ГЕРОЙ ВТОРОГО ПЛАНА

Памяти Андрея Михайловича Туркова (1924 — 2016)

У Андрея Василевского есть фотография, сделанная на открытии памятника Александру Твардовскому 22 июня 2013 года в Москве на Страстном бульваре¹. Памятника на снимке нет. Стоят люди, их сравнительно немного. Одни ближе к памятнику, другие — дальше. Среди тех, кто ближе, — Наталья Дмитриевна Солженицына. Видно только ее седую короткую стрижку. На снимке почти нет лиц. Все сняты либо сзади, либо вполоборота, либо — на дальнем плане. И отдельно от всех стоит высокий седой старик. Но только стариком его как раз не назовешь. Прямая спина, острый подбородок, большие очки. Он молча смотрит вперед. Это — Андрей Турков. На снимке ему 89 лет.

Андрей Михайлович Турков — критик, литературовед, постоянный автор «Нового мира» на протяжении почти 70 лет. Первая его публикация в «Новом мире» состоялась в 1950 году. Последняя прижизненная публикация — в мае 2016 года. Всего их — более пятидесяти.

Его не стало 13 сентября 2016 года.

В 2017 году Владимир Турков собрал и выпустил книгу об отце: «А дни — как тополиный пух…»² Книга включает два выступления Андрея Туркова; интервью, которые он дал в последние годы; воспоминания и мемуарные заметки, рецензии на его последнюю книгу. Заключает книгу раздел, содержащий справочную информацию: даты жизни и полная библиография: 27 авторских книг; 181 книга, в издании и подготовке которых Андрей Турков принимал активное участие; публикации в периодике — их 1301. Это уплотненная до названий и выходных данных огромная жизнь, отданная русской литературе.

В этой книге многое сказано и самим Турковым, и о Туркове — его сыном, друзьями, коллегами. Сказано об Андрее Михайловиче и о времени, а это почти столетие. Страшное столетие.

Вот как Турков рассказывает в интервью Наталье Игруновой о начале войны, которую он встретил еще школьником: «Я накануне был в театре. В дороге страшно промок, возвращаясь. И спал без задних ног. Утром зашла домработница моих родичей, у которых я тогда жил, в мою комнату и сказала: „Андрюша, война”. Оказалось, что дяде Николаю Александровичу Краевскому, крупному патологоанатому, позвонил его учитель, профессор Давидовский: „Коля, включай радио”. У них был приемник, и он поймал Гитлера. Так они узнали о войне еще до выступления Молотова».

В этой истории меня поразило, что в Москве 1941 года можно было на домашний приемник вот так просто «поймать Гитлера» и, если ты владел немецким, вполне нормально послушать, что он говорит. И, наверно, не только Гитлера.

В 1943-м Турков ушел на фронт. Был ранен. Полгода провел в госпиталях. Едва не потерял ногу. И только после войны вернулся в Литинститут.

Его однокурсник Владимир Корнилов вспоминал: «Мы познакомились в 45-м году... Тогда его хромота напоминала прерванный полет, как у подбитой птицы. Библиотека в Литинституте была на втором этаже, и я до сих пор вижу его взмывающего по лестнице. Но когда он трудно спускался со стопками книг, я ощущал, что нас отделяло. Он был старше на четыре года, но уже повидал такое, что мне и присниться не могло… О своем ранении, о своих орденах и фронтовых романах Турков молчал, чем резко выделялся среди наших говорливых сокурсников. Тогда еще не были написаны известные строки Слуцкого:

Там ордена сдают вахтеру,

зато проносят в мыльный зал

рубцы и раны, те, которым

я б лично больше доверял.

Так вот, хромота Туркова мне говорила больше, чем шумная похвальба других фронтовиков».

Когда уже в XXI веке мы познакомились с Андреем Михайловичем, его хромота была почти незаметной. И он «взмывал» по высоким новомирским лестницам, как когда-то в 45-м по литинститутским. А ему уже было далеко за восемьдесят.

Турков иронически сравнивал работу критика с работой своего дяди — патологоанатома. В этом есть много правды, особенно если вспомнить слова Гегеля, что результат — это мертвое тело, оставившее за собой живую тенденцию. Критик, как и патологоанатом, анализирует результат и ставит диагноз. Книге, которую он разбирает, это стать лучше не поможет, но, может быть, поможет другим книгам, которые еще не написаны. Андрей Турков — в первую очередь критик, и этой литературной профессии он оставался верен всю свою жизнь.

Литературная критика в 50-е — начало 80-х была на особом положении. Если Камю или Кафку могли и напечатать, то критическую статью, в которой спокойно анализировались их произведения, опубликовать было почти невозможно. Единственным исключением были статьи, заваленные цитатами из Ленина и решений последнего съезда, в которых как бы невольно критик проговаривался: да, это автору удалось, хотя он, конечно, ничего в собственной удаче не понял, поскольку не был вооружен единственной верной теорией. Такие статьи писать было довольно легко, потому что все реперные точки были проставлены и все выводы сформулированы заранее. И все знали как надо. Критика была под особенно пристальным надзором и цензуры, и партийных органов. Писателю или поэту позволялись некоторые вольности (тоже не всегда и не всем), но не критику, поскольку критика формировала нормативное высказывание, а здесь отклонения от линии партии не приветствовались и не поощрялись. И разговор о литературе как о творчестве и мастерстве вести было трудно, и сохранить собственный голос в таких условиях критику было совсем непросто. Андрей Турков всю жизнь вел разговор о литературе.

В «Новом мире» Турков публиковал почти исключительно рецензии на книги, а рецензия — это и самый важный, и самый трудный критический жанр. Здесь критик скован текстом, как переводчик оригиналом, он должен сказать главное о книге, а не о себе. Это далеко не всем удается. Туркову — удавалось.

Критик — всегда герой второго плана. Но он обеспечивает одну из важнейших функций литературы, как живой и плодотворной среды, — разговор литературы о себе самой, ее рефлексию.

Владимир Турков вспоминает, как отец читал стихи: «...без надрыва и нажима, восхищаясь не собой — читающим, а самим стихом, его мыслью, звуком, словом...» Вот так Андрей Михайлович и говорил о поэзии. И прежде всего о Твардовском.

В 2006 году в интервью Роману Сенчину Турков сказал: «„Рекламист” становится очень плохим словом, когда рекламируется плохой товар. Я считаю, что весь прошлый год я был рекламистом изданий Твардовского, и мне кажется, что это нужно». Турков прочитал «Теркина» на фронте и на всю жизнь стихи Твардовского полюбил.

Турков говорит в интервью Наталье Игруновой: «В 1954-м, в начале „оттепели” Александр Трифонович очень надеялся, что сумеет напечатать „Тёркина на том свете”. Устроил встречу с теми, кто назывался скучным словом „актив” журнала. Все были в полном восторге. Один Асеев высказал опасения, что у поэмы будет трудная судьба. Впоследствии или Лакшин, или Кондратович, не помню, написал, что когда Асеев слушал поэму, бросил две реплики — сначала он пробормотал: интересно, оторвут ему за это голову или нет, а когда пошло обсуждение, сказал, что насчет того света все совершенно справедливо — я на нем уже давно живу».

Я был редактором публикаций Андрея Михайловича в «Новом мире» в течение почти десяти лет. Он в последние годы совсем редко появлялся в редакции, и мы в основном общались через его сына по электронной почте. Я читал Туркова и думал о нем — о его работах, об уникальной жизни и судьбе. Он был в современной литературе тем, что инженеры называют «ребром жесткости», тем, что позволяет сохранить целостность конструкции. Такие «ребра» не очень-то видны снаружи, но сами инженеры их очень хорошо знают.

Турков вспоминал: «Замечательная запись у Симонова в воспоминаниях о поре понижения оценок: когда преувеличенно хвалишь то, что похвалы недостойно, — и вдруг ловишь краем глаза укоризненный, угрюмый, печальный взгляд Твардовского». Вот этот «укоризненный взгляд» был у Туркова. И до сих пор можно попытаться посмотреть на критический отзыв его глазами, чтобы понять: а все ли ладно?

Воспоминания Владимира Туркова об отце заканчиваются перечнем его последних работ — все эти работы 2016 года. Одна их них: «16 августа 2016 г. Завязка судьбы. (В. М. Акаткин. На переправах века. Статьи об А. Т. Твардовском. Воронеж. Издательство „Наука-Юнипресс”, 2015). Не опубликовано». Эта рецензия написана для «Нового мира» и полностью подготовлена к печати самим Андреем Михайловичем. Теперь эту запись можно поправить и вместо «Не опубликовано» поставить: «Новый мир», 2017, № 12.    

У Владимира Корнилова есть такое стихотворение:

Здесь больше ума, чем страсти,

И трезвости, чем мечты,

И, как недовольный мастер,

Срывает ветер листы.

А это — в конечном смысле —

Единственно верный путь:

Слетают пустые листья

И остается — суть.

И мне кажется, это точная характеристика работы Андрея Михайловича Туркова. Вот таким я его и вижу, как на снимке Андрея Василевского, как старое дерево, одинокое, но сильное и живое.

Он стоит немного сзади, на втором плане, чтобы не затенять тех, о ком думал и писал.

Владимир Губайловский, редактор отдела критики и публицистики «Нового мира»