Золотарев Сергей Феликсович родился в 1973 году в г. Жуковском. Учился в Государственной академии управления им. С. Орджоникидзе. Публиковался в журналах «Новый мир», «Арион», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Урал» и др. Автор поэтической «Книги жалоб и предложений» (М., 2015). Лауреат премии журнала «Новый мир» за 2015 год. Живет в Жуковском.

Сергей Золотарев

*

МЕРТВЫЕ ДУШИ в поисках утраченного времени

Повесть

Часть 1

_{Empty spaces — what are we living for?}

Freddy Mercury

_{ГЛАВА 1}

1

Крылов входил в Извинигород с подветренной стороны. Звезды падали в землю, замедляясь до кольчатых червей. Серебро бревенчатых домов. Высокая колокольня по левую руку. Дом на обрыве. Холмы, похожие на наколенники для долгого стояния земли. Земля, обратившаяся в атмосферный столб.

Подъем, усыпанный гравием. Шины, врытые по пояс. Дом. На две семьи. Соседи живут. Во второй половине никого не должно быть. Дом, холмы, река… Собака незло облаяла и вышла встречать. Следом — мужик лет сорока в пиратской повязке на левый глаз. Войлочная выцветшая безрукавка. Такой же выцветший глаз без рукава.

— Чаго?

— Добрый день! — вежливо продевает Крылов слова в местный воздух.

— Солнечный. Чаго надо?

— Жить собираюсь. У Алексеевых.

— Вер! Пади!

Вышла тетка. Как тетка.

«Зачем ему повязка?» — вот же странная у меня голова. Какие мысли только ни лезут! Сейчас попрут. Парадокс Даламбера. Повязка аккурат с глазное яблоко. Сфера и круг одного диаметра для встречного потока ничем не отличаются. Их просто нет: при условии выравнивания параметров далеко впереди и позади тела, сила сопротивления равна нулю — последствия обучения в МАИ. А силы равны.

— Дай ему ключи. Покажи там. — Хозяин скрылся за поседевшим забором.

Не подвел Алексеев. Звонил.

Тетка ведет вдоль посадок картошки.

Неплохо придумано. Вот эта затычка на глазу. Зрачок отдыхает от способности видеть. А действительность все так же воздействует красками дня. Для потока солнечного света подмена неявна.

Подметный глаз. Подметка. В белом плаще с кровавым подбоем. Не зря в юности Крылов думал, что это глаз подбит у прокуратора.

— Вот!

Дверь раскрыта — ключи на руках.

— Печь там треснула. Осторожнее, не угори! Песком промажь. Лучше раствора будет держать, когда печь протопится. Ну, зови, ежели чего!

Даже имени не спросила. Ну и к лучшему.

— Доброго дня!

— Солнечного.

Притвор. Слева дверь на веранду. Прямо — кухня и дальнейшее жилье. Тянет прелостью. Вторая дверь занавешена паутиной. Подтянул гирьки — ходики пошли. Кухонный стол покрыт липкой ушной грязью глухого воздуха. Шторы пожелтели. Обои отошли в углы. Полы с уклоном.

«В отсутствие хозяев дома выбрасываются из земли. Заложенные внутри, умирать выходят на поверхность», — подумалось Крылову. И вообще много и хорошо думалось в этот день.

К ночи затопил печь. Конечно, ничего не промазав. Тянет дымом.

Взять луну. Ее обратную сторону, которая освещена зряшным светом, зрительной памятью космоса, к нам же повернута черной своей субботой? Такая же повязка, по сути.

Из темного окна Крылов видит, как сосед опрометью бросается в погреб и тут же выскакивает, что-то пряча за пазухой.

Пираты носили повязки, чтобы мгновенно ориентироваться в трюме и целиться на свету. А не прикрывали увечье…

Крылов представляет, как наш веселый Роджер зубами вынимает пробку и с горла делает три больших глотка. Не запивая. Не закусывая. Металлический привкус появляется во рту. Его слегка мутит. Илья Ильич отходит от окна, чувствуя первые признаки опьянения.

Оцепление. Оцепененье. До рассвета четыре часа, но уже комариное пенье в лягушачьи продето глаза.

2

Крылов смотрит на петуха. Белый с красным хохолком — важно выступает по двору, скашивая глаз на открытую дверь. Молодой петушок, белый подросток.

Ходит, пьет из луж.

Пробует шагами испить свой путь.

Соседи с дочкой уехали в город на небольшом грузовичке. У Крылова — ни крошки. Обещали перевести чуть денег, да пока нет ничего.

В ожидании человек с петухом молча смотрят вдаль. Сидят, тупо уставившись в одну точку на горизонте. У какой-то африканской народности даже есть специальное понятие, означающее данный вид бездеятельности. Не вспомнить сейчас.

— Куриный бульон, — проклиная себя за подобные мысли. — Прозрачный такой, горячий, призрачный.

Птицу начинает интересовать дом. Петух расхаживает по кухне и явно намеревается поселиться где-нибудь поблизости.

— Надо занять себя делом. Работать, не покладая рук. Не покладая рук.

Первый орган, функционирующий беспрерывно — сердце. Руки как сердце? Сердце в руках? Куриное сердце. Тьфу.

Крылов вспоминает, как надорвался.

Школа. Некрасов. «Кому на Руси жить хорошо». Сцена на ярмарке, где высохший мужик рассказывает, как нес на второй этаж 14 пудов, которые ему навалил подрядчик — на слабо. И вот дойдя до места:

Ой, знаю! сердце молотом

Стучит в груди, кровавые

В глазах круги стоят,

Спина как будто треснула…

Дрожат, ослабли ноженьки.

Зачах я с той поры!..

Илья вдруг столь живо представил, как сердце ворочается в груди, пытается усесться поудобнее, точно птица, потом срывается и улетает.

С той поры мальчик узнал постоянную пробоину в середине себя. И физических упражнений не выносил. Задыхался.

Петух ухмыляется. И, найдя крошку, со стуком клюет ее в лоб.

Человек привстает с кровати. Муха кружит по комнате. Стало быть, признала за жилое помещение. Точно провизор, отмеривала она крошки смысла. Смешивала со светом и дозировано отсыпала больному времени.

Молоко не убежало. Не убежало потому, как нет никакого молока. И давно уже нет ничего. Третий день лежит человек на тахте и пьет одну слепую воду.

Почему тела при нагревании расширяются?

Нет, школьный курс мы худо-бедно помним. Но также знаем, что преподавали в основном следствия тех физических явлений, внутренняя суть которых до конца не уяснена. В самом деле, почему?

Предметы при нагревании расширяются потому, что…

— Потому, что их варят, — бросается Крылов за петухом.

Стоп. Это же друг. Ты хочешь сожрать своего друга?

Но иначе умрешь. Физическое истощение, понимаешь?

Если умрешь физически, останешься человеком. Если останешься жить, ценой его жизни, умрешь как… Как кто? Как мудак.

Ай-ай. Демагогия. Мы всю жизнь едим курятину.

Но не друзей.

Во дворе солнце. Запах солнца далеко вокруг. Вдоль тропинки живые оранжевые фонарики. Физалис как доказательство существования «Троицы» Рублева.

Ну и каков твой ответ на эту тупиковую ситуацию?

Не знаю.

Петух выходит на середину солнечного двора, находит клок сена, присаживается и сносит яйцо. Простое — не золотое.

Крылов стоит, открыв рот.

Петушок оказывается курочкой, как травинка в руке — в далеком детстве.

Вечор наш петух снес еще целую дюжину — к ужину — новых и сладких калош)).

3

Просыпаться от солнечного пения! Потолок в разводах. Подошва неба в траве.

Алексеев подбросил деньжат. Позавтракав, Илья потек на реку. Там, в зарослях осоки разложил подстилку и лег на живот, подставив солнцу невидимые части. Полдень. Скол колокольни по правую руку. На колу — синее небо. Перед носом — трава. Травинки высохшие и еще зеленые. Мятлик, осока, одуванчик.

Река бежит мимо, как марафонец, что должен умереть, точнее, впасть в свое обычное состояние. Крылов берет карандаш. Река смотрит, не моргая. Карандаш может выколоть ей глаза.

Она принесет ему сапожный нож. Линолеум будет скатан, как саван. Он возьмет сапожный нож и скажет, что это карандаш, в стержне которого изначально существуют все линии, которые еще только будут проведены. Но это нож! Нет, это карандаш, только стержень его находится в самой линии отреза… Линолеум пока не разлинован.

Достал клубнику с огорода, всю — с укушенными бочками. Выклевали лягушки клубничке печень.

Думай, думай! Что — грифель? Или что — режущая поверхность? Обе создают линию. Линию жизни, что чертима или отрезаема. Смерть? Любовь?

Хотел поработать, но жара допекла и вынуждает окунуться. Шелковый путь принимает его за пряность.

Наматывает водные нити на лопасти костяка.

Если жизнь — это встречный поток, то смерть — неспособность сопротивляться жизни. Сильный человек, не замечая, прорывает обыденность — этот мелкий саботаж предметов, явлений, телесное и душевное недомогание, путающиеся пододеяльники, ремонт у соседей, обиды и нестыковки по времени. Чем слабее человек, тем труднее ему и тем заметнее замедляют его продвижение жизненные трудности. Вплоть до полной остановки.

Дно. Крылов выходит, попрыгав на ноге, вытрясая воду из правого уха, и вдруг слышит им шелест осоки за спиной.

Стрекозиная принцесса присела на былинку и смотрит в насекомом раздумье.

Вода собралась в капли, оставляя сухими большие участки кожи. Пух удерживает капли от скатывания, мир от опрокидывания.

— Добрый день! — предупреждает человек о своем присутствии, дабы не возникло неловкости.

Ундина улыбается, но не отвечает. Есть антирадар, есть антисирена. Стрекоза оказалась немой от рождения, но звучащей по призванию. Ее глаза занимались звукоизвлечением, и Крылов с первой минуты ощутил на себе всю силу ее голоса.

Кислород поддерживает горение. Газ — пламя. Свет звезды рождается благодаря переходу одного газа в другой. Почему газ и свет — эти односложные слова — связаны подобным тесным образом? Газом мы дышим, светом видим. Газ мы колышем своим принудительным дыханием, когда говорим, свет раскачивает наши зрачки зрительным потрясением.

Почему для музыки придумали воздух выдувать из мехов, а для света нет? Ведь светоизвлечение, излучение столь же мелодично и безвозмездно дарит зрительный образ. Или звезды звучат?

Стрекоза улыбнулась и села ему на руку — просто давая понять, что она немоговорящая. Крылов ощутил в сердце последовательность. Математик назвал бы ее числами Фибоначчи. Мистик увидел бы альфу и омегу, а все, что внутри, оставил на совести автора. Илья Ильич почувствовал нарастание смысловых колебаний, приведшее существо сюда именно в этот час.

И прикусил язык.

Стрекозиная принцесса поднялась и заскользила над водой. Вспомнил латинское название стрекозы — симпетрум. Симпетрум. Симпетрум. Апостола Петра звали Симон. Симон Петр.

Отчего же предметы при нагревании расширяются?

Три дня. Три дня он провел в относительном покое и вот — на тебе!

Неужели опять превращается в жука?

Вся жизнь человека — это четверг, от пятницы до субботы.

Крылов прикасается к воде, чувствует ее насыщение — ее четверг. Боль ночного содрогания. Ее кровь. Целует воду. Ощущает ее кристаллизацию на кресте и, наконец, вознесение паром. Но есть еще четвертое агрегатное состояние. Видит открытый космос и свет — не больше игольной головки. Облако Оорта — холодная пустыня каменных льдинок — вращается вокруг общего центра, но это не солнце. Это боль, образующая петлю мертвой воды.

Крылов понимает воду как последование русла. И переходы из одного состояния в другое сопровождаются страданием, мучением, агонией, но и несут преображение.

Своими мучениями мы облегчаем страдания Господа нашего на кресте. Расширяем отверстия, раздвигаем впившиеся шипы. Сострадание. Знакомо?

Предметы расширяются при сострадании.

Вода шепчет — свершилось! И высыхает.

Крылов превращается в жука. Пробует взлететь.

— Письмо! Спас сильным! Вам письмо, письмо спасильным! — будит его соседская девочка, босиком бегущая к нему по пойме.

— С посыльным? Что за?..

_{ГЛАВА 2}

1

Историки предполагают, что Христос нес не полный крест, состоящий из двух балок, а одну перекладину. Правда, вес ее составлял от 25 до 50 килограммов. Такова была общепринятая практика для осужденных на крестную смерть. Руки осужденных обычно привязывались к балке. При этом если ведомый на казнь падал, то он не мог не упасть на грудь¹.

Звук лопнувшей слезы.

Ваня Сулаев катает тележку. Ваня и Ваня. 45 лет, а все Ваня. Внутри самолета — чаще всего Ил-76-го — бригада делится следующим образом: двое снимают груз из сдавшей задом к рампе самолета фуры. Двое, потому как — не развернуться. Четверо возят тележками из фуры через рампу и самолет к укладчикам. Двое-трое увязывают груз в монолитную массу. Если легковес и разнобой, бить надо под потолок — в отсеке работают и вчетвером. На тележке главная трудность — не развалить и не побить алкоголь. Зимой с разбегу забраться на скользкую рампу, открытую под углом. Из плюсов — они же иногда и минусы — выгружающие и увязывающие обычно всю погрузку общаются — балагурят, подшучивают друг над другом и этим убивают время.

Звезды — огромные хрупкие звезды — катятся в картонные ящики, проложенные пенопластом; стягиваются тягучим скотчем луны; метятся значками «стекло», «только вверх», «не кантовать» и ставятся друг на друга, как ровные стены промысла.

В последнее время на аэродром зачастил заказчик с нестандартным, но хорошо оплачиваемым тоннажем.

— Палыч, не сыграет? — Ваня заметил, что Суслов — огромный доброкачественный бригадир — начал забивать верхний ряд, ограничивая его на уровне своего человеческого роста.

— Не должно. — Палыч повернул обветренное лицо: — Странные, да? Словно внутри жидкость какая, но не текучая, а вязкая и плотная. — Суслов верил в узнаваемость мира.

— А какая тогда? — встрял подкативший Малышев.

— Не текучая.

— Тогда не жидкость.

— Катись давай! Жидкость — не жидкость.

Сетка в голове огромного грузового отсека предназначалась для остановки движения груза к стенке переборки, в случае экстренного торможения, но все знали, что никакие тросы не выдержат 45-тонной массы. Летали и с перегрузом, и с переперегрузом — в зависимости от того, сколько заказчик был готов заплатить экипажу. Бортмеханики в полете сидели в носу салона и пили чай, добывая кипяток из неусыпной бортовой канистры.

Раньше Ваня любил работать внутри. Быть центром единого организма. Сильнейшей его частью. Сердцем.

Все изменилось после смерти жены. Все изменилось после инфаркта. Смерть как открытая Земля. Инфаркт — Меркатор, очерчивающий ее береговую линию. Инфаркт — философ, заставляющий изучать ее белые пятна. Инфаркт — инок, предлагающий заселить открытые земли закрытыми одиночествами. Смерть — его идиоритм.

Врачи настрого запретили физические нагрузки. Но как жить?

На погрузках Ваня приручил смирение. Грузчик полюбил поверхности тел. Поверхностное натяжение. Утверждают, что кожа — самая важная часть любого организма. Слой важнее предмета. Он контактирует с миром. Внешность не столь эгоистична. Женщину мы познаем через поверхность, но любим внутренность как возможность содрогания. Он и Ольгу любил за поверхность. В которой не было той отчаянной глубины самолюбия. Поверхность, назначенная ему тактильно. Контактирующая непосредственно с ним. Крайнее отречение.

Ваня брал картонные коробки и гладил их шершавую кожу руками в хозяйственных перчатках с резиновыми пупырышками на ладонях.

Заказчик расхаживал по рампе, переговариваясь по телефону:

— Нет, пусть поспит. Ясли? Вынеси в сад.

Отчего-то сделалось тревожно. Волна вегетативной паники.

Коробки воспалены, как веки давно не спавшего человека.

Кольнуло сердце. И все поплыло. Нет — скорее остеохондроз, чем кардио. Поверхность и черви.

Деревянный ящик предательски скользнул по колену и с хрустом ударился об пол. Одно ребро покосилось, и в образовавшуюся щель показалось содержимое. Суслов поскреб затылок пятерней в грязной перчатке:

— Это что ж получается, — и он достал продолговатый предмет: — На кой ляд в такой упаковке возят исландский шпат?

Во вспомогательном свете, запитанном от аэродромного напряжения, минерал слоился удивительным преломлением.

— Я работал когда-то с ним. Тут есть одна интересная особенность. А именно: двойное лучепреломление. Вот посмотри. — И он опять поднес слюдяной кусок к свету: — Опа-опа. И внутри у нас что-то темнеется. Что бы это значило?

Грузчику не дали договорить — подлетевший заказчик выхватил минерал, положил его обратно в ящик и поволок тяжелую коробку в машину.

— Так он сам развалился, командир! — Палыч любил свою ночную роль грубоватого подвыпившего амбала.

Ваня успел заметить, что, выпав из света, минерал потух и потерял в объеме.

Быстрая точка приближалась — он рефлекторно махнул рукой. Муха упала и обездвижилась. Подошел. Оглушенное насекомое еле дышало. Стало жаль никчемное существо, и вдруг пришло понимание. Понимание всего. Он как бы вошел в свет. И эту муху, и ту мертвую красноухую черепашку на пруду, что выкинули добрые хозяева, наигравшись, и все живое — жаль человеку не потому, что в них есть сознательная душа. Не обзавелись еще собственной. Но наделены его душой, душой человека, которая не заканчивается с телесной оболочкой, но продолжается в мир так долго, как только может, и даже дальше, может, и составляя весь мир. Один мир накладывается на другой. Так люди созидают пространство — как цветные пересекающиеся кружки палитры. И вот эти маленькие существа есть формочки нашей души. Нам их жаль, потому как они часть наша и богова.

Поверхности, оболочки — почему его так привлекают? Потому что они могут заключить в себе часть него. Любимая его — такая же оболочка его любви к ней. Преломление его души в стеклянной призме чужой души, расслоение его луча на спектры. Оболочки важнее!

— …потому и лучепреломление двойное, — закруглился Суслов.

— Так, перерыв! Перерва! — зычно крикнули с хвоста.

Стали ждать следующую фуру, задержавшуюся где-то на подъезде. Вышли в траву рядом с нагретой рулежкой и улеглись кругом. Ваня, задрав голову, сбоку смотрел на сползающее ночное небо. И чувствовал, как из взгляда вытекает то, что не усвоилось под вечер. Вытекает и затвердевает сформировавшимся никчемным знанием.

Суслов лежал с травинкой в зубах:

— Пятнадцать лет не живем вместе. У нее семья, у меня. Вместе не живем, а спим. Периодически снится она мне, и во сне занимаемся любовью. Да столь еще реалистично, мама не горюй. А недавно узнал, что и я ей в таком виде снюсь время от времени. Вопрос? Разве этого не существует?

Ваня попытался слушать не распространяемые людьми звуки, но сам воздух, гудящий внутренней борьбой потяжелевших сырых молекул.

— Это у тебя что? — указывая на шрам от паховой грыжи, спросит она.

— Лобковые швы, — гордо ответит он.

Она принесет ему сапожный нож.

— Отрезать? И отрежу. Монахом стану. Я тут подумал. Половое бессилие есть присутствие бога в душе. Внутреннее монашество. Вынужденное монашество — такой же осознанный выбор, только осознанный не тобой, а Им.

— Нужен ты монахам без…

— Члена?

— Дурень. Без веры. Там вон Серафим на камушке тысячу дней простоял. А ты — член…

— Ваня, Вань! Вставай. Зовут.

Звезды падали и бились о землю, как бутафорские бутылки о голову каскадера.

Грузчики пошли вглубь самолета в район центроплана. Сулаев нагнулся, чтобы освободить замок в панели пола, и только хотел помочь бортмеханику закрепить тельфер, как заметил в углу тихий предмет. Камень лежал, притаившись, как черепаха. Казалось, он втянул весь свет лапками под брюшко.

Многие предметы на земле давно уже сами составляли свой смысл и не нуждались в существовании, потому превратились в память о себе и представали вечным последствием.

Этот был иным. Он еще жил для человека. Минерал был нафарширован цветностью, словно внутри составляющих его корпускул, как в тюбиках Питера Брейгеля Старшего хранилась причина того, что наблюдалось снаружи.

Человек поднял его и поднес к свету. Внутри явно что-то жило.

Ваня сунул предмет в нагрудный карман и на все оставшееся время погрузился в себя, точно самого его залили янтарем.

2

Дома он выложил минерал на стол. Гул дальнобоя с ближней трассы слышался как приглушенный звон церковного колокола. Включил светильник. Камень горел и двигался своими маленькими внутренностями, точно прозрачный одноклеточный организм с ядром и вакуолью. Без света он походил на высохший потрескавшийся обмылок, но с огнем преображался.

За окном пошел дождь. Человек отошел от стола, не решаясь внимательно рассмотреть находку. Заглянул в спальню. Темнота спала, свернувшись калачиком. Спящая реальность перестает коверкать тело красивостью и произносит его красоту отчетливо, с правильным и глубоким дыханием.

Вернулся… Взял увеличительное стекло, но и без него было видно, что внутри что-то темнеется…

Ваня сел на стул, повернув его спинкой. Долго сидел и смотрел, медленно соображая и обсуждая свое открытие с другим, более здравомыслящим человеком.

Взял молоток и с грохотом ударил по минералу. Тот разлетелся по комнате, развалился и потух.

Ваня Сулаев нагнулся и поднял с пола маленькую литеру «ё». Рожки ее двигались, а сама буква легонечко кружилась по часовой стрелке. Заказчик арендовал несколько бортов.

Долго разглядывал.

Буква занимала его. Сам же светящийся минерал — ее оболочка — притягивал. Он смотрел на осколки. И не мог найти приемлемого объяснения происходящему.

ГЛАВА 3

Замедляясь, свет затвердевает в планеты, в людей, в листочки. В произвольном порядке. На этот раз свет сгустился в большого сорокалетнего Главу городского поселения Василия Ивановича Во.

Крылов стоит в приемной и перебирает в голове корни волос. Мэр, хотя и однокашник, но кто знает, чего у него на уме. Опять же — репутация подмоченная.

Тот как бы не замечает, что не один. Делает вид.

Крылов стоит во дворе кабинета.

Наконец отвлекся Василий Иванович от смакования кофейной гущи, вытер губы трехцветной салфеткой:

— А, Илья! — подошел обниматься. — Вот решил проведать старого друга.

— И вызвал к себе?

— Думаю о тебе. И ты мне нужен со своей думалкой.

— Ты хоть знаешь, об чем я думаю, Василий Иванович?

— Читали. Чего не знаем? Твои сокровения не изымаем. Но ты ж народный консультант у нас.

— Я в жука превратился, Вась.

— Ну так. Всякому жуку — свой коробок, — хохотнул: — Дадим тебе, стало быть, казенный автотранспорт. Ну-тко, Алла Николаевна, выделите нашему дорогому консультанту водителя с госномерами.

— Я ж в отставке.

— Считай, уже на ставке. Дело есть неотложное по твоей части. Много не скажу. Докладают, в город наш шелупонь какая-то двинула. Смотри: пятнадцатого числа летнего месяца июля ровно в двенадцать часов пополудни в город прибыл Посланник Короны. А? Это у меня докладная записка такая. Не осведомители, а Булгаковы сплошь. И фиг бы с ним, да в соседней области, откуда он к нам рванул, такие чудеса начались, что губернатора сняли.

— Какие именно?

— Да чертовщина всякая. Я что тебя вызвал-от. Бесы Достоевского отдыхают. Тайные общества. Какие-то образования злокачественные. Никто толком сказать не может потому, как нематериальное это все. Доказательной базы ноль, а базис поплыл. Нужен ты мне, чтобы от греха подальше. Превентивно, так сказать.

— И в какую сторону копать?

— Если бы знать. В общем, давай, вызнавай, приступай. У тебя, знаю, свое сарафанное радио с этими жучками-паучками, комариками-фонариками. Ты ж единственный специалист в этой области в нашей области. Тьфу. Заговорился с тобой. Побежал я с силовиками разбираться. Алла Николаевна, оформи Крылова.

ГЛАВА 4

Ваня Сулаев сидит на одноместном стуле кафе. Его руки гладят клеенку. Та подается, как меню, как книга Брайля, по которой человек читает пролитые пятна вина и моющее их средство с ароматом ландыша и цветом зеленых глаз. Ванино лицо обветрено и тоже является открытой книгой для вентилятора.

— Холодные продажи горячих предложений, — громко произносит цветастая девушка на закате, берет пластиковый стул и смело подсаживается. — Майвей — мировой лидер скрытых продаж.

— И какое же у вас уникальное торговое предложение? — блистает Ваня знанием менеджерского минимума.

— Ну, начинала компания с бытовой алхимии. И по сей день — это главная линейка. Но последняя фишка — торговля результатом.

— Что? Подождите, вы серьезно, Вера? Бытовая алхимия?

— Поддерживающие программы.

— А торговля результатом?

— Задумались, зачем проходить каждый раз весь путь, если можно сразу окупить результат.

— Но конкретнее! Место? Должность?

— Самоощущение.

— Уф. Я сойду с ума. Можно вас — что-нибудь покрепче, пожалуйста. Да, красный шагомер — самое то! Самоощущение?

— Ну да. Человеку важно чувствовать себя гением и вовсе не обязательно им быть. Поддерживай в нем уверенность — и он раскроется.

— Или зазнается. А потом больно падать.

— Не нужно смотреть вниз.

— Скажите, Вера, вы за этим меня пригласили?

Бедный Ваня и не надеялся, что это свидание. Он пахнет чистой старостью. Блеклые одежды его тщательно постираны вручную хозяйственным мылом.

— Честно говоря, да. Хотелось — и не расхотелось пока — прочитать вам наш маркетинг-план.

— Для чего?

— Честно говоря, для вас. Мне, конечно, тоже важно, чтобы у меня появился ключевой человек, но у вас может жизнь поменяться. В любом случае, я займу всего пятнадцать минут вашего времени.

Столик, пропитанный ее интонацией. Чайки летают низко, кричат высоко.

— Валяйте.

Вера придвинулась с листком бумаги и принялась рисовать схемы.

Через двадцать минут маркетинг-план был доведен до потенциального НПА, и на словах «пожизненный доход, передающийся по наследству» Вера выдохнула.

— Мне понравилось.

— Правда?

— Понравилось звание «Тройной Бриллиант» и еще это вот «с любовью, согласно уровня». Славно. Правда, славно.

— Понимаете, для кого-то эти все побрякушки притягательны. Для мужчин в основном проценты.

— И что я должен делать?

— Для начала, купить продукцию на двести баллов и пользоваться ей. Вы должны сами полюбить то, что потом будете предлагать людям.

— То есть, ходить по вагонам и торговать?

— Это просто. Сами будут просить, но это крохи, хотя и они тоже позволяют жить неплохо. Бытовая алхимия сама себя продает. Но для ключевого человека — это все-таки побочка. Главное, везде и всем рассказывать вот этот маркетинг-план. Делать презентации.

— То бишь, созвать друзей… «Ключевой человек» мне тоже нравится. Басовый ключевой и скрипичный.

— Составить список. Как можно более расширенный. Прямо неделю вспоминать всех.

— Вера, какая же вы умница!

— Это не я.

— Я как раз давно собирался припомнить всех друзей. Совсем разбросало по жизни. Надо собраться, посидеть. А Майвей — звучит волшебно. Прямо, Фофанов.

— Зря вы. Мы в Олимпийском собираемся на майфесте. Это грандиозное событие международного масштаба. Там такие спикеры выступают. Советники президентов. Да вот сейчас к нам Николай Ганджубас подойдет. Слышали, небось? Звезда!

— Светило бизнес укачивания! Красный гигант личностного роста!

— У многих умных людей поначалу скептический подход. А вы приходите сразу на майфест. Купите билеты у меня и приходите. Буду вашим информационным спонсором. А вы все узнаете из первых рук. Думаете, что? У нас генералы есть, крупные бизнесмены. Они все проанализировали. Может, это меня, дуру, эмоциональная сторона радует, а вас расчеты привлекут. Чистые умозаключения.

— Ум заключен в сомнении.

— Так и выпустите его.

Ваня удивленно посмотрел на собеседницу.

— Дайте ему свободу из места его заключения.

Надо же, подумал и присмотрелся. Солнце ело глаза, как соль. От выпитого сделалось самобытно. Показалось, что реальность немного подыгрывает ему, как вогнутые зеркала, устанавливаемые в дорогих бутиках, дабы стройнить фигуры посетительниц.

— Выйдете из зоны комфорта, — вернулась Вера в наезженную колею.

— Зачем?

— Ну, как! Чтобы обозреть новые горизонты.

— Я всю жизнь борюсь с этими горизонтами в зарницах выстрелов за свою малюсенькую зону комфорта. Я хочу свою внутреннюю избушку, где бы меня не могли достать жизненные обстоятельства. Я хочу, чтобы меня обстояли стены с фотографиями моих кумиров — Кости Кинчева и Сабрины, пускай они старперы, а не стартаперы. И вы хотите, чтобы я сам своими руками все сломал?

— Так вы не достигнете…

— Стоп. Я хочу достичь глубины. Для этого не нужно уходить вширь. Идет?

Хотя, неожиданно для себя подумал Ваня, я же люблю эту ширь за поверхность?

— В этот день в 1822 году Чарльз Грэм запатентовал искусственную челюсть. — Высокий человек в коричневом костюме. Черты не умещаются на лице.

— О, Николай! Какое чудо. Знакомьтесь. Иван!

— Ваня.

Листопад солнца — да какой! Свет, скопившийся за день, облетел весь — целиком и сразу — с сильным порывом ветра.

— Вера! Вы уже зарегистрировали нашего нового друга?

— У меня бланки закончились.

— Так он-лайн же есть. Не в службу — принесите мой ноут из машины. — И коричневый протянул ключи.

Прирожденный лидер с периодом полураспада в 14 000 младенцев.

— Хотите узнать, как она пришла к Майвею? — Когда Вера отошла. — Дочка ее наглоталась стирального порошку. Несчастный случай. Мать чуть с ума не сошла. Но порошка нашего. Нашего. Так вот — хоть бы что! Жива-здорова. Даже живот не болел. И Вера настолько уверовала в нашу продукцию, что стала активным информационным спонсором. Вот только история не вся еще. — Коричневый достал из кармана дорогой фон: — Знаете, что такое ПАВ? Поверхностно-активные вещества. Главная их особенность — снижение поверхностного натяжения. Все моющие вещества — например, мыло — основаны на данном эффекте. Так вот девочка, ребенок. Ведь с ней произошли поразительные вещи. Да сами полюбуйтесь. — Спикер положил телефон на клеенку и включил запись. На экране хорошенькая девочка лепит что-то из пластилина.

— Только, сэр, заметьте — это дорожный щебень. Ребенок шел, подобрал камешек и лепит из него ежика.

— Шутите?

— Просто размягчает породу и формует ее, как глину. Вам остается удивляться, а мне восторгаться Майвеем. И нести свое чувство людям.

— В смысле — Майвеем?

— Ай, смотрите: вы говорите с приятелем по телефону, случайно упоминаете какой-нибудь банк. Через некоторое время обнаруживаете у себя в почте или в социальной сети контекстную рекламу этого банка с предложением именно той услуги, о которой вы разговаривали. Вас же это уже не удивляет?

— Ну да. Раздражает больше.

— Вас услышали. Но в Майвее иной уровень. Это же бытовая алхимия. Девочка вкусила нашей продукции. И поверхностно-активные вещества проделали в ней определенную работу. Она сама стала носителем этого качества.

— Скажете тоже.

Чайка унесла хлеб с соседнего стола.

— Ребенок стал поверхностно-активным существом! ПАСом. Нашим пасом в будущее. Бытовая алхимия работает на всех уровнях.

Вернулась Вера.

— Ваня, вы посидите еще? — видя, что грузчик поднимается.

— Да нет: что-то размяк с вами. Прямо как щебень. Пойду, что ли, проветрюсь!

Вечером у раковины Сулаева появится тюбик новой зубной пасты, а на отрывном листке холодильника запись: русский человек готов активно верить во всякую чепуху.

ГЛАВА 5

Алексеев сидит перед Крыловым — свежий, как утренняя газета. Северная его голова не слишком сочетается с южными оконечностями.

— Как снег на голову.

— Не боись, не потревожу. Обещал до зимы — живи.

Дом пыльный, не метеный, не прибранный. Старые ковры по стенам впитали цвета этих стен и выглядят соответствующе. С ламп свисают древние липучки против мух, с мумиями насекомых прошлого века. Стиль.

Заспанный Крылов делает кофе из воздуха и вполуха слушает очередной план обогащения:

— Дальневосточный Гектар. Госпрограмма. Чего? Оформляешь в собственность гектар. Бесплатно. Нормальный можно выбрать, если не быть лохом. Я, ты, он, она. Набираем гектаров 20 соседских и все.

— И что там делать?

— Тебе — ничего. Там будут работать призраки.

— Так.

— Китайские товарищи. Нигде не числящиеся. Будут снабжать страну волшебными овощами, восходящими быстрее солнца, или пенными порошками — да не выйдет из них Афродита! Все будут делать. Афродизиаки из того же порошка. Что хошь.

— Это низко, Алексеев.

— Низко. А кто утверждал, что червячок в земле напоминает падающую звезду? Просто падает он чуть медленнее. Не ты ли?

— Из моей головы чего только не вываливается. И что?

— А то. Почему у нас есть высокое и низкое? Потому что мы сами на него способны. А в жизни все — равно всему. Все равно. Догоняешь?

— Не очень. Колись, чего задумал. Ты же ничего так просто не затеваешь.

— Ок. Ну, короче, мне эти китайцы нужны. В общем. — Алексеев замялся. — Солнце из земли намывать будем. Новые технологии. Чевенгур Платонова. Все. Я тебе ничего не говорил. Хочешь вписаться в будущее — оформляй гектар где скажут.

Алексеев мог монетизировать все. Однажды продал редкую запись голоса Пушкина. А еще однажды — луч Вифлеемской звезды. Когда его попросили рассказать, где он нашел таких простаков, Алексеев неожиданно вступился:

— Не скажите. Люди знающие. Натурально, меня подняли поначалу на смех. Говорят: какой луч? Это было — если вообще было — две тыщи лет назад. До рождества Христова. Ну, или вместе. Ну, или вместо. А вы бы что подумали?

— Ну, примерно то же самое, только без «вместо».

— Ну вот, и вы тогда — знающие люди. Правда, поверхностно. Не в глубину. А в глубине что? — помедлил. — В углублении дупла спит луч истины. «От какой звезды он нам достался?» — говорю я им, как вам сейчас: «А не комета ли пролетала тогда или планета какая была в то время в апогее?» — молчат. «А не может ли комета такая вернуться, говорю, с периодичностью такой-то? И вот представьте, что где-то в наше время, она действительно возвращается и светит на нас сызнова, и ученые могут записать уже ее излучение на определенные носители. Как вам такое? Не тот же ли это свет? Или, скажете, в одну воду нельзя войти дважды? Один луч нельзя уловить заново? А утеплить? Изолировать? Открытие вечных форм в изоляторе временного содержания…»

Алексеев допил кофе.

— Ну, побегу. По твоему вопросу попробую разузнать. А ты мой пока обмозгуй. На связи.

Он бросил взгляд во двор, заматованный пылью стекла. Сосед сколачивал какой-то ящик.

— Постой. Ты обещал стиралку посмотреть. — Крылов — консультант по сложным ситуациям — в делах житейских был абсолютно безнадежным человеком. Новая машина не работала.

Через минуту.

— Ну что там?

— Болты фиксирующие надо откручивать. — Алексеев вышел из ванной со шлицевой отверткой.

— Вот я кретин.

— Согласен. Готово. Ну, побегу.

Оставшийся Крылов сунул вещи в барабан и обнаружил отсутствие стиральных капсул. Эге. Покрутил центрифугу изнутри за ребра и что-то почувствовал. Ребра изнутри.

ГЛАВА 6

Вечером друзья сидят на футбольном матче: встречаются Извинигородский «Табачник» и Усть-Сысоевский ГГТМ-8. Счет 0:2 в пользу гостей.

У Алексеева своя ложа рядом с директорской. Он спонсор клуба.

— Слыхал? Поповские дети играли в евхаристию, а у них действительно произошло преосуществление даров! Так и у нас — вроде играем-играем, а выходит что-то совсем другое! — задумчиво заметил Алексеев, потягивая темную «Балтику», осевшую на стенки пластикового стакана пеной прибоя.

Илья помолчал:

— И что это «что»?

— Да, если бы знать. Либо то, либо другое. Говорят, кузнечик, появившийся на свет, мониторит действительность и, если его окружает достаточное количество сородичей, превращается в саранчу, берет с полочки крылья и становится кочевником. А если вокруг немноголюдно, немногокузнечно, так и остается кузнечиком. Такая вот оседлая логика.

Под сурдинку игры директор стадиона отчитывает нерадивого исполнителя:

— Ты нормальный? Зачем ты в инструкции написал: «При непопадании ногой в стремя наездник мягко тычется яблом в гриву лошади».

— А что не так?

— Это же будущее исполненное, а я тебя просил будущее прошедшее, — отпустил директор нерадивого исполнителя.

Не дав понять глубокомысленность этой сцены, подошел длинношерстный пес в репье и улегся в ногах.

— И чей это приблуда? — Илья Ильич уже треплет тому загривок.

Алексеев улыбнулся.

— Это все Вадик. Всюду его с собой таскает. Он в Сочи олимпийские объекты строил. Так вот: собаки на стройке — обычное дело. А как все сдавать стали перед Играми, поступило распоряжение — от всех бродячих собак избавиться. Ну вот, Вадик посадил этого пирата — видишь, у него глаза одного нет — в машину и привез домой. Так всех разобрали. В основном работяги.

— Русский народ, — и что-то еще пробормотал Илья Ильич.

— Да, русский человек сердоболен. Правда, в основной своей массе рабочие были турками. Представляешь, турецкие работяги оформляют документы на вывоз сочинским дворняжкам!

Электрик пронес мимо демонтированные лампы со столбов, держа их за проводку, словно двух сазанов, только что выловленных из наэлектризованного воздуха.

Крылов снова учился не сжимать зубов при потягивании.

— Кого ждем?

— Его, — ткнул Алексеев в человека, пересекающего беговую дорожку.

Подошел Вадик Супп — бизнесмен с маленьким размером ноги. Вадик присел и сходу накатил.

— Какой счет?

— Естественный.

— Естественная убыль? Поубывав бы, — весело. — Поубивал бы, а трупы бросил в поле на растерзание стервятникам. Кстати, почему в детективах часы убитых всегда останавливаются?

— Вадик, тебе лучше знать. Это у тебя часы за полмиллиона.

— И все же: почему часы не ходят?

— Почему не ходят? Потому что их носят! — Алексеев хохотнул. — Вадик у нас мечтает о создании общества, в котором не будет приборостроительства.

От Вадика вкусно и густо пахнет коньяком:

— И не говори. Мне во уже где все эти механизмы! Вот прихожу я в Гормост. «Изымаете землю из тоннелей для метро и пускаете на мосты. Так?» — говорю я в Гормосте. — «Нет. Не так», — отвечают мне в Гормосте. Или правильно: в Гормосту? — косится на Крылова.

Тот кивает головой.

— «А почему? — спрашиваю. — Это же легко: вынимаешь землю из земли и насыпаешь небо в небе. Где убыло — там и прибыло. Вы же Гормост — горы и мосты». — «Потому что нецелесообразно, — отвечают. — И мы не от гор, а от гормонов происходим». — «Чего уж целесообразней! Каких гормонов?» — «Гормонов роста, — отвечают. — А про взаимовыгоду не вам нам объяснять. Помощь не должна быть взаимопомощью. И для государства невыгодно. И для отдельных участников». — «Для государства-то что выгодно?» — кричу. — «Чтобы отдельные его части богатели, — смеются. — Вы не кипятитесь. Английские ученые доказали, что выгребная метроземля не пригодна для строительства висячих садов».

— Прикинь, английские ученые доказали… Знаешь, Алексеев, у меня была теща. У нее был чайник — простой советский чайник, ставящийся на огонь бездны. За годы эксплуатации на нем наросло килограмма полтора накипи. Теща не меняла его ни на какой другой электрический. Ее аргументом всем знакомым было — в Японии за такие чайники дают бешеные деньги, накипь очищает воду безо всяких фильтров. В Японии — теща считала одно упоминание страны восходящего капитализма гарантией убеждений. Так и они. Почему вечно — английские ученые? Их авторитет столь незыблем? Почему не зимбабвийские, мать их, коллеги? Или английские ученые не могут ошибаться?

— Вадим. Английские ученые могут ошибаться, как и всякие другие, а вот теща — нет!

Гол! Наши забили с пенальти, но в ложе почетных гостей этого даже не заметили.

Вадим говорил замечательные слова. Белки его были красны, как у вампира.

— Чего у него с глазами? — Крылов нагнулся к Алексееву.

— Да, говорит, мешки под глазами убрать хотел, операцию сделал, а там слезные протоки перерезали. Теперь, чуть что — капать надо.

— Понятно. Требование жертв.

Вадик царил над столом:

— Коррупция — в самой нижней душе русского человека потому, как следствие его богоискательства. Русский народ особо верующий. Даже советский человек создал свою религию. В основе нашего богоприимства — слепая вера в чудо. А чудо есть попрание всех законов. И вот взяточничество в данном контексте — такая же надежда на чудо в обход законодательства.

Крылов внимательно слушал диктора стадиона.

Схемы вывода денег. Завод мочевины. Вкачиваются бюджетные средства. Миллиард евро. Невыгоден. Продается иностранцам. Все это звучало какой-то легкой мелодией, исполненной не здесь и не сейчас, а сам Вадик, сидящий рядом, был всего лишь динамиком, озвучивающим запись.

— У него рак, — расскажет потом Алексеев. — Вот и суетится. Пробует заработать, чтобы оставить трем дочкам и жене.

Звезды вдавили надувной купол неба.

— А что он предпринимает?

— Ха. Средство разрабатывает. Вроде бы против комаров, но и за.

— Как это?

— Комарам носы точит. Делает рвотные палочки против москитов. Летает такой комарик, а его тошнит через хоботок. И вида крови уже не выносит. Зато живой и невредимый. Похмельный только. Фумигаторы-то убивают их. А Вадик… На самом деле он мухи не обидит.

Матч окончился ничьей, и почетные гости продолжили отмечать положительную динамику в выступлении родной команды. Газон был вытоптан крепкими ногами в шипах и больше походил на скотный двор, чем на футбольное поле.

— Для подготовки газона было закуплено 50 000 дождевых червей. Когда поле залили водой, все они утонули. Не играет ли и Творец в футбол? — подсел к друзьям главный тренер и грустно посмотрел на залитую светом арену.

— Чего так плохо с высоким прессингом? Да и выход из обороны, как у гусей.

— Логика перемещения мухи, — выдает тренер. — Траектория случайности. Посмотрите на муху, летающую по комнате. Что в ее голове? Ничего. Но и ее путь сосчитан. Сдается мне, что эта случайная выборка и есть основа существования, например, электрона в атоме. То есть квантовая механика устроена на полете мухи. То есть, летает она случайно. Но приземляется нарочито. Важны определенные узловые точки, а между ними никого ничего не волнует. Как в спортивном ориентировании — важно отметиться в установленных пунктах, а что ты будешь делать между ними — не так важно. И мысли наши проходят в голове по случайным нейронным связям. У них есть определенная мощь селевого потока, чтобы в любом случае достигнуть низины, но вот путь, которым пройдет эта лавина, абсолютно случаен. В узловых точках существует воля. Бога. Изредка — человека. А вот путь между ними — так называемый космос, пустота — специально оставлен незаполненным. И его заполняют — либо тьма, либо свет. Либо игра!

— И до какой степени тебя это волнует, Кузьмич? Ты мне сейчас про футбол или где? — Алексеев завелся. — Это у тебя в голове — ничего. Это твои игроки — мухи. И логики в их перемещении нет никакой. А бог у них — ты, только ни бог из тебя никакой, ни тактик. Философ один. Да и то выпить.

— Философия игры важнее тактики.

— И в чем твоя философия? Селевой поток это что? Зальем всех говном?

— Это образно.

— Образно, иди команде послематчевые разборы чини.

— Узловые точки. А мяч между ними должен мочь проходить по бесчисленному множеству путей, а не по одному-двум, как принято в современном футболе.

— Ты где уже успел набраться-то? Иди, говорю, не буди егеря…

Отмечание результата переросло в высокое собрание. Еще солнце не закатилось, а уже появились на столах к разным холодным закускам и щучьи котлетки, и семужка, и лакированные бутыли с горячей кровью на разлив.

Теплые крови струятся. Сладкие речи клубятся.

— Был у нас один чиновник по культурной части, некто Ковалев. И вот одним не очень красным утром проснулся наш чиновник, пошел в душ и вдруг обнаружил, что вместо причинного места у него — беспричинное. Ну, абсолютно голое, как жопа. Уже на улице он видит, как кто-то очень похожий на его член садится в черный мерседес. В общем, безрезультатно гоняется за ним наш культурный работник, а его отрасль за время повести успевает даже вырасти по служебной лестнице в родном министерстве. Сюжет?

— Да уж. И что характерно — ни на что не похоже. — Крылов улыбнулся.

— Есть в этом гомосяцкое нечто. Гоняться за собственным членом! — изрек Алексеев. — Впрочем, скорее нарциссизм! Носиться с собственным членом.

Пошли предложения продолжить в сауне. Начались звонки девушкам с пониженной социальной ответственностью.

Алексеев заговорщицки шептал на ухо Крылову: «Обещал тебя свести с нужными людьми? Ну и не увиливай».

Но Крылов уже шел к выходу. Не то, чтобы вовсе не хотелось. Выпивший, опять же. Но — неловко. Все как-то неловко.

Дверь была односторонней. Дверь представляла собой что-то вроде теннисного мяча. Желтый и пушистый — черный и гладкий. Только черный и гладкий спрятан внутри пушистого. Что уж такого — односторонняя дверь! Осторожно. Двери замыкаются в себе. По идее, за ней должен был быть вход в дверь.

Крылов постоял перед этим фактом.

И вернулся к столу.

КОРОНА ИЗ ШИПОВ

Точнее можно говорить не о короне, а шапочке из шипов. Скорее всего, использовались шипы дерева Zizyphus spina christi. Корону из его ветвей с шипами длиной в несколько сантиметров трудно было бы изготовить, не поранившись. Скорее всего, речь идет о шапочке из ветвей этого растения, так было проще сделать*.

ГЛАВА 7

Зоя сидит на углу большого матраца в деревянных складках охотничьего домика.

— Прости господи — не смешно. А еще как?

— Не знаю. Профи. Ночные бабочки. — Крылову нехорошо. Глаза режет рассвет, и он держит их в тепле вековых варежек.

— Ой, я тут передачу смотрела — про самую большую в мире ночную бабочку. Она вылупляется на свет из куколки и тут же выделяет вещества. Не помню.

— Феромоны.

— Да. Умный. Самец чует их и летит аж за пять километров к ней. Потом они трахаются.

— Спариваются.

— Трахаются и умирают. У них нет даже рта. И вот ответь мне, умный, для чего мы на свет родились?

Илья пошевелил воздух.

— Пять километров — много. Как они его достигают, феромоны? А если ветер в другую сторону? Это какая чувствительность должна быть! Может, всего одна частичка-то и долетела. Для чего родились? Возможно, ради этих пяти километров.

— А не для спаривания?

— Не думаю. Щас.

Сделав несколько широких гребков, Крылов присел на кровать. Давление ощущалось свистом в ушах.

— Вот смотри: Гоголь приезжал в Оптину пустынь, выходил из пролетки и несколько километров полз на коленях. Может быть, этот муж ночной бабочки также летит к ней на коленях?

— Ну и ради бога. Иди ко мне, голубоглазенький.

— Именно. Ради Бога. Обожди. Давай взбодримся.

Крылов вспорхнул до стола и отпил из горла кстати выдохшееся шампанское.

Шторы останавливали свет, и тот осыпался, как штукатурка наружных стен.

Посидели на краю с бокалами и красной икрой на губах.

— Ты умный. Вот что я тебе скажу. Жила я на Мосрентгене. После того, как на территории завода был устроен радиоактивный могильник, некоторые работницы при наступлении нежелательной беременности шли к колодцу, где хранились капсулы с радиоактивными изотопами, и несколько минут сидели на корточках над крышкой того колодца, и этого было достаточно, чтобы произошел выкидыш.

Пауза. Щелчки радиации. Крылову показалась, что под ним треснул стеклянный купол, укрывающий пристальную бездну молодым саркофагом.

— И вот я не пошла к колодцу. Я родила. А лучше бы пошла. Потому как облучило нас обоих. Меня в лучшую сторону, а ребеночка — в другую. Мне уже пофиг — давно это было. Только с тех пор я стала залеживать мужчин, вроде тебя.

— Залеживать — это то, что я думаю?

— Не то. Ты всегда думаешь не то. Послушай лучше: «Звезды разматывались, как туалетная бумага. Зоя шла по улице Заболоцкого и была отчаянно весела. Тело ее звенело, а душа была звоном». Как лучше? «…а душа ее была звоном». Или — «…а душа ее шла босиком»?

— Стоп, Зоя. А вот сейчас скажи мне: ты девочка с завода Мосрентген или выпускница филфака?

— Из-за преломления воды ребра, ой, рыба может казаться находящейся одновременно в двух местах. И ни одно из не соответствует реальному положению.

— Скоро окажется, что ты пишешь дневник из серии…

— Не обижай меня. Вот ты сейчас задаешь разные вопросы и тебя интересует внешнее. Только поверхностное. А если бы по-настоящему что-то трогало, ты бы наверняка спросил, что с моим ребенком?

Крылов остановился. Бездна получила увеличительное стекло.

— И что с ним, с ребенком?

— Я его перепекла.

— Мужчин ты залеживаешь, детей перепекаешь…

— Этому меня малый один научил. Грузчик из аэропорта. Он в основной жизни, конечно, не грузчик, но я не знаю кто. Нас там в одну компанию веселую вызвали. Ну и он там. Его член всегда обещает большее. У него с поверхностью какие-то интимные отношения. Вот он меня и научил, как все оборачивать и во все заворачиваться. — Я пока тогда займусь? — Зоя помещает пальцы в теплую пенную ванночку. — Раз в неделю ногти надо приводить в порядок.

— То есть сейчас они как бы стоят не в том порядке?

— Ребеночка я тестом облепила и в теплую печь поклала троекратно. А вас бедненьких сама руками обволакиваю, чтобы тепла отдать. Что тут такого?! Только ведь — помогает. Выздоровел, облучонок мой. Первый ученик в классе. А залеживаю, чтобы залежы в человеках обнаружились. Вот есть же неудачники. Летчики, угробившие самолет, футболисты, промахнувшиеся с точки. Вратари, пропустившие бабочку, водители, сбившие пьяного на «зебре». Их дружно называют неудачниками. Но только сильному человеку дается такое испытание. На Руси в свое время жалели богатых. Мол, ему уготовано гореть в аду, вот он здесь и удачлив. А я вижу, как на плечах лохов держится весь мир. Вся его тяжесть. И ведь выносят они ее! А я им чуть подбавляю самоуверенности, что ли. Самые большие труженики знаешь кто? Сидельцы да скитальцы. Расстрельные списки тридцатых годов — вот основа нашей земли.

— Да ты прям, мать, — Тереза, — вроде пошутил, но и не совсем пошутил уже присмиревший Крылов.

Посидели, как пузырьки игристого. Зоя разболталась.

— Сладострастие. Это и в тебе есть. Карамазовщина. Некоторые так развивают чувствительность, что только этим и занимаются. Много чего есть в этой стране изобилия плоти. Эта сладость падения, когда колени сами подгибаются, знакома и тебе. Шевелится щекот в штанах. Соски набухают, и губы трескаются для поцелуев. Такие губы у многих сладострастников — чуть припухшие. Эта доброкачественная опухоль многих погубила. Но и спасла.

— Интересно.

— Да, спасла. Ведь многим просто нечего делать в этой жизни. Место их словно пусто без них, а они ходят вокруг да около. А так, хоть ветошью заткнуть пробоину, чтобы течь уменьшить. Или сопротивление воздуху.

Крылов тоже чувствовал время как поток. Как игольчатый экран, протыкающий каждую его клетку, более того — продевающий в каждую клетку, как в игольное ушко — крепкую суровую нить. Раны принимаются саднить. Время связывает их в один пучок и подвешивает как клетку. Только уже птичью, в которой каждая жердь — смерть. Птица же в нем — его обличье. То есть да — то, что, казалось бы, снаружи — и есть его внутренний мир, ибо он повернут им к людям.

— А что за аэродром?

— Наш. Институтский. На этом аэродроме все время что-то мутят. Сейчас вон буквы донорские вывозят.

— Откуда такая занимательная информация?

— Ну, так говорю ж, я с одним ванькой там общаюсь. А донорские, говорят, потому, как в Швеции носителей мало осталось коренного языка.

Глаза Крылова боролись не столько с внешним, сколько со внутренним давлением. А Зойкины, казалось, наоборот. Совмещаясь во взгляде, они уравновешивали друг друга.

— Ну, иди сюда.

С нулевым сопротивлением.

— Залеживать будешь? — и пошел.

Использовали короткий кнут, с несколькими отдельными или плетеными кожаными плетями переменных длин, с маленькими железными шарами или острыми частями костей овец, привязанными на конце. Удары бичей разрывали мышцы до костей, нанося то, что врачи называют «множествен- ными рваными ранами поверхности тела». Это вызывало геморрагический и болевой шок. Известны случаи, когда подобными бичами переламывали ребра*.

ГЛАВА 8

Ваня кормил красноухую черепаху, когда пришел гость. Зоя звонила и просила о встрече. Ваня зачем-то позвал к себе и расстроился. Хотя Майвей, бродящий в нем, призывал откликаться на людей и превращать холодные контакты в горячие.

Движение гаденыша в воде завораживало.

Потрясающая сила черепахи позволяет додумать, что все трещины, расщелины, тектонические сдвиги и движения материков — дело их, собственно, лап.

— Проходите. Вот видите — моя привязанность, — держа на руках ценный груз, приветствовал гостя. — Выяснил сегодня, что чебурашка-таки мальчик. Попутно понял, что Земной шар также мальчик. У мальчиков на пузе образуется специальная впуклость, чтобы держаться на девочке. А мир, как известно, стоит на Черепахе.

— Вы философ.

— Да, любитель полежать, в смысле софы.

Деланно посмеялись над неуклюжим каламбуром.

— Между прочим, все главные промеры, как у скрипки Страдивари, отвечают основным константам Земли. Если измерить отношения головки к панцирю, задних лапок — к передним, длины — к ширине, высоты — к количеству ороговевших пластин, вылезут все физические соотношения — мир основан на шейных позвонках животного номер один. Видите, какие линии. — Грузчик поднес ладони к свету: — Но в движении в воде он все-таки красивее. И линии на нем все — в движении. Пойдемте в кухню.

Они прошли в вымытое, но законченное временем пространство.

— Хотите хинкали?

— Да.

— Знаете, что есть хинкали?

— Завернутый в тесто бараний фарш.

— Одно, использующее оболочку другого. Так, аккуратно. Горячие еще.

Молча ели, следя за соком. Потом молча молчали. Пока не вышли на балкон. Ночной воздух относился одновременно к земле и к небу.

— Так вы говорите — оболочка?

— Да. Именно так. Не знаю, зачем я с вами откровенничаю. Вы в любом случае примите меня за сумасшедшего. Да мне-то что? Ведь, серьезно, простите, Илья Ильич? Вы первый человек, с которым я разговариваю на эти темы. Потому что, — он даже перешел на шепот, — мне порой кажется, что с этим мне надо к сексопатологу. Ха-ха. А потом — нет.

Моя страсть ко всему поверхностному — это же и тактильные ощущения. Но не только. В основном — не только.

Жизнь это натяжение воздушного шарика. Тонкая пленка реальности, увеличиваемая или сдуваемая пустотой, что внутри. Пустота определяет размеры всего!

Внутренность предаст, гладь никогда, ибо обозначает, но не означает. С нее взятки гладки. Покров и есть самое сокровенное в природе вещей. Все пытаются разглядеть суть, но у сути есть предтеча, как у слова предисловие. Оболочка — все еще и потому, что она часть содержания, ее передовой край.

Он замолчал. Крылов серьезно слушал и смотрел вверх. В небо, спроектированное в архитектурном бюро плачущего Пьеро. В небо, обладающее оптикой слезы и потому доступное только страдающему сердцу.

— Хотите? — Он достал плоскую фляжку. — Забыл под закуску предложить.

Ваня хлебнул.

— Хороший, — утерся: — Поверхность, превращенная в плоскость, это левша, переученный в правшу. Поверхности нельзя запрещать быть кожей, ибо это двери в мир иной. Самое близкое состояние человека к небытию — это кожа. Хотя бы за стойкость стоит уважать свою внешность. Воздействие на нее трудно переоценить. Это как если бы человек сознательно подошел к адской печи на расстояние невыносимого жара и во все глаза продолжал смотреть в пекло. Слизистая глаз высыхает, моргать все сложнее. Губы трескаются, а он стоит.

Еще раз хлебнули. Поняли, что ночной час и разговор их громко разносится по спящему двору. Перешли обратно в кухню.

— Поверхность состоит из волосков. Из микроволнующихся лучиков, опережающих на шаг остальной верхний слой. Подобно сороконожке, движется покров относительно окружающего его пространства, изнутри его, подобно внутренним органам, и когда проходит полный оборот вокруг оси, предмет меняет пол, полюса, направление вращения — все, что угодно, только не меру. Меру длины и веса. Но! — Ваня поднял указательный палец. — Изнанка — еще не все. Между внешним и внутренним — находится нечто вроде колеса. Водного колеса. Вращаясь, оно создает то разряжение, что позволяет любому предмету перемещаться во времени.

Перешли на «ты».

— А что за буквы ты видел, если не секрет?

— Секрет.

— Секрет слезы? Колись.

— Колюсь. — И Ваня заплакал. — Расколол я его. Исландский шпат расколол.

— Еще раз.

— Давай так поступим. Я читаю тебе маркетинг-план и рассказываю все, что видел. А ты уж сам там как-нибудь разбирайся.

— По рукам.

Сирены неслись по городу. Собаки вздымали острые морды и взрывались лаем, точно петарды.

Гость ушел, а Ваня глядел на черепаху и думал: «Вот он мой сейфовый замок. Только сейфа нет. И даже пустоты в сейфе — и той нет. Один наборный механизм остался».

Тельце двухгодовалого гада стояло в воде под углом градусов в тридцать. Головка выдавалась над гладью и чуть обволакивалась поверхностным натяжением. Передние лапки висели в одной вертикальной плоскости, а задние могучие длинные ласты регулировали положение в другой. Совершенство.

Ваня выдавил в хозяйственную перчатку детского крема и надел ее на правую руку. Он не любил мозолей — грубую кожу, омертвевший эпидермис.

ГЛАВА 9

Квартира 70-х. Сулаев сохранил обстановку своего детства по бедности и лени. Обои, проводка, мебель, даже плита на кухне — все возвращает гостей в брежневские времена.

Приглашенные на маркетинг-план, не совсем понимающие, зачем их созвали, друзья Вани Сулаева — Соитий Исаевич, профессор Пал Андреич Волхов, Иннокентий Еж. Нуждающийся в отдельном представлении Николай Ганджубас — бриллиант. На этот раз спикер выглядит чуть менее энергичным — все из-за позвоночной грыжи, что не дает ему держать осанку и не позволяет двигаться большими резкими стежками. Он выглядит чуть плавнее и заспаннее, человечнее и уязвимее.

Комнаты пропитались сигаретами «Прима» и прогорклым маслом. Возможно, дух этот и держит на себе стены, как давление в футбольном мяче.

— Ну сколько можно, Вань? Погнали.

— Да погоди. Вон человека послушай. — Ваня пытается обратить внимание страждущих на докладчика в коричневом костюме в блестящих лакированных туфлях.

— Одному мужику отрезало голову топором. Но, так вышло, что не до конца. Проснулся с перепою. А голова болтается… То есть, натурально, надо придерживать. Мышцы перерублены. Из живого — шея да артерия на месте. Пошел он в санчасть и только там помер.

— И в чем суть?

— Помер потому, как вовремя не похмелился.

— От кровопотери он помер.

— Об чем и речь. Выпил бы — восстановил жидкость в крови. А так — усох.

Человек с солнечной короной бороды оборачивается от кухонного стола:

— На черта, ты Ванюша, розовый-то порт купил?

— Топор? А! Смешались, — задумчиво бубнит названный. — Кровь и вода.

Соитий Исаевич опрокидывает в себя большой фужер.

— Из-за сильного стресса повышается проницаемость стенок капилляров, в результате чего кровь истекает под кожу, образуя гематомы. Именно эти капли вымываются потом, придавая ему характерный розовый цвет*.

— Это алкоголь придает ему характер. — Иннокентий, он же Еж.

— Алкоголь. А что есть алкоголизьм? — Соитий держит актерскую паузу: — Алкоголизьм — есть тоска души по выходам из тела. Сон — предоставляет похожую практику, сиречь возможность, но не всегда. Клиническая смерть — сомнительное переживание. Алкоголизм есть страдание по стереоскопическому восприятию надреальности, — берет следующий стакан как на пробу и смакует. — Вышла душа из тела и курит в сторонке. Облегчение ей и ему.

— Друзья! — Николай Ганджубас пытается взять руководство в свои руки, а заодно вернуть течение времени в деловое русло. — Четыре процента пожизненно. И изменение всего облика страны. Если поверхностно-активные существа, какими мы все по умолчанию являемся, ибо страдаем, своим страданием, придают поверхности нашей планеты особые качества, то почему бы нам не объединить усилия и не омыть собою раны нашей многострадальной родины?

— Отпад!

— И если люди — соль земли, то поверхностно-активные существа можно назвать ее мылом. Своим пузырением они вымывают грязь из-под ногтей Земного шарика, впитывая ее и унося с собой.

Его не слушают. Он тяготится. Но не сдается.

— Не забивающие, а пасующие. Они снижают натяжение земной коры одним своим присутствием. Пасующие — это и в смысле пасующие перед действительностью. Да, они снижают натяжение. Да, они увеличивают площадь страданий. И этим очищают ее. Омывают. Ибо моющие средства — по душе нашей Земле.

Волхов встает. Серьезный человек, размытый утренним алкоголем:

— Кеша, оставь его в покое, пойдем лучше стакан резать. Правда, вода нужна. — Волхов икает.

— Воды нет. — Ваня. — Какая-то авария у них.

— А нужна бы.

— Какой стакан? — Соитий заинтересованно.

— Обыкновенный. Стеклянный. Мне сосед божится, что при нем некто взял ножницы, стакан и в воде вырезал из него фигурку.

— Какую?

— Да, господи, какая разница. Неужели не удивляет?

— Господа. Это удивляет. И это удивительно так, как есть, собственно, демонстрация действия поверхностных сущностей. — Спикер озаряется собственной подсветкой. Но тут же тухнет потому, как его по-прежнему никто не слушает.

— Губастый?

— Стакан? Нет. Из тонкого, думаю. Губастый крошится. Пойдем. — Профессор, накренившись на бок, прет в ванную.

— Куда? Говорят вам, воды нет. — Ваня пытается остановить миссионеров, но те несут знание миру. Вскоре раздается звон стекла и ругань.

— На черта, Андреич, плоскогубцами-то коцать?!

Появляются кровоточащий Волхов и вытирающий его грязной ветошью Иннокентий. Течение Волхова в обратном направлении.

— Воды мало.

— Я бы сказал, ее вообще не было.

— Ладно тебе. Посмотри лучше, нет стекла?

— Иди к окну.

По полу бегает Дюк — такса Иннокентия. Подчищает теплые капли.

— Вы теперь никуда от стола не ходите. — Ваня отгоняет псину. — Вы теперь рядом сидите и выпивайте. Вон, телик смотрите. Или на себя пеняйте. Или песни пойте.

Ганджубас чертит на растопыренной доске фломастером кружки и стрелы.

Нетерпеливо стирает рукавом коричневого дорогого пиджака начертанное и начинает писать цифры.

Спикер пришел в шляпе. Это выглядело настолько вызывающе, что народ засмущался и устранился. Шляпа выглядела как миска для волос. Шляпа выглядела как емкость для слез, идущих верхом. Шляпа висела в коридоре.

Волхов листает подшивку старых газет.

— Соитий?

— Отстань, Пал Андреич!

— Соитий Исаич, тут про тебя написано: «Для того, чтобы коллодий не приставал к троммелю и имел ровную, без малейшей царапины поверхность, медная лента покрывается слоем желатины», — смеется. Улыбаются. — Вань, у тебя нет случайно желатина? Чтобы троммель унять.

— Нет.

— Друзья, — оборачивается спикер. — Самый главный ваш капитал — это люди. Пассивный доход. Поверхностно-активное существование (ПАС — как я уже упоминал) позволяет получать его безгранично. Пассивный доход обеспечат вам ваши «ноги» — активные участники, которых привлекли лично вы…

— Пассивный, однако. А где Александр Михалыч? — в упор не замечает его Волхов.

— Сделал ноги.

— Чего старика-то послали?

— Проиграл. Сказал, что в дверь не проходит, а сам прошел.

— Кстати. Пропала у нас как-то дверь. Входная. Ну, в подъезде зима. Мы одеяльцем проем завесили. Отдыхаем…

— Успел. — Сияющий Михалыч с пакетом. Легкоатлет в прошлом. Факелоносец. — Чуть координаты не попутал. Пошел не в те стороны. А отсюда и временные едва не потерял. Лабаз уже закрывался. Обед у нее, видите ли.

— А сигареты? Михалыч?

— Забыл! Памяти нет совсем. Альцгейм прямо.

— Забывание, потеря памяти — это бессознательный акт возвращения в потерянный рай, где у всего еще нету названия, и первому человеку еще только предстоит поименовать мир…

— Забывание — это осознанный акт возвращения в палатку за сигаретами!

Прихожая. Николай Ганджубас, посчитав свой долг не выполненным, откланивается.

— Не обижайтесь на них — Ваня. — Они не в себе.

— Если уходить, то уходить без скандала, с высоко поднятой дверью и ни в коем случае не хлопать головой, — напутствует его из комнаты кто-то из друзей. — Кстати, пропала у нас как-то дверь…

Тихое время дня, отпущенное на отдых.

Оставшиеся тихо пьют из горлышка пущенной по кругу бутылки. Коньяк армянский Скороспел.

«Ночью дикие дрожжи покрыли виноград испариной. Мы содрали плоды, положили поверх гребни и давили ногами, пока не выдавили всю кровь. Шапочки из мезги сбивали с ловкостью живодера. Отжав, положили под пресс, нешто еще отстоится.

Утром отцы долго переливали его, покуда не испустил дух своего брожения, смешали в розовое вино, да запечатали в квеври на заднем дворе — огромные сосуды в один человеческий рост.

На третий год решили проверить — глядь, а все вино выпил кто-это. Не соседи ли?

Стали по дворам ходить, смотреть, кто пьян.

А от тех, кто пьян — дух стоит по всей деревне да бессвязное они бормочут.

Ну, побили мы их. А о вине одни воспоминания остались да слова:

До четырех раз больше…» — закругляет Соитий Исаич рассказ — не рассказ, притчу — не притчу. «Тихое время дня».

Иннокентий покачивается на стуле и широко улыбается отсутствующим взглядом:

— Хорошо, друзья, как же хорошо! Вот так обыденно сидим, сами готовим, своими руками вино разливаем, что может быть лучше такой простой человеческой жизни?

— Все бы ему воспеть хрень всякую!

— Адекватного восприятия от человека ждать не стоит. Любое заурядное событие либо поэтизируется им до крайней степени, либо очерняется до масштабов вселенской катастрофы.

— Другими словами — очеловечивается.

— Именно.

— Что же тогда есть обожествление?

— Адекватное восприятие и есть.

Послеобеденный отдых. По комнате жужжат мухи. Топчут лапками спертый деревенский воздух городского жилья.

Иннокентий спит, подложив под голову Дюка-таксу. Привыкший к роли подушки пес также смежился.

Ваня идет на кухню. Приглушенная лампа, накрытая ерофеевской газеткой.

— Хороший народ. Миролюбивый. Простой, как сито. — Сулаев берет дуршлаг, чтобы промыть макароны.

— Ты, Ванюша, — выходит неугомонный Соитий, бородатый, как солнце, — зря не похмеляешься, — наливает себе прозрачных капель. — Того состояния, которое тебе мерещится, на толстую кишку не достигнуть. Надо бы истончиться, а сделать это возможно только с дикого похмелья. Ну, или попав в больницу, чего мы себе не желаем.

— Мое состояние разумеешь?

— Не видно, что ли мятущуюся душу? Вон дуршлаг взял, а воды-то нет.

— А чего мне надобно-то. Чего в душе — словно вышел кто?

— А и вышел, — наливает вторую. — Вышли с двух сторон в тебе двое навстречу друг другу, да разминулись. Когда фонарем светишь, оно ж только вблизи видать. Лучше без фонаря.

— Фонарь это что?

— Это лишний свет. Возьми вот выпей, погаси огневицу в себе, как дым рассеется — увидишь.

— Все время пить?

— Зачем — все время? Говорю ж — пока не рассеется. Знаешь, что в русских избах изначально, кроме маленького входа на уровне головы, никакого отверстия не делали. Очаг — печей тоже ведь еще не было — очаг горел, а дым вверх поднимался. Так и жили. Понизу. Мы и сейчас так живем. А ежели встать хочешь, надышаться придется. Но, порой, на пользу. Пойдем попробуем.

— Что?

— Стекло порезать. Не интересно? Изъять частицу.

— И этот туда же. Всю посуду перебили уже.

— Да где всю?

— Воды же нет.

— А вот есть. — Соитий шепчет на ухо.

— Ну, тебя. Сам.

— Ну сам, так сам. — Старик уходит с ножницами и хрупким советских еще времен стаканом.

Грузчик садится на грязный табурет:

— Всю посуду побьют.

Слышно характерное журчанье в туалете.

— Блин, Соитий!

— Ну вот!

ГЛАВА 10

Севрюжка выдал тройной тулуп — наполовину высовываясь из воды и крутясь вокруг своей оси. Сулаев видел, что ему плохо и это танец смерти, но прошел мимо. Городской рынок. Рыбные ряды с огромными аквариумами — газовые камеры для иноверцев.

Дома он выложил овощи на противень, а вино отнес в ледник. Ваня скучал по жене. Подошел, включил музыку. Музыка тоже нуждается в переводе. В адаптации. Западную или восточную традицию надо еще как-то наложить на русское ухо. Наступить на него медведем. Отдавить и сойти. И красное ухо точнее услышит. Сочнее.

Только сейчас он заметил, как дома грязно и бедно. До сих пор не бросалось в глаза. И тут же оправдал собственную лень: европейцы привыкли отмечать достаток, русские не замечать недостатки.

По дороге с рынка он встретил соседа по подъезду. Ваня никогда не знал его имени. Видел раньше — молодым и здоровым. Потом тот исчез. Появился через несколько лет, и Ваня даже не сразу заметил перемен. Только когда жена сказала ему об этом. Сосед сидел в тюрьме. Там его «охмурили ксендзы» — какие-то сектанты. Наговорили про «соблазняет глаз — вырви его». Ну, парень и вырезал себе оба глазных яблока то ли ложкой, то ли куском стекла. На свободе принялся ходить на городской рынок, где исполнял целебные песни за подаяние. Давненько ему было не видать. Вот он-то, думал Сулаев, понимал поверхность гораздо более тонко. А впрочем, и утилитарно тоже.

Отрезал себе сыра. С дырками.

Далеко в детстве его ждал мальчик. Который набрав в носок гальку, принялся радостно колотить получившейся грушей по каменистому пляжу. Выбросив же камешки, увидел, что носок превратился в мелкое ситечко.

Поверхность — ворота жизни. Внутренность — колодец смерти. Человек поверхностен для жизни и глубок для смерти.

Ваня не слишком разбирался в людях, потому и не глубоко в них забирался. Раз в жизни встретив девушку, навсегда полюбил. А больше уже и не надо.

Взял на руки черепашонка.

Чебурашка каким-то образом изначально видел себя оправой. Чувствовал, что создан быть двояковыпуклой линзой. Преломлять свет он научился еще в детстве, а уже в год мог управлять световыми пучками, перегрызая их, как провода, и скручивая синий и красный с красным и синим.

Он приблизился к человеку и произнес цветным шепотом: «фырк». Голова от отдачи влетела в панцирь.

Человек подошел к столу и впервые после несчастного случая достал фотографии. Осколки и пыль разбитого камня все еще были разбросаны по столу. Ваня смел их в сторонку и разложил свадебные карточки.

Арво Пярт. Зеркало в зеркале.

Солнышко, закатанное во тьму. Соло соления. Он вспоминает, как ездили с женой на Новый Афон, поднимались по тропке к Кананиту, а потом она съела какой-то плод, купленный у бабульки, и опухла от аллергии. Пришлось идти в медпункт делать седативный укол. Она спала, а он смотрел на нее. Недолго. Пошел в кабак, напился, приставал к людям обоего пола с разными намерениями, был сброшен со скалы и пришкандыбал (как нашел только!) в съемную комнату под утро босиком, с сорванным крестом в кармане.

Грустный поделочный Ваня сидит под лампой и видит, как поверхность стола деформируется в прозрачное озеро с кувшинками. Рябь воды разглаживается, и грузчик видит дорогую сердцу утопленницу, манящую его. Бледное лицо ее молодо-зелено, прекрасно и притягательно. Водоросли оплели сдавленную шею.