Пробштейн
Ян Эмильевич родился в 1953 году в Минске.
Поэт, переводчик, литературовед, издатель.
Кандидат филологических наук, доктор
литературоведения (PhD), автор двенадцати
поэтических книг. В переводах Пробштейна
выпущены стихотворные сборники Эзры
Паунда и Т. С. Элиота. Участник многих
переводных антологий и проектов. Выпустил
исследование «Одухотворенная земля.
Книга о русской поэзии» (М., 2014). Живет в
США.
Ян
Пробштейн
*
ГИМН
ЦЕПНОМУ БЫТИЮ
* * *
Прошли две
войны мировые
и две
отечественные,
начались
войны моровые
до бесконечности.
Человечество
мечтает о вечности,
челувечество
— об увечности.
Закончилось
время джигитов,
началось
время шахидов.
Твердая
гражданская позиция —
лишь у полиции,
и всегда
размыты границы
у войны
гражданской —
таковы причуды
пространства.
Цель, говорят,
оправдывает средства…
У людоеда, к
примеру, цель — людоедство.
Спор, говорят,
беспредметный,
если в душе
свербит — не чеши!
Это не стихи,
даже не крик души:
Это скорее
хрип, быть может — предсмертный.
Мы созданы
по образу и подобию,
напишут на
нашем надгробии.
Все бессмысленно,
если нет любви,
если Спас
возведен на крови.
* * *
Когда врасплох
захватят дух
И вышибут,
как пробку из бутылки,
Ты не успеешь
даже вскрикнуть «ох»
И, не успев
стереть с лица ухмылки,
Поверишь в
сон и в птичий грай, и в чох,
Язык прирос
к гортани, сух,
Как бы с
похмелья. Сам ты нем и глух.
С цепи сначала
рвешься, словно пес,
Потом
оцепенеешь на цепи,
И это будет
чудом из чудес,
Реакцией
цепной, как пес цепной,
Ты песню
спой, вернее, прохрипи:
Спой гимн
цепному бытию — завой.
* * *
Приструним
на струнах
и на кимвалах
налетим
десятью
стервятниками
на стаю
лебедушек-молодушек
распустим
распустившихся
учредим
очередь
в учредительное
собрание
и восставим
в назидание
скрижали о
взимании дани
* * *
В корнях у
языка — парадонтоз,
и выпадают
флексии, как зубы,
приставки,
суффиксы, которых жаль до слез,
и еръ, и ять,
и твердый знак, пусть грубый, —
как атавизмы,
все давно отпали,
на поле боя
пали, онемел
язык, в нем
слышен отзвук и печали,
и безъязыкой
ханжеской морали
без этики,
как веянье времен,
где передел
владений, беспредел,
он устарел,
остался не у дел,
когда уже
времен распалась связь,
ему на смену,
ловок и смышлен,
пришел веселый
братец новояз.
* * *
Вдруг стих
найдет, слетает строчка с крыши
на голову и
бьется, как птенец,
и ты бормочешь
строчки восьмистиший,
а в глотке —
лишь расплавленный свинец.
В руке —
синица, смотришь на дорогу —
спасение для
заземленных глаз…
Прошибло, да
не шибко, слава Богу,
что не
гекзаметром на этот раз.
* * *
Один грустит,
другой впадает в раж,
Пушит хвостом
по мостовой иная,
Пред тем, как
выйти до конца в тираж,
О том, чего
не будет, вспоминая.
…Семидесяти
вам на вид не дашь.
Бессовестно
вы льстите, дорогая.
И ты глядишь,
не опуская век,
На этот мир,
забавный до предела,
Выходит на
прогулку человек,
Придерживая
шляпу то и дело,
Уже не просто
перейти на бег,
А шляпа еще
раньше улетела.
* * *
Укатали
крутые горки
joven poeta russo,
как писал
Массимо Бачигалупо
году в 1989-м…
Раздвигаешь
прошлого шторки
и вглядываешься
тупо,
а там — пусто,
то есть не
пустота, а зиянье,
и застываешь
на грани:
там, за гранью,
— наши любимые,
только памятью
нашей хранимые,
О Мнемозина,
мать муз
и
бессонных мук,
бередишь
воспоминания,
требуешь
дани
и тащишь в
прошлое волоком:
в ушах до сих
пор звучат арии,
отцовский
бас-колокол,
по иронии
судьбы над их могилами
на последние
медные духовые
фальшивили
Marche funebre Шопена лабухи —
это не полет,
а паренье парии,
порхаешь,
порхатый,
над могилами
милыми,
над пепелищем
родной хаты,
лечишься от
ностальгии,
вспоминая,
как давали по вые,
беседы с
искусствоведами из гебухи,
с пятой графой
графоман,
без вины
виноватый
и без
вина пьян.