ПОДВОДНОЕ ЕЕ КОЛЕБАНИЕ

*

ПОДВОДНОЕ ЕЕ КОЛЕБАНИЕ

Екатерина Симонова. Два ее единственных платья. М., «Новое литературное обозрение», 2020, 184 стр. («Новая поэзия»).

Наблюдать за поэтической траекторией Екатерины Симоновой — означает всякий раз, когда предъявляется urbi et orbi очередная книга, фиксировать точки входа в новые литературные пространства. После нижнетагильского постакмеизма — книга «Быть мальчиком» (2004) — и построенного на стилизациях под поэзию Серебряного века и Русского зарубежья сборника «Гербарий» (2011) ученица Евгения Туренко вступила на зыбкую почву метареализма — книги «Сад со льдом» (2011), «Время» (2012), — являющегося мейнстримом для уральской — точнее, всеуральской как бы в противовес литературному Тагилу — поэзии. В это же время параллельно замечалось мягкое, но настойчивое движение в сторону реалистического бытового письма — тот же сборник «Время», позже «Елена. Яблоко и рука» (2015) (сюда же — литературный фейсбук-постинг последних семи лет). Зависнув на пару лет в межеумочном пространстве поэтического безмолвия, в феврале 2018 года Екатерина Симонова написала первый нарративный верлибр из цикла «Уехавшие, высланные, канувшие и погибшие». Через полтора месяца их уже было 12, а затем еще несколько дюжин, стихийно разнообразных по тематике и проблематике, но узнаваемо симоновских по голосу. Из них и составлены подборки 2018 — 2019 годов для многочисленных журналов и ресурсов и книга «Два ее единственных платья». Текст про бабушку и смерть, напечатанный в № 37 журнала «Воздух», принес автору победу в премии «Поэзия» — 2019 (разделенную с Дмитрием Веденяпиным).

Обновление поэтики Екатерины Симоновой шло в нескольких направлениях: от углубления бытового письма и обращения к сюжетам семейной истории и литературного быта («музейному письму», по выражению Полины Барсковой^[1], автора предисловия к книге) до освоения и применения нарративных практик «нового эпоса» и документальной поэзии. Все это выглядит так, как если бы Екатерина Симонова несколько запоздало прочитала «Семейный архив» Бориса Херсонского, запараллелив его с молодой волной фемпоэзии, активно вовлекающей в свои дискурсы и одновременно отталкивающей за нелояльность «новой этике».

Именно фемпоэзия дала своеобразный импульс для создания целой серии симоновских текстов, в том числе цикла «Девочки», про который я уже писала как раз в аспекте переосмысления в нем актуальной феминистской повестки^[2]. «Несомненно, я занимаюсь феминистским письмом. А еще я знаю, что все мы — разные, поэтому логично, что каждой из нас нужно от феминизма что-то свое, зачастую совсем не то, что нужно от феминизма женщине, сидящей рядом. Меня в моих текстах интересуют не столько какие-то социальные проблемы, травмоговорение, а ежедневные мелочи жизни, не явная ее сложность, а ее незаметная, но от этого не менее важная простота»^[3], — фактически манифест Екатерины Симоновой, пишущей про женский опыт, но принципиальной отказывающейся следовать установке «личное — это политическое». Вместо травмоговорения (самый травмоговорящий текст в книге — рассказ о болезненных месячных, покупке 23 книг издательства «НЛО» и посещении поэтического вечера Льва Рубинштейна), «новой этики» и социально-политической прагматики предлагаются пахнущие махоркой и сдобным тестом семейные истории — бесконечные бабушки, дедушки, находящиеся в периоде активного полураспада, что ничуть не мешает им коммуницировать с далекими внуками на предмет покупки арбуза или пива; зеркалящие друг друга родители и дети, как будто время в семейных часах навсегда остановилось и кукушка впала в кататонию; но при том лихо мчащаяся карусель эпох: со времен царя гороха до вчерашнего дня и похода в магазин «Пятерочка» — и над всем этим — идиллически-замшелый быт провинциального города.

кажется, это и есть Екатеринбург:

поэтическое пространство в центре которого

никогда не будут:

насилие

травматический опыт

поиск гендерной идентичности

феминистическое письмо

В своем скрупулезном отношении к деталям Екатерина Симонова ближе — из всего пула фемпоэтесс — к Оксане Васякиной. Рассказ о куриных шеях и голодных 1990-х в цикле «Литература и люди» — «В жизни: моим родителям тогда повезло достать / Куриные шеи, много куриных шей. / Ими была забита морозилка, / Несколько пакетов куриных шей хранилось на балконе. / Была зима. Мы ели только куриные шеи: / С картошкой, в супе, просто тушеные куриные шеи / (Никак не могу перестать произносить это слово, / Потому что в доме были только одни куриные шеи)» — очевидная реплика на многажды предъявленные куриные окорочка в поэме «Когда мы жили в Сибири…» и ее постсоветские депрессивные реалии, превращенные в символы невозможности существования коллективного тела в замкнутом пространстве «безвременной скорби».

Постколониальный трагизм поэмы Васякиной с ее травматическим месседжем у Симоновой оборачивается деколониальной логикой письма вне трансгрессивных и в целом литературных сценариев. Хотите погружения в быт? Вот же оно: беспробудное существование в сплошном-везде-Тагиле, где времени не существует и мертвые живут рядом с пока еще не умершими, где пронзительно страшно — люди болеют, страдают, исчезают, но так же пронзительно скучно: жизнь идет своим убогим чередом, с которым остается только смириться, ибо он в своей неопровержимости явственнее любой актуальной повестки:

Боже, как много прекрасного на свете,

Где нет Уральского поэтического движения,

Нет социальной и феминистической поэзии,

Нет Пушкина, кроме имени Пушкина,

Нет Монеточки, кроме магазина, где раньше было

кафе «Отдых»,

Нет Журнального зала,

Нет нового поэтического поколения,

Нет старого поэтического поколения,

Где нет меня, даже если я есть,

Где можно уйти пить кофе,

Оставить табличку «Технический перерыв»,

Вернуться через час или год,

Даже и не заметить, что ничего не изменилось,

Вечером заснуть, как ни в чем не бывало,

В своей квартире, купленной три года назад

в четвертом подъезде.

Екатерине Симоновой удается, я бы сказала, присвоить, приписать себе образ Лены из романа «Опосредованно» Алексея Сальникова: тагильской тетки из хрущобы, но как бонус пишущей стихи и вполне успешной на этой стезе. Героиня Симоновой, одевающаяся и одевающая любимую в секонде — так бережется семейный бюджет — и стоящая перед выбором: купить сегодня помидоры по 85 руб. (придется тщательно выбирать) или по 99 (выбирать не придется), и покупающая, конечно, по 85, а к ним еще огурцов по 62, салат в горшочке по 35, перцы — свежий урожай — по 90, пучок зеленого лука, ну и т. д. (постконцептуалистские перечни могут быть бесконечными) — перманентно уставшая женщина среднего возраста, обремененная семьей (даже если она бездетна) и уже присматривающаяся к пожилым родственникам на предмет, каково же оно стареть и физически смещаться в иные пространства. Кто, если не родственники, об этом поведает?

Но, как всегда, верить предъявляемой здесь Симоновой нельзя. Маска тагильской бытовой тетки не единственная в ее арсенале. Есть еще и наивная и падкая до впечатлений Катенька (продукт литературного фейсбука предшествующих 5 — 7 лет): она тоже порхает на страницах книги где-то между бабушкиными единственными платьями, Михаилом Кузминым, брутально-томными поэтессами Нижнетагильской поэтической школы, снами, переходящими в реальность, и реальностью, переходящей во сны, призраками родных, слезами амазонских черепах, звездной пылью, стеклянной частью осени, птичьим следом на снегу, неузнаваемым воздухом — да где только не порхает, на то она и Катенька. А есть еще взрослый ироничный автор, воспитанный постмодерном и его игровыми приемами, а потому даже в случаях прямого высказывания не мешает присматриваться на предмет фиги в кармане: она обязательно обналичится, как только карман проявится в полупрозрачном измерении симоновских провалов в небытие.

Автор приметлив, в иных случаях зол и видит жизнь без лишних иллюзий, а про литературу и вовсе может рассказать много скабрезного. Хоть об отношении Блока к — как это принято сейчас называть — секс-работницам, хоть о том, как шепталась София Парнок со скучной дочерью Плехановых, хоть о Заболоцком, выдающем деньги жене на простыни, и в целом о том, кто из литераторов был сволочью, а кто несчастным человеком. «Фет — прикольный поэт. // Фет однозначно опередил свое время: / Он был деловит, но при этом поэт <…> // Если бы у Фета был фейсбук — он бы имел успех. / Многие поэты Фета бы ненавидели». Тот же цикл «Уехавшие, высланные, канувшие и погибшие», написанный для проекта «Культура путешествий в Серебряном веке»^[4] и положивший начало этому проекту, — роскошный пример того, как в наши дни можно оживить давно известные литературные сюжеты: больше абсурда и иронии, больше параллелей с современностью, больше игрового психологизма, чтобы все литераторы были понятны и просты в своих стремлениях, как герои Зощенко.

Но и это еще не все. Не вся Симонова. За истовым и декларативным бытописательством, играми в литературу и злонамеренной иронией, кроется хрупкая и обаятельная нежность того, кто не перестает изумляться, как же неизменно и непрерывно переплетаются жизнь и смерть, свет и земля, цветы и осень, узнаваемая ни по чему, водонапорная башня и гаснущий дождь, пределы речи и солнечные пятна, раздваивающие предмет на предмет и потерю его очертаний… Можно вслед этой нежности повторять: «если ты окажешься в городе / в котором ты никогда не окажешься / привези мне из него то / что никогда мне не привезешь». Потому что «Лучшие вещи — найденные случайно, / Лучшие люди — появляющиеся тогда, когда ты их не искала».

просыпаешься, услышав свое имя

в пустой комнате, в призрачном свете

наступающего дня,

просыпаешься — и никого не видишь.

расставляет силки егерь беспечной смерти,

успокаивает, глаза отводит,

как безбровая длинноносая девочка на портрете

около тысяча четыреста семидесятого года.

темный фон осени, тень от ветки — через окно ко входу,

зритель незримый, замерший в ожиданье,

оценивающий урон:

эта тревога, как тень от ветки,

это подводное ее колебанье.

А еще можно пережить какое-то количество неочевидных ощущений и лиминальных состояний, к которым приглашает эта временами сомнамбулическая и в целом постметареалистическая книга.

Юлия Подлубнова

Екатеринбург