*

АКМАТИЧЕСКОЕ БОГОСЛОВИЕ

Константин Кравцов. Заостриться острей смерти. Мастер-класс быстрой езды, или школа Дениса Новикова. М., «СТиХИ», 2018, 150 стр.

Когда писатель, поэт или прозаик — не важно, умирает, кто-то начинает ощущать себя ответственным за поддержание его общения с нами. Аналогом древнеегипетского обряда «отверзения уст» переселившегося в вечность становятся при этом два взаимосвязанных действа: максимально полная публикация созданных им текстов и выпуск монографических исследований, ему посвященных.

Денису Новикову, покинувшему этот мир в 2004 году, проведения названных ритуалов пришлось ждать почти полтора десятка лет. Сначала издательство «Воймега» напечатало книгу «Река — облака»¹, представляющую собой наиболее полное собрание как стихотворных, так и прозаических текстов поэта, а потом, под занавес года минувшего, издательство «СТиХИ» порадовало всех любителей творчества Дениса Новикова книгой Константина Кравцова «Заостриться острей смерти»² — любопытным полижанровым опытом, расположившимся на перекрестье личностно окрашенных мемуаров, вдумчивых литературоведческих изысканий и самодовлеющего эстетического трактата³.

Сам Кравцов не скрывает, что все главы его исследования «выросли одна за другой» при редактировании «написанной когда-то радиопередачи о Денисе Новикове». Некоторые главы, впрочем, стилистически весьма далеки от примет устной речи, либо звучавшей когда-то в прямом эфире, либо предназначавшейся для произнесения в нем⁴. Так, первая глава книги, «Молоко и „Беломор”», представляет собой подробную — буквально на уровне «медленного чтения» — интерпретацию стихотворения «Жаль, обморожены корни волос…», а глава четвертая, «Уроки воздухоплавания», по своему объему значительно превосходящая все остальные, сводится к углубленным размышлениям над стихотворением «Тоскуя о родных местах…»

С другой стороны, отдельные стилистические огрехи, попадающиеся на страницах книги Кравцова («душа трупа», «эхо на бога»), вполне могут объясняться влиянием жанра радиобеседы, весьма снисходительного к различного рода грамматическим сбоям и промахам.

Свою главную задачу Кравцов видит в том, чтобы утвердить взгляд на Дениса Новикова как на «христианского поэта». Он открыто декларирует: «Поэзия для Новикова — восхождение к Богу, и оно, кстати, находится в полном согласии с тем, что говорит об узком пути Евангелие, говоря об этом пути как пути крестном: „Дымом до ветхозаветных ноздрей, / новозаветных ушей / словом дойти, заостриться острей / смерти при жизни умей”».

Ключевой вопрос, постоянно поднимавшийся в творчестве Новикова, по мнению Кравцова, заключается в следующем: «возможна ли победа над смертью путем умирания в творчестве, заострения самой смерти, а значит, и этой жизни» (на языке христианской традиции, поясняет Кравцов, это называется «кенозисом (истощанием)»)⁵.

Если бы эти суждения выводились индуктивно, путем последовательного рассмотрения и анализа всего корпуса лирики Новикова, они приобрели бы статус неоспоримых фактов. Однако Кравцов для причисления Новикова к лику «христианских поэтов» выбирает другой путь, не столько узкий, сколько широкий, дедуктивный. Ряд стихотворений Новикова он превращает в иллюстративный материал собственной поэтологии христианского толка. Излагается данная поэтология посредством афористических высказываний, отражающих убежденность автора в их абсолютной правоте, но находящихся за пределами дискурсивного мышления: «Собственно, жизнь — это стихотворение, которое пишет человек в соавторстве с Творцом или, отказываясь от соавторства, гонит отсебятину»; «Как соотносится смирение с поэзией? Поэзия — его язык. Никакие слова не открывают, что такое смирение, кроме совершенной поэзии. Совершенной, т. е. смиренной, как Сам Сочинитель неба и земли»; «…язык поэзии, соединяющий небо и землю, и язык поверхностной коммуникации между смертными — два способа выбирать слова»; поэзия «казалась когда-то и может казаться теперь магической практикой, хотя правильней говорить о ней как о таинстве»; «Все искусство поэта, его „умение”, сводится, повторюсь, к этому заострению-восхождению к Тому, к Кому, в конечном счете, и обращено слово, как данный Им дар»; поэзия — «это то, без чего религия нема, а значит и мертва».

При таком подходе Кравцов, пусть и не всегда, начинает видеть в стихах Новикова не то, что в них есть, а то, что ему нужно. Проявляется это даже в пересказах процитированных фрагментов, когда, казалось бы, от первоисточника отступить очень трудно. Например, к строчкам: «Коньки и санки. Чистый лед. / Плотвой натянутая леска… / Слюну пускает вертолет, / трепещет, словно занавеска», — Кравцов дает следующее перифрастическое описание: «Зима, лед и крещенская иордань во льду, каникулы (коньки и санки), праздничная белизна». Каким образом банальная лунка для подледного лова не самой крупной рыбы превратилась в «крещенскую иордань», сказать затруднительно (про то, что на коньках и санках можно кататься не только во время каникул, мы распространяться не будем).

Аналогичное привнесение отсутствующих изначально смыслов мы наблюдаем и в медитации над строчками: «Мысль моя, тишиной внушена, / порывается в небо вечернее. / В небе отзвука ищет она / и находит. И пишет губерния». К ним предлагается такое пояснение: «Мысль, ищущая ответа в небе, — это молитва, молитвенный запрос, на который тут же и приходит ответ: небо отдергивает занавес и открывает сцену. То же самое мы видим в Книге Иова: Господь отвечает требующему отчета страдальцу не на словах, а показывает ему сменяющие одна другую картины. Перед вопрошающим, таким образом, открывается картина мира, которая и есть ответ…»

Пояснение это, признаем, выглядит вдохновенно и красиво, однако игнорирует то простое обстоятельство, что поиск «отзвука» не совсем равнозначен поиску «ответа». Человек, взрывающий в новогодние праздники петарды и запускающий в небо шутихи, вправе рассчитывать на порождаемые ими отзвуки, но вряд ли имеет основания ждать от своей примитивной пиротехники прямого диалога с Богом в режиме «вопрос — ответ». Слово «отзвук» может, конечно, пониматься как ассоциация, пробуждающая у поэта цепочку ярких образов, но и в этом случае оно не дотягивает до синонимического выражения понятия «ответ».

Завершая примеры произвольных лексикографических трансформаций, встречающихся в рассуждениях Кравцова, процитируем еще несколько строчек, принадлежащих Денису Новикову: «Встанешь не с той ноги — / выйдут не те стихи. / Господи, помоги, / пуговку расстегни, // ту, что под горло жмет, / сколько сменил рубах, / сколько сменилось мод… / Мед на моих губах».

Кравцов комментирует их так: «Без помощи Божьей невозможно расстегнуть даже пуговку, что уж говорить о стихах, в которых она нечто большее, чем пуговка, как и ворот уже не ворот, а удавка. Обратим внимание и на внутреннюю рифму: „мод” и антипод моды — библейский (а какой же еще?) мед райских рек земли обетованной, сладость рая, утраченного всеми, но вместе с тем и возвращаемого по фрагменту в незабываемые минуты».

Отзвук «моды» в «меде» здесь действительно имеет место быть, но мед этот вовсе не библейский, а самый что ни на есть языческий — пресловутый мед поэзии, подробный рассказ о происхождении которого содержится в написанной Снорри Стурлусоном «Младшей Эдде» (что-то о древнескандинавской художественной словесности студентам Литературного института наверняка рассказывали).

Справедливости ради стоит отметить, что Кравцов не игнорирует те моменты в биографии и творчестве Новикова, которые противоречат его возведению в ранг «христианского поэта». Новиков, подчеркивает он, «не поверял алгеброй… богословского образования гармонию внятных ему „голосов и свечений”, не ходил, насколько я знаю, в церковь, не исповедовался, не причащался. Но нужно ли говорить о том, что он был верующим и был христианином? Все, на мой взгляд, достаточно очевидно из его стихов».

Да, в стихах Новикова мы без особого труда найдем то, что поддерживает взгляд на него как на христианского поэта. Но при этом не надо забывать, что «манера отождествлять какое-нибудь отдельное суждение с психологическим содержанием авторской души есть ложный для науки путь»⁶. Христианские мотивы, образы и символы могут быть частью того языка, на котором говорит автор, но могут при этом отражать не порывы его духа, а следование, зачастую бессознательное, определенной традиции. К примеру, роман Горького «Мать» переполнен христианской символикой, но делать на основании этого вывод о присущем Горькому христианском взгляде на мир было бы, мягко говоря, не совсем осмотрительно.

Как бы то ни было, книга Константина Кравцова, заслуживающая самого пристального прочтения, — это первый развернутый тезис в постепенно складывающемся «новиковедении». Чем больше будет к данному тезису антитезисов, тем плодотворнее будет развиваться этот интереснейший раздел современного литературоведения.

Алексей КОРОВАШКО