мои 2 тома — возникнут сложности со Струве^[87], с ВААП^,ом; что начнется мое общение с редакцией, для меня нестерпимое; что все это затормозит работу над 3-м томом — да и над Митиной книгой^[88] — да и вообще. О Господи, никому ничего не втолкуешь.

Ладно. Я счастлива. Я зрячая.

«Софья Петровна» — лучшая моя книга.

Фина, с помощью Люши, делает 4-й экземпляр «Софьи Петровны». Зачем? Так, для успокоения моей души. «Are you ready?» — «Always ready». Оказалось, что не только издание «Опустелого дома» — дрянно, но и в «Новом журнале» позволили себе мелкую, нарушающую ритм, правку.

22 июля 87, среда, Переделкино. Люша в Ленинграде познакомилась с Сам. Ар. Лурье^[89]. Он — сотрудник «Невы»; друг Алексея Ивановича; помогал добиться напечатания в «Неве» «Реквиема». Когда Люша заговорила о «Софье», он сказал: «Я помню эту вещь; если мне удастся напечатать ее в „Неве” — это искупит мое десятилетнее сотрудничество в этом гнусном журнале».

Затевается «женское издательство». «Кооперативное». Во главе женского издательства Сарнов (!?), Володя Корнилов, близкий друг Сарнова, усвоивший, что пока не выйдет «Софья Петровна» я никому ничего не дам — пробует протиснуть «Софью» в это мифическое издательство, которого, полагаю, не будет. (Да если власть разрешит кооперативные, бесцензурные издательства — кто понесет свою рукопись в «Советский Писатель» или Гослит?).

По случаю всего вышеизложенного ко мне явилась на днях — вечером — некая Лина Дмитриевна Глебова^[90], которая чем-то ведает в этом несуществующем издательстве.

О «Софье» она говорила похвально, вяло и, по-видимому, похвалы были не очень-то искренни.

Потом: — А нет ли у вас чего-нибудь, чтобы добавить? Книга в 4 листа — это мало.

— А что бы вы хотели добавить?

— Ну, что бы вы могли добавить... листов 5...

Я вяло предложила ей «Спуск под воду».

Она ушла.

На следующий день — рыданья в телефон:

— ЛК, я прочла «Спуск». Это гениальная книга, да, да, не спорьте, гениальная. Я плакала и плачу.

1 августа 87, Москва, суббота. А вдруг — «Нева», т. е. «Софья». Я верю в Лурье (друг Алексея Ивановича) и в... Ленинград.

3 августа 87. Только что — письмо от Никольского^[91], главного редактора «Невы». Ему понравилась «Софья», он собирается печатать «в первой половине следующего года». Разумом я понимаю, что это еще нескоро, очень нескоро, и в то же время счастлива, хочу, чтобы повесть была именно в «Неве». Потому что — Ленинград. Потому что это — через Лурье — по воле Алексея Ивановича. Потому что в «Неве» был «Requiem»^[92].

Доживу ли? Но есть ради чего пытаться продлить жизнь.

8 августа 87, Москва, суббота. Слушала передачу по Би-Би-Си выступления Стреляного^[93] (он заведует публицистическим отделом «Нового Мира») перед студентами МГУ. Давнее — майское. Очень хорошее.

Многое я уже забыла. Но выступление прекрасное. И оказалось, что именно он — тот второй человек в редколлегии «Нового Мира», (кроме Виноградова), который за напечатание «Софьи».

Лестно.

20 августа 87, Переделкино, четверг. … случайно и с чертыханиями подошла к телефону. Звонит из Ленинграда Лурье. Из журнала «Нева». Они ставят «Софью» в № 2, 1988. У меня захватило дух... Каков же голос, каковы интонации? Впечатление большого накала: редакция «Невы», слышно по его речам, действительно хочет печатать «Софью». «Вещь известна во всем мире». «Стыдно не печатать ее. Мы непременно... Я сам приеду к вам с корректурами, прежде всего, чтобы иметь счастье вас видеть» (Почему-то, как стукнуло мне 80, все иначе как счастьем свидания со мной не называют). «Скоро я уезжаю в отпуск, но специально прерву его, когда вещь будут сдавать в набор» и т. д. Да. Так вот, «техред сказала», что ксерокс, на который Люша и Фина истратили так много сил и времени, а я деньги — типография не принимает. Хотя ксерокс отличный, ярчайший. Но власть типографии с ростом техники, все увеличивается — а таких людей, как С. Я. [Маршак], как Лебедев^[94], как Алянский^[95], которые умели все-таки смирять типографии — неприметно. Итак, Люша, сделав почему-то по этому поводу выговор мне (что у нас нет рукописи, а есть ксерокс, и что рукопись есть, но Фина не умеет вычитывать и т. д.) села сегодня, бедняга, с вечера, за перепечатку каких-то 18 страниц и будет сидеть и завтра, вместо того, чтоб ехать с утра сюда, как собиралась.

Кто это похлопотал о моей «Софье» на небесах? Алексей Иванович? Только что туда попавший? (17-го было 40 дней).

24 августа 87, понедельник, Москва. Вчера весь день читала «Софью». 90 страниц. Одна в пустой квартире. Неужели это написала я? Никогда больше мне так не написать. Не верю ни Твардовскому, ни В. Корнилову, которому она не понравилась, ни Люше, которая нашла первую часть затянутой, ни Глебовой, которую больше пронзил «Спуск». Неправда! Тут ни единого лишнего слова, ни единой лишней слезы, точность удивительная. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын»^[96].

Теперь я знаю, что не зря прожила на свете.

Внесла мельчайшие, но необходимые поправки. Посылаю их Лурье. Господи, только бы редакция, приняв, не начала пакостничать!

Самых сильных мест 2:

Когда Софья Петровна кричит непонимающим Алику и Наташе: — Ключ? Вы оставили ему ключ?

и

Разговор с Цветковым.

«Скучность же» — т. е. монотонность первых глав необходимы. Они подготовляют этот «гром с ясного неба». Очень хорошо говорят люди: Алик с местечковым акцентом, женщины в очереди, старорежимная Наташа. Вещь, разумеется, непереводима (Напр., письмо Алика к Софье).

30 августа 87, воскресенье, Москва. В свой прошлый приезд в город я вдруг кинулась читать «Спуск». Т. е. сначала я просто хотела дать ее перепечатать машинистке, а перед перепечаткой решила глянуть. Общее впечатление: она слабее «Софьи». Та — строгая, скупая, ироническая, чуть-чуть чеховская (по степени скрытности). А эта — нараспашку. В той меня нету ни капельки, а здесь я присутствую.

3 сентября 1987, среда, Переделкино. Сегодня день начался с Люшиного звонка сюда: в «Лит. Газете» помещено интервью с Никольским, главным редактором «Невы». Среди вещей, намеченных к напечатанью, упомянута и «Софья»!^[97]

Намечены так же — из того, что меня сильно интересует — «Замок» Кафки и «Державин» Ходасевича. Вообще в интервью, которое Люша прочла мне, ни одного пошлого слова нет. Впрочем, я отсталая и многих названных имен не знаю.

6 сентября 87, воскресенье, Москва. Звонили поздравители: в «Лит. Газете», в интервью с Никольским, указано, что в 88 г. «Нева» напечатает «Софью». Иные звонки очень трогательны. «ЛК? Я говорю по поручению неизвестных вам друзей. Поздравляем с „Софьей Петровной”, себя и вас; мы знаем все, что вы сделали и делаете; мы знаем, что вы больны, и, если бы только были в силах — каждый из нас отдал бы вам часть своего здоровья».

16 октября 1987, Переделкино, пятница. Вчера около полуночи звонил Лурье. Гранки «Софьи» будут в ноябре, между 13 и 20-м; тогда Люша должна ехать в Ленинград, а он приедет сюда. Поправки, посланные мною, внес собственноручно. (Догадываюсь: едет сюда, чтоб поговорить со мной о делах Алексея Ивановича и познакомиться). Сказал, что Никольский готов печатать меня в каждом №, но беда в том, что Никольский «ничего не читал», т. е. моего, и только недавно прочел 2-й том «Записок», и теперь хочет печатать 1-й том в журнале (?). Что-то должно перемениться в феврале (?). Вывод, насколько я поняла: прислать скорее все, что могу.

Люша уже подготовила, вычитала, 1 том, и целая бригада, под ее и Фининым руководством вычитывает «Спуск». В 1-й том в журнале я верю плохо, а менять не дам.

19 октября 87, понедельник, Москва. Лурье. Наружностью похож на Кассиля — длинный, очень худой, лысый — умен, тонок, все понимает с первого слова. Хорошо воспитан. Не очень осведомлен во всех ситуациях моей жизни. Угадлив, схватчив.

Дела: «Софья» ушла в набор. «Может быть сейчас, когда мы с Вами говорим, ее как раз набирают». «Софья» выйдет — он уверен. В феврале.

10 ноября 87, Москва, вторник. Час назад позвонил из Ленинграда Лурье и сказал, что пришли гранки «Софьи». Трубку (а также и всю организацию дела!) схватила в свои руки Люша. Она попробует уехать в Ленинград сегодня же вечером, («прямо с вокзала»); если не сегодня — то завтра; продержит там корректуру, а потом привезет ее мне — срок возврата в понедельник. Конечно, эти дни я все время буду трепыхаться: уедет ли? хорошим ли поездом? выспится ли? где будет жить там? (Гостиницу не достали). И увижу ли в конце концов «Софью» — я («Ведь я ей несколько сродни»^[98]). И, увидев, не ужаснусь ли собственной бездарности?

16 ноября 87, Москва, понедельник. Всю субботу сплошь я читала гранки «Софьи». Необычайно хорошая бумага, ярчайший шрифт — и все-таки, даже делая перерывы, гася свет, двигаясь в перерывах по комнате, я надорвала глаза. Страшно боюсь нового кровоизлияния в сетчатку. Но к 11 часам вечера я все-таки все прочитала, а к 12 ночи мы с Люшей уже обсудили все мои претензии. Я нашла после нее 5 опечаток (вообще опечаток для гранок мало) пропуск одного слова, и исподтишка в двух местах исправила саму себя... А какова вещь? Не знаю, не знаю. Люша прочла ее и повторяет, что 1-я половина скучна, а 2-я интересна. Может быть так. Во всяком случае, когда Софья Петровна начинает кричать: ключи! оставили ли вы ключи! у меня сжимается горло от изумления: как я могла так сильно писать?

Вечером в воскресенье мы звонили в Ленинград, в условленное время — Самуилу Ароновичу Лурье. Люша продиктовала ему все поправки, чтобы он, как обещал, передал гранки в производственный отдел в понедельник утром. Больше я эту вещь до выхода не увижу, проверить, будут ли все поправки внесены — не могу.

8 января 88, Переделкино, четверг. «Софья» за это время чуть-чуть не погибла. Была на волоске. Не в прошлую, а в запрошлую пятницу, Люша, стараясь сообщить новость бодро, сообщила, что звонил Лурье: цензор не подписывает в печать, требуя устранить слово «спецчасть», употребленное мною трижды. Люша в боязни, в трепете, что я сниму вещь. Звоню, на ночь глядя, в Ленинград, Лурье, говорю, что спецчасть была, что редакцию я насчет неприкосновенности «Софьи» предупреждала, что прошу вернуть рукопись, если Никольский уступит цензуре. Произношу фразу, которая очень возмущает Люшу «слава Богу, я денег не получила, могу взять рукопись назад безболезненно» (Люша: «Лурье столько сделал... и рискует... а ты так грубо о деньгах... и нельзя не думать о людях, которые ждут твоей рукописи...»). О деньгах, если это обидно, я не должна была говорить Лурье, а в остальном я права. Я Лурье глубоко уважаю и благодарна ему, но не в силах жертвовать правдой «Софьи» из благодарности к Лурье. Лурье сказал, что завтра же с утра передаст Никольскому мой ультиматум и потом сообщит мне впечатление и решение. «Я ваш шпион», — сказано было им. Да, шпион и борец за «Софью». Я не спала ночь, бедная моя Люша тоже, и, не выспавшись, бедняга, очень пилила меня. Мы обе заболели. В субботу Лурье звонил, что Никольский решил ослушаться цензора, и чтоб я ему — т. е. Никольскому — позвонила в понедельник днем, потому что в понедельник вещь либо будет подписана в печать, либо... В понедельник я собиралась звонить Никольскому часа в 4, но в 3 позвонил Лурье: «Мы победили. Никольский подписал „Софью Петровну” в печать». Потом звонил еще раз вечером, что сам, своими глазами, видел подпись цензора. «Это ваша победа», — сказала я. «Победа рукописи... Но я им сказал: если вы будете настаивать на поправках — ЛК возьмет рукопись, и будет международный скандал».

Разумеется, никакого скандала — ни советского, ни международного — не было бы, но они испугались.

20 февраля 1988 г, Москва, суббота. В пятницу вчера днем, Фина, вызванная мною в Переделкино для работы, привезла экземпляр «Софьи»... «Нева», № 2. Это экземпляр, полученный Финой по подписке. Она заказала 5, получила 2; 1 — подарила мне. Вид, набор, приличный, бумага тоже. Рисунок Майофиса^[99] хорош, но моя Софья более интеллигентна. Обо мне и моих книгах написана чушь. В номере на вклейках замечательны: Чапаев Курдова^[100] и барельеф Анны Ахматовой на могиле работы Игнатьева^[101]. В номере неожиданно хороши воспоминания Н. В. Гернет^[102] о Хармсе. Безграмотна заметка о книге Путиловой^[103]. (Алексею Ивановичу не везет после смерти, как и в жизни).

Звонков в город и на дачу много, но это еще пока не читательские отзывы, а поздравления. Сначала радовались упоминанию моей фамилии — первому! — и поздравляли, теперь — выходу «Софьи». А что скажут, когда прочтут? Что скажет читатель-прохожий, лет 20-ти — 40, — тот, кому адресован журнал: 550 тысяч подписчиков?

В четверг приедет Лурье. Привезти обещает, увы, всего 15 экземпляров. Привезет его и их Люша в Переделкино.

23 февраля 88, Москва, вторник. Звонят, звонят по поводу «Софьи». Толя Найман^[104], Володя Гершуни^[105], Клара, Енишерлов^[106], Ника^[107], Горелик^[108], Ефремовичи^[109] и т. д. Интересно, что поздравляют с выходом, а не читал еще никто. Пока что она — событие общественное, станет ли литературным?

29 августа 88, Москва, понедельник. А о «Софье», в сущности, в прессе молчок. В критике. Латынина поместила почетно и длинно в «Moscow News»^[110]. «Знамя» отмахнулось десятью строками в № 9 — 10 строк белиберды. «Новый мир» переносит из номера в номер рецензию Кораллова^[111] — неинтересную^[112]. Ну что ж. Письма прекратились — но они прекрасны и таинственная беседа с читателем состоялась.

7 июня 89 среда, Переделкино

«Софью» я люблю. О гениальности нету и речи, но цельная и неколебимая. И хлебаю я с нею горюшко. В прошлый свой приезд на дачу я читала здесь все 3 дня сценарий Серова^[113]. Реплики сносные, а где плохо — там поправимые. Я в отдельной тетрадочке предлагала скромные поправки реплик, писала их заново. Но — От автора. Продумано было при мне и при Львове-Анохине^[114] у меня в комнате, чтобы беречь текст и не превращать его в реплики (мысли Софьи Петровны он пытался — т. е. ее внутренний монолог безграмотно превращать в реплики; я тогда восстала; он тогда придумал при мне — актриса, играющая Софью Петровну будет иногда читать «От автора» — я обрадовалась). Но это «от автора» сплошная фальшивка. Рубленая проза, сосна, превращенная в доску... Я на 18-й странице бросила поправлять (проверив вместе с Финой текст). Он и выкидывает и вставляет. Предстоит разговор неприятнейший... (Сейчас они оба в отъезде; Львов — в Америке.) Что делать — не знаю. Прав не имею никаких... А скоро еще обрушится и кино... Ну этого я не увижу, слава Богу... Не надо мне никому давать разрешения.

Что вспомнилось № 7^[115]

29/X 88. Читаю письма о «Софье Петровне». Теперешние.

Вспоминаю отзывы на рукопись:

Шура^[116]: Судить не берусь, это написано как письмо мне.

Леля Арнштам^[117]: Вокруг меня никого не арестовывали. И зачем и кому ты показываешь этот кукиш в кармане?

Коля Давиденков^[118] и Боря Быков^[119]: Когда-нибудь мы издадим сборник «Тьма». Откроем его Вашей повестью.

Н. Чуковский: «Это написано как Библия...» (Но перечитывать не хотел ни за что — «слишком мрачно».)

К. Паустовский: Это гораздо сильнее, чем «Иван Денисович».

А. Твардовский (пересказываю его внутреннюю рецензию): «В повести нет героев, а все персонажи... Оттого никого не жаль — ни самой героини, ни сына героини, ни друга сына героини... Работать с автором не стоит — автор не новичок, а опытный литератор, взявшийся не за свое дело».

С. Маршак: Плохо начато... Надо иначе начать... (угадал, что было когда-то другое начало).

А. Солженицыну повесть не понравилась. 1) непонятно, что было в стране в предыдущие годы; 2) неприятен язык: «кооптировали», «пленум» (Я думаю, 1-й вопрос верен, а во 2-м видна непонятливость АИС: это язык, мышление принадлежат не автору, а героине, мещанке-чиновнице. Ведь почти вся повесть — внутренний монолог героини).

Иосиф Бродский начал читать (когда он жил у нас на ул. Горького несколько дней), но бросил: «скучно, я бросил»).

1991. О «Софье Петровне»:

После ее выхода в «Неве», а потом в сборнике «Повести» и еще где-то: вороха, десятки писем; ни одного литературного (кроме как от Тани Литвиновой, которая написала мне, что повесть гениальна) — а все — о мужестве и правдивости и главным образом о дате... «Здравствуйте, уважаемая ЛК. Я восхищен Вашим мужеством. Как Вы все поняли и имели мужество написать в 40-м году». Затем пожелание здоровья и долгих лет жизни. Все.

Братья писатели дали мне диплом (из «Апреля»^[120]) за гражданское мужество писателя. Гм.