Лет пятнадцать — семнадцать назад она была его любовницей. Их, любовниц, у Сотого было не много, и она была не хуже и не лучше иных. Теперь, когда он нечаянно встретил ее, она слышит голоса, она — контактер.
Еще в те их встречи она говорила, что пару раз лежала в психбольнице — что-то у нее, физика по профессии, не укладывалось тогда с пространством Римана. Теперь же, он понял, дело зашло гораздо дальше. Она призналась ему, что муж ее терроризирует, сгоняет с квартиры и ей негде больше жить; что она, пожалуй, согласится пока пожить у него, у Сотого, раз вот он недавно развелся.
Немного подумав, он ответил, что у него уже есть женщина и эта женщина практически у него живет. Это было некоторым преувеличением, но все же не ложь. На это она возразила с женскою жестокою улыбкой, что ту женщину можно “вытеснить”. Еще подумав, он заметил, что, если бы даже он пошел на подобное, это был бы не выход: все равно ей необходимо обратиться к юристу и разменивать жилплощадь, на которую у нее есть права.
Нет, сказала она (Геля) с выраженьем отстраненности на вдруг помолодевшем, слегка покосившемся лице, это не получится. “Они” — она имела в виду окружающих — думают, что у нее не все дома, что у нее крыша поехала, а лежать в психушке тяжело. Плохо, очень плохо в психушке...
Получалось, что как только она предлагала мужу меняться, тот пугал ее психушкой.
Сотый промолчал. Если поговорить с мужем, мелькнуло в голове, наверняка отыскались бы какие-то аргументы и с той стороны.
Распрощавшись, Сотый пошел было, но Геля догнала его.
Да-да, она проводит его, ей по пути. Она заедет к подруге на бывшую работу.
— Ой! — тоненько хихикнула она, и он, заволновавшись, вспомнил этот знакомый звук. — Как я истосковалась по философским беседам!
В ту далекую пору она была хорошенькая. Блондинка, хотя, очевидно, крашеная, а глазные радужки темно-темно-карие, густые, смолянисто-коричневые. И такого же цвета — родимое пятно на щеке, очень большое, почти уродующее, но именно — почти. Оно делало ее еще особеннее, еще непохожее на других женщин.
— Да, — сказала она, точно продолжая прерванный разговор, — эти голоса внушают мне подчас диаметрально противоположные чувства.
Какие? — хотел спросить Сотый, но удержался. Ведь сейчас он оставит ее, оставит навсегда, бросит. Да и кто она теперь, Геля? Там, где нынче он встретил ее, не узнав поначалу, она прижималась щекой к журнальному столику... В довольно солидном учреждении.
Кажется, ей некуда деваться. Понимает это хоть кто-нибудь?
Она взглянула на него. Глаза были те же густо-густо-коричневые, плюшевого медвежонка, сплошные. Когда-то она ходила в джинсах — всюду в джинсах, — и они сидели на ней замечательно...
С каким трудом он стаскивал их с нее в первый раз!
Мне некуда деваться.
Было ясно, что, как бы теперь он ни поступил, будет плохо. Жизнь снова, в который уж раз, подстроила ему ловушку. Именно ему... Не возмездие ли за что-либо?
Геля не постарела, а помолодела за эти годы, хотя была старше Сотого лет на шесть. Гладкое, слегка отекшее лицо стекленело время от времени в странной какой-то полузадумчивости-полуусмешке. А когда-то оно было красиво, твердо и смотрело на Сотого не без надменности. Она чувствовала себя выше его, значительней и обращалась с ним как с пажом. С красивым, но не способным придумать пороха.
Да, она не постарела за эти годы, но выглядела как подтаявший сугроб. Ее в известном смысле не было вообще. И что за приказы, что за голоса слышатся ей в этой ее стекленеющей задумчивости?
— До свиданья, — сказала она, замедлив шаг у первой же троллейбусной остановки. Поняла, видимо, что ждать ей от него нечего.
Наверное, она пошла бы сейчас с любым — лишь бы позвали...
Сделав — теперь уже в одиночку — с десяток шагов, он вдруг вспомнил, что может дать ей адрес одной церкви. Быстро повернувшись, побежал назад. Поздно: навстречу уже катил, влажно шелестя шинами, широкомордый троллейбус. Сотый остановился, порыв его медленно угасал. Даже если Геля не села в троллейбус, не стоит ее никуда посылать. Люди, на которых он переложил бы заботу о ней, сами едва сводят концы с концами. Нет, ему и в самом деле нечем ей помочь.
Как-то сразу уставший, обмякший, медленно брел он домой. У него был хотя бы дом. Маленький, не бог весть что, но все-таки дом, где он мог в тепле и относительной независимости дожидаться, как все, смерти. Или — собственных голосов. Куда без них! Долги-то у него были посерьезней, чем эта бедная тронувшаяся Геля. Геля — мелочь в сравнении с ними. Он даже попробовал убедить себя, что к нему, Сотому, она и вовсе не имеет того отношения, которое почудилось ему вначале. Скорее к мужу... Но от этих мыслей не стало легче. Наоборот...
Дома он прилег и с напряжением начал вспоминать строчку из псалма Давида, которой назван был читанный давным-давно роман современного японца. Тогда, в молодости, название показалось манерным, вовсе не в каноне восточной созерцательной точности. “Внидоша, — вспоминал Сотый, — внидоша воды... до души моей...” Так, кажется? Да. Так. Он был уверен, что так.
“Спаси мя, Боже, яко внидоша воды до души моей!”
Достигли, достали воды жизни до ноздри души моей. Спаси мя, Боже. Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей...
Он уснул.
Владимир Курносенко родился в 1947 году. Живет в Пскове. Закончил Челябинский медицинский институт и Литературный институт им. Горького. Печатался в “Сибирских огнях”, “Урале”, “Юности”, “Литературной учебе”. Автор нескольких прозаических книг.