ГИМН ЦЕПНОМУ БЫТИЮ

Пробштейн Ян Эмильевич родился в 1953 году в Минске. Поэт, переводчик, литературовед, издатель. Кандидат филологических наук, доктор литературоведения (PhD), автор двенадцати поэтических книг. В переводах Пробштейна выпущены стихотворные сборники Эзры Паунда и Т. С. Элиота. Участник многих переводных антологий и проектов. Выпустил исследование «Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии» (М., 2014). Живет в США.

Ян Пробштейн

*

ГИМН ЦЕПНОМУ БЫТИЮ

* * *

Прошли две войны мировые

и две отечественные,

начались войны моровые

до бесконечности.

Человечество мечтает о вечности,

челувечество — об увечности.

Закончилось время джигитов,

началось время шахидов.

Твердая гражданская позиция —

лишь у полиции,

и всегда размыты границы

у войны гражданской —

таковы причуды пространства.

Цель, говорят, оправдывает средства…

У людоеда, к примеру, цель — людоедство.

Спор, говорят, беспредметный,

если в душе свербит — не чеши!

Это не стихи, даже не крик души:

Это скорее хрип, быть может — предсмертный.

Мы созданы по образу и подобию,

напишут на нашем надгробии.

Все бессмысленно, если нет любви,

если Спас возведен на крови.

* * *

Когда врасплох захватят дух

И вышибут, как пробку из бутылки,

Ты не успеешь даже вскрикнуть «ох»

И, не успев стереть с лица ухмылки,

Поверишь в сон и в птичий грай, и в чох,

Язык прирос к гортани, сух,

Как бы с похмелья. Сам ты нем и глух.

С цепи сначала рвешься, словно пес,

Потом оцепенеешь на цепи,

И это будет чудом из чудес,

Реакцией цепной, как пес цепной,

Ты песню спой, вернее, прохрипи:

Спой гимн цепному бытию — завой.  

* * *

Приструним на струнах

и на кимвалах налетим

десятью стервятниками

на стаю лебедушек-молодушек

распустим распустившихся

учредим очередь

в учредительное собрание

и восставим в назидание

скрижали о взимании дани

* * *

В корнях у языка — парадонтоз,

и выпадают флексии, как зубы,

приставки, суффиксы, которых жаль до слез,

и еръ, и ять, и твердый знак, пусть грубый, —

как атавизмы, все давно отпали,

на поле боя пали, онемел

язык, в нем слышен отзвук и печали,

и безъязыкой ханжеской морали

без этики, как веянье времен,

где передел владений, беспредел,

он устарел, остался не у дел,

когда уже времен распалась связь,

ему на смену, ловок и смышлен,

пришел веселый братец новояз.

* * *

Вдруг стих найдет, слетает строчка с крыши

на голову и бьется, как птенец,

и ты бормочешь строчки восьмистиший,

а в глотке — лишь расплавленный свинец.

В руке — синица, смотришь на дорогу —

спасение для заземленных глаз…

Прошибло, да не шибко, слава Богу,

что не гекзаметром на этот раз.

* * *

Один грустит, другой впадает в раж,

Пушит хвостом по мостовой иная,

Пред тем, как выйти до конца в тираж,

О том, чего не будет, вспоминая.

…Семидесяти вам на вид не дашь.

Бессовестно вы льстите, дорогая.

И ты глядишь, не опуская век,

На этот мир, забавный до предела,

Выходит на прогулку человек,

Придерживая шляпу то и дело,

Уже не просто перейти на бег,

А шляпа еще раньше улетела.

* * *

Укатали крутые горки

joven poeta russo,

как писал Массимо Бачигалупо

году в 1989-м…

Раздвигаешь прошлого шторки

и вглядываешься тупо,

а там — пусто,

то есть не пустота, а зиянье,

и застываешь на грани:

там, за гранью, — наши любимые,

только памятью нашей хранимые,

О Мнемозина, мать муз

и бессонных мук,

бередишь воспоминания,

требуешь дани

и тащишь в прошлое волоком:

в ушах до сих пор звучат арии,

отцовский бас-колокол,

по иронии судьбы над их могилами

на последние медные духовые

фальшивили Marche funebre Шопена лабухи —

это не полет, а паренье парии,

порхаешь, порхатый,

над могилами милыми,

над пепелищем родной хаты,

лечишься от ностальгии,

вспоминая, как давали по вые,

беседы с искусствоведами из гебухи,

с пятой графой графоман,

без вины виноватый

и без вина пьян.