Лиля Фойт родилась в 1983 году в Свердловске. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, семинар Олега Павлова. Публиковалась в журнале «Дискурс». Финалист Волошинского конкурса 2018 (проза). Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.
Лиля Фойт
*
КТО ВСЕ ЭТИ ЛЮДИ
Рассказ
О Хиггсовском бозоне я прочитала когда-то давно в справочнике по физике. Там говорилось, что физикам долгое время не хватало одного, последнего, элемента для логического завершения модели мира. Его существование предсказал и обосновал человек по имени Хиггс, поэтому элемент нарекли бозоном Хиггса, но мне больше понравилось название частица бога. Вообще у меня неприлично плохая память на информацию из справочников, но историю про последний, недостающий элемент я, хоть и символично, запомнила. Дело в том, что тогда я жила в другом городе и дни мои тоже были в основном заняты поиском недостающего элемента собственной жизни — «частицы бога», способной соединить расползавшиеся края моего разумобытия. Так и не найдя ее, к двадцати пяти годам я начала падать духом, а в двадцать шесть считала себя человеком конченым — ясно видевшим, что жизнь, при всем ее многообразии, смысла никакого не имеет. Лучшее, что я могла делать тогда, — молчать и не смущать этой догадкой своих человеческих собратьев. И кто знает, что было бы со мной дальше, из какой ямы наблюдала бы я унылое течение дней, если бы несколько лет назад не попала в Москву. Оказалось, именно она была той самой недостающей частицей, ее улицы стали осями моей жизни, ее шум — музыкой для моих ушей.
В Китай-город я приехала в надежде разрешить наконец квартирный вопрос, мучивший меня уже больше года. Здесь, в квартире с четырьмя жильцами, сдавалась комната, и стоила она столько же, сколько однокомнатная квартира в районе Третьего транспортного. За время скитаний по друзьям и знакомым я стала нечувствительна к любой форме близкого соседства: единственным моим требованием к жилплощади оставалось наличие собственной кровати и двери. Поэтому, выбирая между возможностью свободно расхаживать без одежды по квартире и возможностью свободно, хоть и в одежде, передвигаться по центру Москвы в любое время суток, я, разумеется, предпочитала второе. Однако варианты такие подворачивались нечасто, и, боясь упустить этот, на встречу с хозяином сдаваемой комнаты я приехала даже вовремя, что мне совершенно несвойственно.
У метро было очень людно. Рядом со мной в трубку надрывался мужчина:
— Улица Серобабова! Серая баба — Се-ро-ба-бо-ва! Понял?!
Я уткнулась в телефон и отключила слух. Больше всего не хотелось, чтобы хозяин комнаты оказался каким-нибудь изворотливым гадом, которому с самого начала, судя по одной уже только внешности, нельзя было бы доверять. А для доверия было как раз самое время, как, впрочем, и для моей хваленой удачливости. Уже почти две недели — с тех пор как закончился и не был продлен срок моей предыдущей аренды — я жила у друга на Пятницкой. По счастливому стечению обстоятельств он уехал в командировку, но уже послезавтра возвращался и поставил жесткое условие, чтобы к его приезду комната была пустой. Еще пару дней я бы, наверное, могла продержаться, ночуя в своей машине, но она была доверху набита пожитками, так что мой крайний срок был все же послезавтра.
— Здравствуйте, вы Рика? — спросил низкий мужской голос.
Я подняла глаза — передо мной стоял дородный мужчина с упитанным лицом. Он был гладко выбрит, одет в серый деловой костюм и держал в руке кожаный портфель.
— Владимир Анатольевич, — не дождавшись моего ответа, представился он. — Не записал ваш телефон.
— Тогда хорошо, что нашли меня, — разулыбалась я.
— Ну, пойдемте смотреть! — предложил он довольным басом.
«Нормальный вроде человек», — подумала я. И мы пошли — размашисто зашагали вдоль Солянки.
— Прекрасный район! — Владимир Анатольевич знакомил меня с местностью. — Здесь все рядом: метро рядом — две минуты, продуктовый магазин, вон, в этом доме — мы уже прошли… Кафе вот, рядом, — добавил он, указывая на противоположную сторону улицы, где соседствовали «Чебуречная» и «Вино 24».
Мы подошли к перекрестку.
— В ту сторону набережная, сталинская высотка! — Он махнул рукой куда-то вправо. — В эту — Покровка, Маросейка! — мотнул портфелем влево, и мы решительно перешли дорогу на красный свет. — А вот это — Дом, — гордо произнес он. — Добротный — построен в начале века, недавно здесь был капремонт.
Дом действительно впечатлял: высокие прямоугольные окна и расстояние между этажами говорили о том, что потолки в нем огромные; благородный серый цвет стен, полуколонны, разделявшие окна фасада, фронтон и аттик с изображениями ангелов… Дом был живым памятником неоклассицизма, который, как и конструктивизм, всегда вызывал во мне благоговейный трепет, желание работать и жить.
Дойдя до конца дома и повернув во двор, который представлял собой уходящую вглубь заасфальтированную дорогу, мы остановились возле крошечного, обнесенного заборчиком палисадника. Из кустов торчали медные флюгеры-петухи, надетые на палки глиняные горшки и еще какая-то — не менее странная для такого места — атрибутика. Оттуда же оптимистичным голосом вещало радио.
Владимир Анатольевич взмахнул нешуточных размеров рукой и обвел ею пространство двора, пообещав мне, среди прочих щедрот, собственное парковочное место. В этот момент из палисадника очень кстати появился охранник, и Владимир Анатольевич, представив меня как будущего жильца, сразу обо всем договорился. Он вообще производил впечатление человека решительного и надежного: способного, казалось, не только справиться с любой проблемой, но и сделать это так, чтобы все стороны-участники остались довольны. Мы еще немного постояли в ожидании риэлтора и, когда тот подошел, все вместе двинулись смотреть предлагаемую комнату.
Надо сказать, что квартирный вопрос занимает современных жителей столицы не меньше, чем сто лет назад. И это касается не только приезжих: мозг многих «коренных» также изъеден проблемой жилплощади, которую с детства приходится с кем-то делить, а потом, неизбежно, искать. Жилплощадью в Москве считается не только квартира или комната, но и пол комнаты, и в некоторых случаях также стенной шкаф.
— Проходите, — раболепно произнес риэлтор, и мне даже показалось, что, придерживая дверь, он слегка поклонился.
— Проходите, проходите, — басил Владимир Анатольевич, входя в комнату.
Первым, что бросилось мне в глаза, были ветвистые оленьи рога на стене. Они, кстати, неплохо сочетались с висевшим ниже шерстяным ковром. Остальные детали интерьера пребывали в упадке — на их фоне рога выглядели даже свежо. Удивительно, в центре Москвы еще остались такие заповедные территории…
— Комната до этого никому не сдавалась. Вы, так сказать, будете первым жильцом. Раньше здесь жила хозяйка комнаты, мы все оставили как было при ней — ничего не трогали, — уверял Владимир Анатольевич, будто именно нетронутостью здешней обстановки стоило гордиться больше всего.
— Потолки — четыре метра, — продолжал он. — Пол — паркет.
Я посмотрела на линолеум под ногами:
— Где паркет?
— Под линолеумом паркет.
— А зачем сверху линолеум?
— Пол старинный — в некоторых местах половицы отваливаются.
— Так, может быть, линолеум снять и паркет починить? — несмело предложила я.
Владимир Анатольевич то ли не слышал меня, то ли сделал вид, что не слышит, и стал рассказывать про благоустроенность и про звукоизоляцию… Я отогнула несколько слоев полуотвалившихся обоев — под ними виднелись следы краски времен революции. Да уж… надо упирать на ремонт, решила я и начала с самого гнетущего:
— Владимир Анатольевич, я думаю, обои нужно поменять…
Он, кажется, почувствовал нарастающее во мне сомнение, потому что ответил не раздумывая:
— Полностью поддерживаю!
Однако же мысль эта продолжения никакого не имела, так как он сразу перешел к демонстрации немногочисленной мебели, среди которой наибольшей ценностью считался абсолютно новый шкаф-стенка, тянувшийся вдоль всей комнаты и купленный бывшей хозяйкой, видимо, еще в 90-е.
Я подошла к окну, оно выходило во двор, суливший мне собственное парковочное место в центре Москвы. Кусок подоконника был отколот.
— Владимир Анатольевич, а вот здесь подоконник отколот, я считаю, подоконник нужно менять, — предложила я на этот раз более уверенно.
— Где подоконник отколот? — встрепенулся он.
— Да вот, прямо здесь. — Я указала на треугольный скол, будто бы след от укуса птеродактиля.
— Да, отколот, — согласился он. — Но это — мрамор, менять нельзя.
Я пригляделась к подоконнику: какой толк от мрамора, если он закрашен краской и в нем дыра? Но настаивать не стала — слишком шатким было мое положение. За две недели поиска я побывала, кажется, в десяти квартирах, и ни одна из них не отвечала моим представлениям о будущем доме. При этом знакомые часто рассказывали, как кто-нибудь снял комнату в центре за скромные деньги и у него там практически евроремонт, а еще кто-нибудь живет в лофте с представителями творческих профессий и, конечно, прекрасно себя там чувствует. В какой-то момент я поняла, что все это — сказки угнетенного народа, как истории о рабах, захвативших ранчо и освободивших соплеменников, или о принцессах, встретивших, будучи уже на грани отчаяния, своих принцев. В районе Сретенки я была в одной квартире: там на кухне, пропахшей газом, среди гор грязных кастрюль и сковородок в производственных масштабах сушилось белье всех членов проживавшей там грузинской семьи спортсменов. В другой квартире хозяин, он же будущий сосед, сдавал комнату именно девушке, и, взглянув на него, сорокалетнего, обрюзглого и потеющего, я ясно увидела, как по вечерам он будет стоять, жадно прижимаясь ухом и, возможно, всем телом к стене моей комнаты. Еще в одной квартире, на Смоленке, действуя по отработанной схеме Великого Комбинатора, будущие соседи предлагали заплатить сейчас, а договор подписать позже — когда хозяин вернется из отпуска, причем отдыхал хозяин так далеко — и, видимо, давно, — что связаться с ним было уже совершенно невозможно. Вспоминая все это, я еще раз пришла к мысли, что выбирать мне не из чего.
Тем временем Владимир Анатольевич охотно повел меня по местам общего пользования. В ванной было светло и на удивление чисто, в туалете стены украшала карта мира, на кухне был старинный кафельный пол и вроде косметический ремонт — вообще, везде, кроме моей комнаты, было вполне прилично.
— Плита, так сказать, общая. Это ваши шкафы, всем, что есть в шкафах, можете пользоваться, — заверил Владимир Анатольевич.
Я открыла нижний: там зевала во весь рот большая засаленная кастрюля.
Вернувшись в комнату, я уточнила стоимость: двадцать пять тысяч, включая коммунальные. Меня это, в принципе, устраивало, о чем я и сообщила хозяину. Тут началась какая-то спешка: от стены отделился молчавший все это время риэлтор и протянул мне бумаги для заполнения, Владимир Анатольевич властно усадил меня за стол и настаивал на немедленном подписании договора, ссылаясь на то, что он очень спешит.
— Подождите — подождите, — упиралась я. — А могу я с соседями познакомиться?
— Есте-е-ественно, — протянул он, — они вечером придут, сразу и познакомитесь.
— Да, но мне бы хотелось сейчас — не могу же я заключать договор, не увидев соседей.
— Совершенно с вами согласен, давайте посмотрим, дома ли они. — И он скрылся за дверью комнаты, но уже через минуту вернулся.
— К сожалению, никого нет, но я вам, собственно, могу и так рассказать: Надежда — женщина аккуратная, тихая, врач, дома бывает редко; Сергей — преподаватель академии, — и, немного подумав, добавил: — Иногда выпивает, но не буйный; его сын, 21 год, и дочь, 18 лет — студенты. Соседи спокойные, живут здесь давно. Иногда к детям заходит бывшая жена Сергея — Светлана, но это редко.
— Хорошо. Но еще, Владимир Анатольевич, вы же понимаете, в таком состоянии комнату оставлять нельзя — нам придется сделать ремонт.
— Полностью поддерживаю. Обои нужно содрать и, так сказать, поклеить новые, потолок можно подправить…
Я посмотрела наверх: одна половина потолка за годы жизни, действительно, лишилась гипса, на второй — гипс шелушился и облетал, покрывая мебель стружками перхоти. Но четыре метра! Как он собирается его «подправить»?
— Знаете что, давайте с потолком подождем — намного больше меня интересует пол.
— Паркет починим, отциклюем — это дело решенное.
— Замечательно, тогда нам нужно в договоре написать, что вы обязуетесь сделать ремонт.
— Согласен с вами, давайте пропишем. Леонид, — обратился он к риэлтору, — пиши примечание: ремонт на пятьдесят процентов обязуется сделать арендодатель в срок три месяца с момента аренды.
Я решила не испытывать судьбу — пятьдесят так пятьдесят. Мы заполнили бумаги, и вот, в тот момент, когда я ставила последнюю подпись, а Владимир Анатольевич уже пересчитывал отданные мною деньги, в коридоре хлопнула дверь и кто-то прошлепал на кухню. Не могу сказать, что Владимир Анатольевич был рад появлению соседей, но мы все же пошли знакомиться. Первым, кого я встретила еще в коридоре, был пес — коричневая упитанная такса на маленьких коренастых ножках. По дороге на кухню он, болтнув ушами, вскинул голову и бросил на меня взгляд, полный заведомого обожания.
Преподавателю академии Сергею было за пятьдесят. Он был волосат всем, кроме головы, и одет в замызганный зеленый с ромашками халат. Он стоял, опираясь на белую эмалированную раковину, торчащую из стены кухни. «В лучших традициях советских домов», — подумала я.
— Рика, это Сергей, преподаватель, я вам про него рассказывал, — уверенно пробасил Владимир Анатольевич. — Сергей, это Рика, новый жилец, мы уже подписали договор.
— Здравствуйте, — изрек Сергей, взглянув на меня затуманенными глазами.
Пахнуло перегаром.
— Здравствуйте, — немного ошарашенно ответила я.
Сергей поспешил вернуться к себе в комнату, пес неохотно поплелся за хозяином.
Когда они скрылись из вида, Владимир Анатольевич развеселился:
— Сергей — преподаватель ВОЕННОЙ академии, — сообщил он.
Эта запоздалая информация и вообще эта ситуация с соседями вызвали во мне мерзкое предчувствие… Ну не мог преподаватель пусть даже военной академии Сергей за те десять минут, пока мы подписывали договор, прийти домой, переодеться в халат и напиться. В этот момент мне показалось, что меня развели, но я пока не понимала, как именно. Прищурившись, я посмотрела на Владимира Анатольевича — он выглядел непогрешимым.
— Ну что, я вас, так сказать, поздравляю с новой жилплощадью! — сказал он, засобиравшись. — Вот ключи, по ремонту я все узнаю и позвоню. Все, надо бежать: время-время. Всего хорошего!
— До свидания! — пискнул риэлтор. — Если что, звоните!
«А мне казалось, он сразу после подписания ушел — ужас, какой незаметный человек», — подумала я.
И оба вышли вон.
Представим себе, что, подойдя к входной двери своей квартиры — сегодня, именно сегодня, — мы внезапно решаем в нее не входить. Не входить временно, конечно, но о том, что это временно, мы узнаем лишь позже, а сейчас, здесь и сейчас, мы смотрим на дверь и совершенно четко, бесповоротно решаем в нее не входить. Отринув свой дом и себя в нем, мы выходим на улицу переполненные, опьяненные свободой. Кто-то из нас закуривает, кто-то ничего не закуривает — каждому по вере, и мы задумываемся о том, кем бы мы были, живи мы не здесь или не сейчас, не так или не с теми... И мы представляем себе какую-то иную жизнь, в которой открываем иную входную дверь и попадаем домой. Что видим мы? Коридор? Может быть, коридор. А может быть, даже и его нет, а есть только одно большое, округлое, не разделенное ничем пространство дома. Более того, наружных стен в нем тоже нет — вместо них окна: одна стена сплошного ленточного окна. Мы подходим к стеклу осторожно, с каждым шагом все яснее понимая, что наш дом, оказывается, очень высоко — он больше напоминает башню со стеклянной вершиной. Под ногами далеко внизу сереют крыши домов, и, спрашивается, кто мы, если мы не мы, а те, кто живет на вершине этой башни? Кто мы такие? И мы, те, кого от неба отделяет лишь стекло, — чувствуем ли мы себя свободными? Уверены ли мы, верим ли, что имеем волю и свободны выбирать? То есть выбирать что угодно...
С момента подписания договора прошло два дня, и все это время я, отчаянно веря, что выбор есть, искала другие варианты. Даже теперь — так ничего и не найдя и уже стоя перед дверью своего коммунального жилища — я продолжала считать безысходность понятием спорным и неоднозначным. Я надеялась на то, что у всего этого есть по крайней мере некий смысл, некая высшая продуманность, хотя, открыв дверь, не увидела за ней ничего, кроме темноты — пустой темноты застигнутого врасплох пространства.
Когда я закрывала за собой дверь, включился свет.
— Здравствуйте, — сказал взбудораженный женский голос за моей спиной.
— Здравствуйте, — с готовностью ответила я еще непонятно кому и повернулась.
Расставив ноги на ширину плеч и упираясь руками в бока, передо мной стояла женщина лет пятидесяти. Сложения она была совершенно обыкновенного — как средних размеров сосиска. У нее была короткая стрижка и холодный взгляд. В классическом свете болтавшейся под потолком лампочки острые черты ее лица, углы рта, утопая в тенях, приобретали выражение жестокости.
Создавалось впечатление, что стояла она так давно: возможно, с тех самых пор, как ей рассказали о будущем появлении нового жильца. И она ждала, она стояла здесь и накручивала себя, и к моему появлению имела уже несколько теорий того, почему будущий квартирант не впишется в ее устоявшуюся жизнь и как именно он ей эту жизнь будет портить. Почувствовав, что настроена она воинственно, я спросила как можно более дружелюбно:
— Вы, наверное, Надежда Петровна?
— Разумеется, — напряженно проговорила она. — Ваши документы, пожалуйста.
— Какие документы? — оторопела я.
— Все документы — паспорт, договор аренды, свидетельство о регистрации…
— Хорошо. — И я стала рыться в сумке, для удобства поставив ее на что-то накрытое тряпкой — то ли коробку, то ли ящик — рядом с дверью.
— А это не ваша тумбочка! — взвилась Надежда Петровна.
Я даже вздрогнула. Вот это, думаю, персонаж! Молча убрала сумку и отдала ей документы.
— А свидетельство о регистрации? — с каким-то вызовом спросила она и в нетерпении протянула ко мне свободную руку ладонью вверх.
— Свидетельства еще нет — это же не за один день делается, но Владимир Анатольевич уже занимается этим вопросом.
Надежда Петровна опустила протянутую руку и стала разглядывать документы. Все-таки чему-то я учусь — разумеется, никакое свидетельство мой арендодатель оформлять не собирался, но спроси она год назад, и я бы, пожалуй, запаниковала.
Содержанием документов она, по-видимому, осталась довольна, во всяком случае, вернув их, продолжила уже сбавив тон:
— И запомните, тумбочка эта не ваша — а моя. Здесь вашего ничего нет. Вам показали вашу мебель? Вот ей и пользуйтесь.
Вменяемый голос не делал вменяемыми ее слова — эта история с тумбочкой казалась мне дикостью. Я посчитала, что разговор окончен, и попыталась пройти к своей комнате, однако Надежда Петровна не отставала: сопроводив меня до двери и наблюдая за тем, как я ковыряюсь в замке, она спросила:
— А почему вы не заезжаете? Уже второй день идет. Какие-то проблемы?
— Да, у меня проблема, — сказала я, открыв наконец дверь и войдя в комнату. — Здесь нельзя жить.
Я могла бы сразу, не разворачиваясь, закрыть дверь у себя за спиной и избавиться от назойливой женщины… Я могла бы развернуться, сказать, что не могу больше разговаривать, и закрыть дверь перед ее носом… Могла бы, но, когда я зашла в комнату, ее стены буквально придавили меня своей унылостью, и я, не осознавая, что говорю это вслух, добавила:
— Я хочу сделать ремонт.
Произнесенное мной слово ремонт стало роковой ошибкой этого вечера: успокоившаяся было Надежда Петровна шагнула в комнату и, продвигаясь дальше, принялась что-то громко нудить, местами срываясь на крик, — что-то о праве, законе и порядке. Я старалась не слушать и попыталась энергетически выдавить ее из комнаты, но мне это не удалось. Тогда я решила выманить ее и вышла в коридор — это сработало: лишившись слушателя, Надежда Петровна последовала за мной.
Теперь мы стояли в Т-образном закутке — стыке кухни с прихожей, а она — всклокоченная, нервная — все не унималась:
— Вы что думаете, вы здесь свои правила устанавливать будете? — во весь голос вопрошала она. — Да мы вас быстро — раз-два, и духу вашего здесь не останется! Вы что думаете, вы тут — все — живете?!
На шум из дверей своей комнаты появился преподаватель Сергей. Завязывая на пузе халат и шлепая тапками, он двинулся в нашу сторону.
— А что это здесь происходит… — даже не спросил, а как-то расслабленно констатировал он. На фоне колосившихся на груди волос его лысина выглядела особенно гладкой и блестящей. Нос у него был бордовый, даже неестественно — будто он только что окунул его в борщ.
— А вы, вообще, кто такая? — спросил он, уставившись на меня непроницаемыми, доверху залитыми глазами.
— Я снимаю здесь комнату, — твердо сказала я. — Владимир Анатольевич знакомил нас вчера.
Это насколько же он был пьян, что не помнит? А ведь тогда его нос был еще нормального цвета…
— Да я вас в первый раз вижу! Милицию надо вызывать! — как-то нечеловечески заорал он и мотнулся назад в сторону своей комнаты — видимо, к телефону.
Надежда Петровна тупо кивала, а из третьей двери вышла незнакомая мне женщина.
— Сережа, какая милиция? Успокойся, — примирительно сказала она.
Сергей развернулся, и они уже вместе подплыли и нависли надо мной:
— А что здесь у нас такое? — удивленно спросила женщина.
На вид она была вполне дружелюбной, но я была уже порядком взвинчена, к тому же четвертого участника «беседы» я не ждала — нас и троих здесь было слишком много.
— А вы-то кто? — по инерции возмутилась я.
— Да нет, это вы кто, я вас спрашиваю, — ответила она и, скептически ухмыляясь, скрестила руки на груди.
Надежда Петровна все кивала, тут встрял Сергей:
— Это жена моя законная, Светлана — она здесь живет! — и окинул рукой чертог.
— А я сняла здесь комнату, и я тоже здесь живу, хотя мне вот, — я посмотрела на Надежду Петровну, которая от этого вздрогнула и кивать перестала, — говорят, что не живу!
— И правильно говорят, — согласилась Светлана. — Вы приехали в наш город — это мы здесь живем, а вы здесь временно. Вы прав не имеете — вас, считайте, здесь нет.
— Да почему же это меня здесь нет?! И почему вообще вы со мной так разговариваете?! — не выдержала я.
— Скажите-пожа-а-алуйста! — кривляясь, протянула Светлана. — А как с вами нужно разговаривать?!
— Мы здесь живем! — опять налетела Надежда Петровна. — Мы — собственники, а вы — никто! Вы не имеете права делать здесь ремонт! И обдирать обои!
— Где обдирать обои? — растерялась Светлана.
— Ка-ки-ео-бои?! — возопил Сергей. — Понае-е-ехали! Говорю же, милицию надо вызывать!!
— Сергей, уйдите в свою комнату, — внезапно, будто опомнившись, заявила Надежда Петровна.
— Да, Сережа, иди — дай, мы спокойно поговорим, — поддержала Светлана.
Сергей не стал упираться и зашлепал в глубину коридора. В этот момент у меня появилась надежда, что все еще можно уладить. «Это же недоразумение, — думала я, — сейчас все объясню, и станет очевидно, что меня неправильно поняли. Что все мы вспылили и в чем-то были неправы, но, успокоившись, мы сможем найти компромисс».
— Где обои сдирать? — повторила Светлана, дождавшись, когда Сергей скроется за дверью комнаты.
— Светлана, — начала я, — мне кажется, это какое-то недоразумение. Обои я буду снимать у себя в комнате — вас это никак не коснется, к тому же…
Но Светлана не дала мне закончить:
— Никак не коснется?! — вспыхнула она.
— Комната-то, на то пошло, не ваша, а Владимира Анатольевича, — подключилась Надежда Петровна.
— Ну, вы же не даете мне сказать! — Я даже начала задыхаться от волнения. — Хозяин сам хочет делать ремонт. Так что я действую с его разрешения.
— Да какой он хозяин?! — внезапно переменила мнение Надежда Петровна. — Здесь его жена прописана, так что никому никакого разрешения он давать не может! И договор ваш недействителен!
— И к тому же вы что, думаете, приехали и будете вместе со своим Анатоличем нам жизнь портить?
— Но, позвольте, чем же я порчу вам жизнь?!
— А тем! — упорствовала Светлана. — Анатолич ваш, когда вы договор подписывали, разве не сказал, что у вас там, в комнате, клопы?! Мы их столько лет травили! У себя вытравили, щели заделали — даже под дверью — а там, у этой Селедкиной, никто клопов не травил.
— Да у нее там — клоповник! — выкатив глаза, взревела Надежда Петровна.
— Да-да, и если вы эти обои снимете, — Светлана подняла руки и резко дернула ими вниз, показывая, как я буду снимать обои, — то все ее клопы побегут куда? Они побегут к нам! А нас не спросили, хотим ли мы снова всей квартирой травить клопов! Без нашего согласия вы снимать обои не имеете права!
Я чувствовала, как глаза мои наливаются кровью. Какие еще клопы?! Какие нужны права?!! И почему они так со мной разговаривают?!! На меня накатило чувство вопиющей несправедливости, я потеряла контроль и выпалила, обращаясь к Светлане:
— А вы не имеете права здесь жить — вы здесь не прописаны!
— Не прописана?! — заорала она. — Похоже, это сильно ее задело. — Да я здесь тридцать лет живу, и дети мои здесь живут! Кто вам сказал, что я здесь не прописана?! Это вы мне будете рассказывать, где я имею право жить?!!
Тут влезла Надежда Петровна:
— Какое тебе дело, кто где прописан?! Езжай обратно в свою деревню! Бескультурье!
— Вот уж точно не вам, Надежда Петровна, мне про культуру рассказывать, — съязвила я и, заранее понимая, чем это закончится, добавила: — На вашем месте я бы слово культура вообще исключила из активного словаря: вам о культуре говорить — лишний раз позориться.
Детонация.
Светлана орала что-то, вероятно, про собственность, Надежда Петровна надрывалась, скорее всего, на тему культуры — я их уже не слушала. На меня ледяным потоком сходило понимание того, как именно меня развели: это была коммунальная квартира коренных москвичей. Они жили здесь тридцать лет, грызлись за каждый сантиметр, отвоевывали друг у друга по тумбочке в год, но это был их личный, внутренний ад, пока хозяйка одной из комнат — некая Селедкина — не продала ее Владимиру Анатольевичу. То, что я стала первым жильцом, вовсе не было преимуществом, как это преподносил новый хозяин, а наоборот — я была враждебной клеткой в теле этой коммунальной опухоли и подлежала яростному уничтожению. Владимир Анатольевич прекрасно знал, что так будет, и именно поэтому за время общения он ни разу не называл квартиру коммунальной, и именно поэтому он не хотел знакомить меня с соседями до подписания договора. Он даже не проверял, дома ли они, просто постоял за дверью и вернулся.
Я достала телефон и набрала его номер. Пока я слушала гудки в трубке, из своей комнаты снова выполз Сергей и присоединился к компании орущих вокруг меня физиономий. Я переводила взгляд с одного на другого: Светлана отчаянно жестикулировала, Сергей то открывал, то захлопывал пасть, Надежда выкатывала глаза и рассекала руками воздух. В трубке ответили.
— Владимир Анатольевич, — сказала я прямо при них, не обращая внимания на шум, — я пришла домой и пообщалась с соседями, у нас здесь форс-мажор — мы не сможем вместе жить. Приезжайте, пожалуйста — я хочу расторгнуть договор.
Положив трубку, я заметила, что обстановка изменилась: коммунальцы притихли — такого, видимо, никто не ожидал. Правильно, кто же в здравом уме откажется от жилплощади в центре Москвы?
— Ну что, сейчас закончатся ваши беды. — Я одарила их фальшивой улыбкой. — Владимир Анатольевич уже едет, мы расторгнем договор, и вы меня больше не увидите — как вы и хотели.
— Как же, расторгнет он договор — держи карман шире, — прокомментировала Светлана.
Я пожала плечами и вышла из квартиры на лестницу.
Ждать развязки в подъезде было комфортнее, чем внутри: лестница выглядела лучше, чем комната, к тому же здесь было арочное окно высотой в лестничный пролет. Если забраться на него с ногами и попытаться расслабиться... Однако внутри меня творился какой-то кавардак, в ушах неприятно шумели голоса, и к тому же я начала укорять себя за то, что не справилась. Защищая справедливость, я оказалась слаба и погрузилась в воронку обезличенной ярости. Это не давало мне покоя, и единственным членораздельным, что я смогла расслышать в момент краткого просветления, было почему-то:
В небе — тучи набухли водой, точно скоро рванут. С неба, каплей начавшись, обрушится истовый дождь...
Через полчаса прибыл Владимир Анатольевич, он был позитивно настроен и бодро прошел на кухню. В конце кухни тоже было окно, и я заняла стратегическую позицию рядом с ним. Я бы предпочла вообще не присутствовать, но, раз мое физическое участие было так необходимо, встав у окна, я хотела снизить хотя бы долю участия психологического.
Владимир Анатольевич занял место в центре. Соседи одновременно, как по команде, вышли из своих комнат, дружно ринулись на кухню и взяли его в клещи. Они были явно настроены на победу. Владимир Анатольевич, хоть был выше и шире в плечах и, в отличие от них, носил деловой костюм, казалось, не смог бы сломить дух коммунальцев — настолько сильно каждым из них овладел полководческий азарт.
Но он начал конструктивно и очень дружелюбно — правильно начал:
— Здравствуйте, ну расскажите, что у вас произошло? Давайте будем высказываться по очереди, мы выслушаем каждого и постараемся разрешить возникшую ситуацию мирным путем.
Коммунальцы замялись, и он добавил:
— От себя я могу сказать, что новый жилец — Рика — девушка хорошая, я могу за нее поручиться. И я полагаю, что здесь всему виной недоразумение, но я бы, так сказать, хотел выслушать мнение каждого.
Светлана ухмыльнулась и начала первой. Несколько искажая факты, она рассказала о моем внезапном появлении и о моей несанкционированной попытке снять обои в бывшей комнате Селедкиной. Она также поведала Владимиру Анатольевичу историю исхода клопов, которой он, судя по всему, не знал, и, завершая речь, пожаловалась на мое неуважительное отношение и хамство по отношению к ним — взрослым людям.
— Вот вам сколько лет? — высокомерно спросила она.
— Тридцать, — буркнула я из своего оконного убежища.
Продолжать Светлана не стала: по удивлению на ее лице я поняла, что хорошо сохранилась. Дискриминация по возрастному признаку стала невозможна — требовалась другая тактика. Светлана ретировалась к раковине и закурила.
Воспользовавшись ее смятением и неспособностью пьяного Сергея излагать мысли структурированно, ситуацией завладела Надежда Петровна. Все время, пока Светлана говорила, женщина внутренне негодовала: она в нетерпении переступала с ноги на ногу и раздраженно кривила губы, поэтому теперь, взяв слово, сразу начала на повышенных тонах. Ожесточенно жестикулируя, Надежда Петровна стала описывать картину произошедшего столь невероятную, что с каждой фразой я все больше сомневалась в ее душевном здоровье. Она приписывала мне действия, которых я не совершала, и даже свидетельствовала, что я обозвала ее сволочью. Эта новая тактика нашла поддержку у Сергея: он мог выкрикивать свой пьяный бред, не нарушая общего тона повествования — его восклицания даже, наоборот, усиливали эффект ее речи. Владимир Анатольевич и Светлана поддались общему настроению, и все они, размахивая руками, снова стали орать, как им казалось, об одном и том же, но на самом деле о совершенно разном и поминутно указывать на меня пальцами.
Я молчала — какой смысл оправдываться? Неужели человек не имеет человеческих прав от рождения и права постоянно перераспределяются на основе ситуационного преимущества?.. Тогда сегодня преимущество у них, потому что они владеют клочком жилплощади в центре Москвы, и это дает им право презирать меня — они же «во фраках», а я без. Завтра мне будет негде ночевать — в этом я зависима от них, от их решения, и они это знают: они упиваются моей слабостью, они улюлюкают и бросают в меня куриные кости. Но намного ужаснее то, что они не видят, не чувствуют, как теряют человеческий облик, и я бессильна им помочь, я даже себе сейчас помочь не способна.
— Вот, посмотрите, до чего вы довели девушку, — вдруг сказал Владимир Анатольевич. — Она плачет!
Коммунальцы обернулись. Эти слова вывели меня из оцепенения. Как это плачу? Я прикоснулась к лицу — щеки действительно были мокрыми от слез.
— А что мы такого сделали? Что мы сказали? Я не понимаю, из-за чего она плачет, — недоумевала Светлана и, обращаясь ко мне, спросила: — Что случилось-то?
— Это ужасно. Я никогда такого не видела — даже не знала, что такое бывает, это театр абсурда какой-то…
И только сказав это вслух, я наконец осознала, что все происходившее между этими хаотичными людьми, нагромождение их слов и телодвижений, их нелепые и пошлые распри — все это, и правда, было доведено до абсурда, больше того, лишено всякого смысла — как было бы бессмысленным настаивать на том, что комар — это кот, или начинать с фразы Кюлн сурн дер, когда хочешь с кем-то серьезно поговорить, — то есть это не поддается анализу и вообще не предполагает его, потому что ни на что не влияет и может просто не учитываться.
Наступила необыкновенная тишина, и во всех предметах проявилась какая-то синь. Время текло, как жидкий металл, но вокруг, не касаясь. Я продолжала стоять у окна и в то же самое время прошла через всю кухню к чайнику — попить водички, — а затем вернулась, стала слушать дождь, и с тем, как его звук нарастал, фигуры на сцене задвигались, заговорили, и началось второе отделение.
В нем, посчитав, что со мной покончено, коммунальцы взялись за Владимира Анатольевича: выкрикивая обвинения, они жали его к газовой плите. Всплыли наболевшие — видимо, еще во времена предыдущей хозяйки — вопросы кладовок и антресолей, вспомнились невыполненные договоренности и несдержанные обещания. Мне даже стало жаль этого человека — ведь он отстаивал и мои интересы, а они осаждали его, как стая бешеных псов. Но совершенно неожиданно, во всяком случае, для меня, Владимир Анатольевич встал на четыре лапы, отряхнулся, и из-под съехавшей маски человеческого лица показался шакалий оскал.
— Ну, хватит! Вы не забывайте, с кем разговариваете! — рявкнул он. — Не хотите мирно, будем по-другому: я вас по судам затаскаю и квартиру отберу, а вас, Сергей, посажу — не забывайте о моем положении в судопроизводственных органах. И я могу вас уверить: ваше проживание здесь — вопрос времени, а пока что учтите, если вы будете скандалить и моего жильца притеснять, я вам сорок таджиков подселю — имею право, и вы никому ничего не докажете.
Мне же в доверительной беседе, произошедшей позднее, он сказал: «Расторгать договор я не собираюсь. Я, знаете ли, чужого не возьму, но и своего не отдам».
И еще позднее, уже в своей комнате, сидя на деревянном стуле и стараясь на всякий случай ничего не касаться; позднее, когда за окном сверху вниз сплошным потоком сходила вода и я думала о том, сколько еще мне — и всем нам — бродить во тьме? и что делать, если кажется, что точно все это уже было, но вспомнить, где и с кем, нет никакой возможности; позднее, закрыв глаза и слушая шум дождя, я почувствовала, как небесная вода вливается в меня через макушку, растворяет черты лица, оставляет меня невесомой, прозрачной, несбыточной, как сон.
Мне снится, что у
меня есть дом.