Кружков
Григорий Михайлович родился в 1945 году
в Москве. Окончил физический факультет
Томского университета. Поэт, переводчик,
литературовед. Лауреат нескольких
литературных премий, в том числе
Государственной премии РФ (2003), премии
имени Корнея Чуковского (2010) и премии
Александра Солженицына (2016). Постоянный
автор «Нового мира». Живет в Москве.
Григорий
Кружков
*
ЛЮДИ
СМОТРЯТ
*
* *
Весенний
ветер вдруг в окно подул —
И
улетел, рассыпав на ходу
Горсть
яблоневых белых лепестков…
И
я услышал шелест облаков.
И
на пустом листке из дневника
Свой
первый записал десяток строк,
По-видимому,
взятых с потолка.
Как
быстро этот кончился урок.
И
вот — такой же ветер, только не
Весенний,
а уже совсем иной;
Но
также кружит голову он мне
И
овевает вечною листвой.
Еще
не расточилась тень древес;
Но
весь усыпан буковками лес.
Смерть
быка
Таков,
любовь, твоей тоски обычай:
с
опущенными черными рогами
топтать
цветы и рыть песок ногами,
кося
зрачками за своей добычей.
Какой-то
тонкий холодок девичий
провеял
сквозь полуденное пламя —
и
задохнулся в этом фимиаме,
и
заревел в своей обиде бычьей.
Всей
массой мышц, костей и сухожилий
рвануться
в эту дышащую нежность,
не
замечая пестрых бандерилий
и
шпаги притаившегося жала, —
чтобы
уткнуться там, как в неизбежность,
в
холодное молчание металла.
Памятник
Thou
wast not born for death, immortal Bird!
John
Keats
Придите
туда пораньше, к дому-музею поэта,
Лучше
всего весною или в начале лета.
И
сразу — на повороте на улочку Китс-Гроув
—
Вас
оглушат соловьи, грянув из-за заборов.
Это
тебе вместо бюста, вместо тяжелой бронзы
—
Нечто
покрепче меди и пирамид сохранней,
Эти
летучие трели, эти гремучие гроздья
Радости
и печали, жалоб и ликований.
Плотник
для плотника рубит с милой душою избу,
Повар
на свадьбу друга лучший пирог мастачит,
Так
и певец, по брату если справляет тризну,
То
не жалеет сердца — как по себе он плачет.
Троньте
рукой калитку — и проходите мимо.
Во
поле чистом пусто. Пусто во поле чистом.
Там,
вдалеке, дороги сходятся темным клином.
Над
соловьиным погостом время летит со
свистом.
*
* *
Я
писал на решетке имя Свободы,
но
карандаш то соскальзывал, то ломался.
Я
писал на веревке имя Свободы,
но
старушка, обвязывавшая охапку
хвороста,
этого не замечала,
и
несла домой на спине вязанку,
и
привязывала той же веревкой козу,
которая
могла мечтать о Свободе,
но
веревка не пускала,
и
коза описывала окружность
вокруг
колышка,
не
зная, что она открыла
число
пи, —
и
не пробуя потянуть посильнее,
чтобы
колышек выполз из земли и повлекся
за
следствием, ставшим внезапно причиной.
И
какие бы ее в будущем ни ожидали
дали
с сочной травой
и
травой засохшей
и
какой бы волк ни щелкал зубами,
это
следует попробовать сделать однажды,
потому
что слово, написанное на веревке,
верное
—
как
вам об этом расскажет
каждый
орел, вскормлённый в неволе
и
превратившийся со временем в куру.
Ожидание
Стихотворение
— комета
с
таинственной орбитой возвращений.
Стихотворение
— монарх,
внушающий
благоговейный трепет.
Он
не опаздывает никогда
и
появляется ни мигом раньше,
чем
их величеству благоугодно.
Стихотворение
— мальчишка пылкий,
что
караулит под окном заветным
всю
ночь —
и
ждет, и мерзнет, и молчит,
и
даже может умереть от страха,
что
не родится.
*
* *
Когда
родился Иисус
И
стал сосать он грудь —
Три
мудреца в одном тазу
Пустились
в дальний путь.
И
как от Марка и Луки
Вещает
нам рассказ,
Волнам
и ветру вопреки
Не
сгинул старый таз.
Благополучно
переплыл
Морские
хляби он
И
народившемуся был
Младенцу
поднесен.
И,
как легенда нам гласит
На
голубом глазу,
Был
много раз Господь наш мыт
В
чудесном том тазу.
И
если Свет рассеял тьму
И
человеков спас —
Не
оттого ли, что ему
Помог
тот самый таз?
И
кажется, что до сих пор
Мы
все на нем плывем:
Аптекарь,
Пекарь и Бобер
И
Дон Кихот с конем.
Непотопляемый
предмет,
Предвечный
пароход.
Порой
помнится
— мочи нет,
А
он — плывет, плывет.
Америка
Откройте
книгу на любой странице
И
вслушайтесь в безмолвье
Этих
спящих.
Слова
лежат вповал,
Как
пассажиры
На
палубе третьего класса
Ночью.
Они
устали петь, кричать и плакать,
Просить
вниманья,
Клянчить,
Унижаться.
Слова
молчат.
Лишь
голос океана
Досказывает,
что не досказали
Слова,
Перемещенные
в пространстве,
Сегодня
беженцы,
А
завтра эмигранты
В
толпе таких же
Многих
тысяч
Слов...
Ода
вороне
Ворона,
ворона,
По
снегу гулёна,
По
небу летунья,
В
гнезде хлопотунья!
Ты
пахнешь скамейкой,
Садовой
хибаркой,
Пивною
наклейкой,
Подъездом
и аркой,
Милицией,
стройкой,
Весенней
капелью,
Машинною
мойкой,
Мохнатою
елью,
Помоечным
хлебом,
Котом
подзаборным,
Разрубленным
небом
И
проводом черным,
Промокшим
бульваром,
Апрельским
ознобом
И
мусорным, старым
Осевшим
сугробом.
Я
им это говорил
Я
им это говорил много лет.
Говорил
и говорил и говорил.
Все
уши прожужжал.
Но
им было не до меня.
А
я все говорил и говорил,
И
говорил, и говорил…
Надоел
хуже горькой редьки.
А
когда умолк, они вдруг спросили:
О
чем это я тут говорил?
Я
повторил еще раз.
Я
даже не стал добавлять:
«Повторяю
еще раз!»
Впервые
они выслушали меня.
Я
был счастлив.
Да,
я был счастлив,
Но
скоро опять впал в уныние.
Неужели,
шептала мне тоска,
Неужели
это — все,
Что
я мог им сказать?
Заблудившийся
Он
оглянулся:
Куда
теперь?
Больше
всего
Хотелось
застыть
И
не двигаться.
Но
люди смотрят.
Надо
куда-то идти.