Конспекты романов

Некоторое время назад в Литературном институте была такая игра - "угадай ка". Надо было угадать автора. Тексты несли и студенты, и преподаватели. Студенты тащили кто Камю (недоизданного тогда), кто самостоятельно переведенного Беккета, а кто - свои опусы. Писатель Бежин приносил странное: "Саша с детства слышал, что грузины греются у мунгалов, но странным образом это слово заменилось на монголов, и Саше представлялось, как грузины движутся к монголам и греются у них..." Сашей был Александр Сергеевич, убитый дипломат. Понятно было, что это как бы Тынянов, но у Тынянова этого нет, и разгадки не было тоже...^[1]

Студентов угадывали быстрее: они были похожи на свои тексты внешне.

Принес несколько чьих-то рассказов и Битов. Там ехали в поезде, японцы рубили кого-то, происходило перемещение во времени. Битов, открывая фамилию автора, сообщил, что обнаружил в Мюнхене писателя-искусствоведа. Вот он, Добродеев.

Теперь Дмитрий Добродеев, как говорится, человек с именем. Признанный автор, член редколлегии журнала "Соло", получившего малого Букера, сам - кандидат на Букера большого... Он, впрочем, еще человек с голосом. Желающий может услышать этот голос на шуршащей волне радио "Свобода".

Это образец особого, нового, типа людей, которые занимаются литературой здесь (там) и сейчас. Человек, пытающийся перевести текст из категории журналистики в категорию литературы.

Прежде всего, тексты его маленькие, даже крохотные. Не роман, а конспект романа. "Русская повесть" длиной в десять и детективный роман "Тенгиз" в четыре страницы.

Сейчас такое время: если хочешь высказать что-то на бумаге помимо дневника - писать приходится коротко, будто выкрикивать на бегу что-то важное. А на бегу много не поговоришь - нужно беречь дыхание. По знаменитому определению Моэма, рассказ - это произведение, которое читается в зависимости от длины от десяти минут до часа и имеет дело с единственным хорошо определенным предметом, случаем или цепью случайностей, представляющих собой нечто целостное. Моэм говорил, что рассказ должен быть написан так, чтобы невозможно было ничего прибавить или убавить.

Но жанры меняют очертание. Появляется совсем короткий рассказ со специфическим стилем. Спрос и здесь рождает предложение. Газетно-журнальный рассказ превращается в новеллу. Очень короткий рассказ длиной в одну-две страницы можно подверстать к любой полосе, серией таких текстов заполнить любой объем.

У читателя романа есть одна особенность - он неслучаен. Дл того чтобы положить в портфель или сумочку книжку, нужно иметь мотив. Нужно попросту захотеть. Рассказ же читается не в книжке (даже в спокойные литературные годы сборник рассказов расходился в книготорговой сети медленнее, чем того же качества роман), а в журнале или газете - между программой передач и рекламой шампун - рассказ находит своего случайного читателя. Его можно охватить одним взглядом, его можно прочесть в движении, по дороге. Движется сюжет, движется автобус или вагон метро, перемещая читателя.

С точки зрения читателя, все равно, называется ли это словом "новелла" или просто "рассказом". Можно назвать такого рода тексты "миниатюрами" или "зарисовками". То, что делали Солоухин и Бондарев, не выходило за рамки дневника и декларировалось не как проза, а как все же нечто иное. Скажем, эссе или действительно дневник. Олеша писал не рассказы, а строчки в своей часто цитируемой книге.

Новое время объявляет короткое произведение, которое читается пять - десять минут, просто текстом.

Интереснее инверсия, переход газетной статьи в литературу.

Новый текст всегда живет в рамках времени. Он построен на использовании (сознательном или бессознательном) кусочков современной ему литературы. В "Чеченском дневнике": "Танк развернул орудие, наставил на нас, пальнул. Нас разнесло на части (мы раскололись как орех)".

Это легко узнаваемо.

Игра в "угадайку" существует и на уровне сюжетного приема. Сюжет - петербургский барчук, гатчинский аэродром, Сикорский и Нестеров. Подросший барчук изобретает танк, а позднее, надев шинель Рабоче-Крестьянской Красной Армии, - ракетную технику. Неминуемый арест и закрытая шарашка. Естественно, что это он, барчук с неистребимым дворянским гонором, а не коренастый и энергичный Ковалев - Королев изобретает все ракеты и спутники. Но слава у барчука украдена, барчук так и умрет в неизвестности январем 1965 года.

На что похоже, угадай-ка! По мне, так это почти Пелевин - почти луноход на педальной тяге, почти сталинская гвардия, живущая под Московским зоопарком!

Маленькая новелла абсурда всегда живет парадоксом. Сделать ее не очень сложно. Первый путь создания парадокса, подобно только что изложенному выше, - историко-мифологический. Нужно взять известную фигуру или событие и добавить к ней (к нему) абсурдную деталь: к Ленину добавить врача-медиума, к Гитлеру - индусов-предсказателей, связать вареннское бегство с русскими интригами, а холокост - с тайными планами Британской империи.

Это искусство удивляющего сопряжения. Суть такой "угадайки" в узнавании мифа.

Второй тип парадокса - это игра с сюжетом, когда читатель ждет развязки. У геро не было того, не было сего и этого тоже не было. Рыжим его называли условно. (Пауза.) Так что и говорить нечего. Концовки нет, нет смысла. Читатель весело смеется - эк меня сделали! Пошутили. Развлекли.

Текст становится сродни дюшановскому писсуару, становится многозначительным, как инсталляция. Добродеев, как человек безусловно разбирающийся в визуальном искусстве, это знает.

Внимательное чтение Даниила Хармса облегчает построение текстов второго типа.

Но поговорим серьезно: современная журналистика движется в литературу. Добродеев делает это очень талантливо. В рамках новой литературы. И нет ничего глупее, чем упрекать его отсутствием "Во имя". Новая литература, сделанная из журналистики, вообще никого никуда не зовет. Чаще всего она развлекает или констатирует.

Вот рассказ "Потемкинская лестница" - семь страниц. Бельгийский турист, путешествующий по Черному морю на теплоходе. Две страницы иностранец озирает местность и покупает портсигар, три - его обслуживает портовая путана, и еще две - косным языком путеводителя рассказывается об истории броненосца "Потемкин". Причем читатель, углубившись в центральный эпизод рассказа, узнает мимоходом о строении влагалища у беспозвоночных, о слизистой оболочке прямой кишки и проч. Читать это занимательно и поучительно одновременно - много узнаешь.

А можно текст дополнить концовкой другого стиля. Историю о пионерском лете - сухой справкой о лагере "Артек"; историю о быках, бандитской пехоте, - зоолого-гастрономической справкой о быках настоящих.

В этих текстах не нужны эпитеты. Новелла абсурда работает сюжетом, а не стилем. Вернее, ее сюжет и стилистика неразделимы.

Есть, однако, исключения - короткие рассказы Лимонова из "Дневника неудачника", почти стихотворения в прозе, анти-Тургенев: "Хорошо в мае, замечательном влажном мае быть председателем Всероссийской Черезвычайной комиссии в городе Одессе, стоять в кожаной куртке на балконе, выходящем в сторону моря, поправлять пенсне и вдыхать одуряющие запахи.

А потом вернуться в глубину комнаты, кашляя, закурить и приступить к допросу княгини Эн, глубоко замешанной в контрреволюционном заговоре и славящейся своей замечательной красотой, двадцатилетней княгини".

Конец истории.

Это не сюжет, а состояние. Текст выполнил свою функцию - он рассказал не о событии, а об авторе. "Поэт высказывал себя".

У Добродеева иная вещь. Называется "Смелый побег". Вещь короткая. Можно цитировать ее целиком: "Шестерым опасным преступникам удалось совершить побег из Бугульминского следственного изолятора в Татарии. Все они - как на подбор. За плечами каждого - по нескольку судимостей. Особой жестокостью отличался один из организаторов побега - матерый рецидивист Крушинин. За ним - букет опасных преступлений: разбой, изнасилование, нанесение тяжких телесных травм...

На ноги был поднят весь штат сотрудников городского отдела МВД. Были перекрыты все выходы из города, вокзал, автостанция, аэропорт. Один за другим беглецы оказывались в руках милиции.

Крушинина брали на квартире директора объединения "Татнефть" Крепелкина. Подкрались, крикнули: "Сдавайся!" Преступник бросился на нападающих с ножом. Участники группы захвата произвели предупредительные выстрелы. Обезумевший бандит пытался использовать в качестве прикрытия малолетнего ребенка, но тут его сразила пуля". Точка. Всё. Текст, с его то ли специальной, то ли прорвавшейся корявостью ("выходы" вместо "выездов" и т. п.), названием из другого дискурса, сводящими скулы газетными штампами, неотличим от газетной заметки или фрагмента радионовостей.

Даже штампы не волнуют - они не вызывают ненависти к персонажу, оттого что стерты, и не вызывают ненависти к себе, потому что являются частью игры, то есть условно отделены от самих себя.

Он, этот текст, с похожими на него унылыми репортажами, живет в книге вместе с действительно забавными и изящными стилизациями и остроумными новеллами. Добродеев действительно умеет состыковывать слова и создавать из них не текст репортажа, а произведение. Про него писали: "По одной из версий - жюри, сначала перессорившись из-за новелл Добродеева и повести Дмитриева, решило примириться на третьем кандидате, который... устраивал всех". "„Машина времени” у него в крови", - сказал про автора Битов. Это правда. Перемещение по миру, перемещение от знаков одной культуры и времени к знакам другой создают очарование этих текстов.

Недостатки такой прозы являются прямым продолжением ее достоинств. Впрочем, эта фраза некорректна: не недостатки, а свойства.

Такие тексты создаются на потоке, быстро и ловко - так же, как пекутся блины. Производство блинов между тем серьезное дело. Это нужно уметь. Беда в том, что повторяемость приема обесценивает его. Тексты становятся похожи на банкноты с одинаковыми номерами. Цена одной из них очевидна (номинал), стоимость остальных - несколько меньше.

В. БЕРЕЗИН.