ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

Сенчин Роман Валерьевич родился в 1971 году в Кызыле. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов» и др. Лауреат премий «Эврика», «Венец», «Ясная Поляна», «Большая книга» и др. Живет в Екатеринбурге.

Роман Сенчин

*

ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

Рассказ

Затрещало. Противно, как перфоратор. Но не за стенами, а здесь, в квартире.

Максим подскочил, сел на кровати, соображая, что это. Ирина Старых в телевизоре как раз подошла к стрельбищу, хотя лидеры уже отстрелялись…

Треск повторился. На этот раз был длинней и настойчивей. Это звонили в дверь.

Непривычно — дверным звонком давным-давно не пользовались. Вместо него был домофон. Сначала один нежный перелив — значит пришедшие у калитки, потом второй — они возле подъезда. И через минуту Максим открывал дверь, подъезжал лифт, и он встречал гостей или доставщика еды.

Подошел к двери осторожно, глянул в глазок. Увидел Костяна. Тот улыбался, явно предвкушая, что сейчас впустят.

— Кто там? — тихо, из-за спины, спросила жена.

— Костя. Однокурсник. Открыть?

Максим знал, что жена его недолюбливает.

— Трезвый?

— Да вроде.

— Ну открой. Что уж…

Вздохнул — про биатлон можно забыть. Открыл.

— Привет.

— Привет! Примете позднего гостя? Обещаю, не буду хуже татарина.

— Все каламбуришь? Проходи.

Костян шагнул в прихожую, протянул Максиму пакет.

Одет хорошо. Чистый, трезвый. Максим оглянулся на жену — жена кивнула: «Посидите. Что уж».

— Вот тапки.

— Отлично! Извините, отбивал реагент, но все-равно натопчу… Дети-то дома? Я им гостинцев…

Жена хмыкнула:

— Дома! Разлетелись наши дети.

— В смысле? Как?

— Алинка два года почти как замужем, у Павки девушка — у нее живет…

— Ё-о! А мы не виделись-то сколько?

Жена пожала плечами; ее наверняка мало интересовало, сколько.

— Лет пять, — сказал Максим.

— Да? Да ладно…

— Ну, зато в Фейсбуке каждый день…

— Эт да, убью я его.

— Зачем?

— Зачем… — в голосе Костяна послышались нехорошие нотки. — Затем, что в нем жить стал, бухать с ним даже… Ну, вообще — с компьютером.

— Захотелось с живыми наконец-то? — И жена тоже заговорила нехорошо, со звоном.

Максим не знал, чего ждать: то ли она скажет: «А вот бухать — в другое место куда-нибудь», то ли начнет кокетничать… Тогда, на первом курсе, она сначала-то заметила Костяна…

— Да, Лар, захотелось. Не прогоните?

— Да что ты. Мы же взрослые люди.

Вошли на кухню, Костян взял обратно пакет у Макса, стал выкладывать…

— Ну, это нам, мужикам, «Хаски»… Это тебе, Ларчик, чилийское. А это детям… — появилась коробка конфет «Ассорти». — Блин, еще выбирал, чтоб без алкоголя… А чего вы их нынешние фотки не выкладываете? Они у вас там всё десятилетние…

— Запрещают. — Жена постояла над столом, такая уютная в халате с нахлестом, уже засыпавшая под приглушенный голос комментатора Губерниева; звуковой фон ее всегда усыпляет, как кошку. — Так, ребята, я вас, наверно, покину. Вино потом с удовольствием… Максим, ты разберешься?

— Да, конечно.

— Извини, Костя, устала…

— Я понимаю. Жалко. — Но искреннего разочарования Максим не услышал, скорее, наоборот, облегчение: останемся мужской компанией.

Жена ушла.

— Так! — Максим по-хозяйски хлопнул ладонью о ладонь, оглядывая кухню. — Есть… есть, — открыл холодильник. — Тушенка говяжья, из «Ермолина». Настоящая, прямо куски мяса. С макарошами. А? Как в общаге.

— Я не против. Давай.

— Или — лучше! Пельмени. Мы с Ларой сами лепим. Как-то подсели на это — сближает. Теста замесим, я фарш сам кручу из трех мяс…

— Ну, пельмени быстрее, — перебил Костян. — Давай их.

Он сидел за их большим овальным столом, кинув руки на спинки соседних стульев, как хозяин жизни. Хотелось бы, чтоб действительно был таким — проще будет беседа.

Из его соцсетей ничего нельзя было понять — как он, что, где. Сплошь абстрактные посты, перепосты…

— Значит, пельмени?

— Давай. Пятнадцать штук.

— Ты на счет их ешь?

— Эт по привычке. Бабушка всегда спрашивала, кто сколько будет… Изба, декабрь, солнце такое в окне заледеневшем — красный кружок. Печка топится, дрова трещат, вода булькает. И бабушка: «Кому сколько?» Я сначала, маленький, говорил, пятьдесят. Потом научили говорить пятнадцать.

Максим налил в кастрюлю немного воды, включил. Проверил чайник — нормально — включил и его. Достал из холодильника соленой капусты в пластиковом ведерке с надписью «Белоручка», остатки холодца в контейнере, порезал сыр, колбасу.

— Кстати, — вспомнил, глянув на «Хаски», — может, «Белуги»?

— Ни фига ты водку какую стал пить!

— Это на Новый год. Гости принесли. Полбутылки осталось.

— Ясно. — В этом послышалось «а меня-то не пригласил»; Максим не отреагировал:

— Охладить «Белугу»?

— Не надо. Неживая. Не люблю «Смирнофф», «Абсолют», «Белугу» эту вашу… Давай «Хаски».

— Как скажешь. — Максим сунул бутылку в морозильную камеру. — Как живешь-то?

— Ты как у больного спрашиваешь…

— Так, прошу без подтекстов. — Вспомнились давние тяжелые, ушедшие, казалось, в прошлое разговоры с Костяном, но этот ответ, особенно интонация, встревожил. — Нормально спрашиваю. У меня вот все нормально.

— У меня — тоже. Поэтому и приехал. На позитиве.

— Молодец.

Максим резал хлеб, сыр, делил холодец на кубики и ощущал, что Костян любуется их кухней. Кухня хорошая. Недавний ремонт превратил ее в стерильное светлое место.

— Не женился? — задал новый вопрос; молчание затянулось.

— Да нет… Хватило. Двух детей сделал, помогаю. А баб-то, — Костян понизил голос, — миллионы, реально. И все готовы, все сами лезут.

— Хм! Не замечал.

— Ну, на «Тиндер» зайди — и заметишь.

— Да мне как-то… Мне Лары хватает.

Костян вздохнул досадливо:

— И вот сейчас получится, что ты у нас примерный семьянин, а я — старый кобель. Так ведь, да?

— Слушай, мы еще ни рюмки не намахнули, а ты уже... Давай хоть выпьем, закусим, тогда и начнешь задираться.

— Задираться, — повторил Костян. — Какое слово, как из детства, блин. Смешное. Хоть уж бы «наезжать». Задираться…

— Я вообще часто о детстве думаю. И слова на язык приходят. А что, — Максим достал водку, — дети выросли, внуков нет пока, а природа требует ребенка рядом… или привычка. Вот и вспоминаю.

— Да? — Голос Костяна стал серьезным; он проследил, как наполняются стопки, поднял свою. — Давай, друг, за нас. Что живы, что, в общем-то, на плаву… Давай!

Чокнулись, выпили. Закусили холодцом.

— О, у меня хрен есть!

— Погоди, Макс, присядь.

— Ну, вода закипела.

— Ладно, засыпай свои пельмени…

— А ты не будешь?

— Да буду, буду.

— А чего тогда? — Максим достал пельмени в полиэтиленовом пакете, стал бросать в кастрюлю, считал шепотом.

Костян тем временем наполнил стопки. Сказал:

— Да ничего, не обращай внимания. Просто поговорить хочется, а, как всегда, на первое место жратва выходит.

— Без жратвы наша беседа долго не продлится.

— А когда-то длилась. Два пузыря на двоих, яблоко или карамельки, вода… И по полночи обо всех вопросах бытия.

— Ну, тогда нам двадцать с копейками было, а теперь — почти полтос.

— Почти полтос… Давай, Максыч, за полтос.

— Заранее нельзя.

— Не ссы. Теперь мы долго жить будем. Вовремя не умерли — теперь долго…

— Наверно.

Чокнулись. Выпили. Закусили холодцом. Потом съели по кусочку сыра.

Максим поднялся, помешал пельмени в кастрюле.

— Ты вот о детстве, а я о юности нашей думаю, — сказал Костян. — Или это уже молодость была? Хрен с ним. Короче, наше время институтское.

— Хорошее было время.

— Хорошее… Потом стало нехорошо.

— Хм! Почему это?

Костян не ответил. После паузы, во время которой Максим еще раз помешал пельмени, спросил так же тихо, как про обилие баб:

— Ты стихи пишешь?

— Нет.

— Да? А почему? Нас же на них учили. Пять лет. Государство деньги тратило.

— А ты пишешь?

— Пишу.

Костян сказал это мгновенно и с вызовом смотрел на Максима. «Ну что, типа, а?»

— Что-то не встречал твоих публикаций. Журналы-то я просматриваю в сети.

— Я их пишу и выбрасываю.

— А, ну коли та-ак!

— А чего ты иронизируешь?.. Что еще делать? Вовремя не прорвался, чего теперь лезть. Поэт должен приходить молодым.

— Ну, сколько исключений…

— Погоди!

— Не ори ты, сейчас Лариса прибежит.

— Поэт должен приходить молодым, — тише и с расстановкой повторил Костян. — И приходить ярко. С шумом. Чтоб… Ну, ты понимаешь, надеюсь. Я упустил момент, ты упустил момент, тысячи нас, талантливых, упустили… Но для себя-то я по-прежнему — поэт, и самый лучший. Пускай об этом знаю только я. Мне плевать, ясно!

— Ясно.

— Опять ирония?.. Слушай, Макс, не притворяйся таким вот уютненьким. Ты тоже мучаешься. Признайся, Макс.

— У меня пельмени. — Макс поднялся.

— Браво! Достойно Чехова… Тут о смысле жизни, а тут — пельмени.

— Нет, Чехов бы до такого штампа не опустился.

— Наверно. Но видишь, какие штампы реальная жизнь подкидывает.

— Если действительно пельмени. Переварятся и превратятся в дерьмо. Потом сам будешь говорить, какие у Максима Пестина дерьмовые пельмени.

— Красивая, кстати, у тебя все-таки фамилия для поэта — Максим Пестин. Завидую.

— Да ладно, Константин Слепцов тоже ничего…

— Может. Но я в любом случае не воспользовался.

Максим поставил на стол две тарелки с пельменями.

— Налетай. Сейчас сметану, кетчуп… И — не мучайся.

— Угу… Поздно мучиться.

— Этими вопросами — поздно. Возьми вот, напиши что-нибудь документальное.

— Воспоминания?

— Ну, вроде того. Про институт, про Москву девяностых, про клубы, про «ОГИ», «Пироги», ту атмосферу вообще…

— А кто я такой? Воспоминания должен писать человек хоть более-менее известный… Кстати! — Костян аж подпрыгнул на стуле и схватился за айфон. — Я ж такую фотку нашел! Помнишь Виталину Тхоржевскую?

— Ну дак! Дала она жару на первом курсе!.. А что?

— Гляди! — Костян показал фотографию. — В интернете наткнулся. Это стопудово Витка. Да? С гармошкой сидит…

— Ну вроде — да.

— А это кто?

— Янка?

— Да, точно! Помнишь… А это этот… Петкун. Из «Танцы-минус».

— Прикольное сочетание, — кивнул Макс, но без особого воодушевления; помолчал и спросил: — И что?

— Что… — отозвался Костян тускло, как эхо. — Что. — Теперь осмысленно, с жирной точкой после слова. — То, что Виталина была рядом с Янкой, может, подыгрывала ей. Что-то у нее спрашивала, Янка ей отвечала. А мы тогда к Виталине как к алкашке относились.

Макс дернул плечами:

— Ну, не как к алкашке. Как к своей. Жили в одном коридоре, бухали, стихи читали друг другу… Слушай, что вообще за дела? Я к Виталине всегда нормально относился. Все на первом курсе были гениями, все бухали как сумасшедшие. И все… — остановился и поднял руки: — Так, прошу не лезть в душу. Все мы были гениями и все обосрались как поэты. Ни одного из нас не вышло…

— Давай, — Костян подвинул ему стопку с водкой, — за наш курс.

— Хм…

— Давай. Я всех люблю. Мы все мощные были.

— А по факту оказались дерьмом. Как поэты.

— Пей, Макс.

— Хороший совет.

Резко, почти враждебно чокнулись, швырнули в себя водку. Пожевали.

— Вкусные пельмени, — сказал Костян. — Не могу понять, с чем. Фарш, но и еще что-то…

— Соленая капуста… Немного добавляем.

— Прикольно… А у Виталины я по крайней мере строку помню. Одну! Но — навсегда. «Мотыльки стучат о пламя». Это уже много, Макс, много! Не согласен?

— Ты помнишь, еще человек пять в лучшем случае. Из ста сорока миллионов. Да и пяти нет. И вряд ли она первая об этом написала.

— Может. Но я помню. Через нее. Ну, благодаря ей.

Помолчали.

Макс потер лицо.

— Слушай, у нас какая-то фигня происходит. Ты… Да не хочу даже слов искать. Пришел и стал мне тут мозги вправлять, в наше прошлое мордой тыкать… Зачем, Костя? Ну не получилось, и давно это там, в другой жизни.

— Не-ет, — усмехнулся Костян. — Оно в нашей. В наших жизнях. И оно не отпустит.

Наполнил стопки. Но предлагать пить не стал. Чувствовал, видимо, что вот сейчас, в эту минуту, Макс с ним пить не будет… Попросил:

— Поставь Янку. «Ангедонию».

— Что? — Макс расслышал, но спросил, надеясь, что Костян одумается и переведет разговор.

Не перевел:

— Пару песен послушаем. Пару песен всего.

— Включи в айфоне, вставь наушники и слушай.

— Я хочу вместе. Чтоб вместе послушали.

Язык его стал заплетаться.

— Ты пьяный, что ли? Черт, я и не заметил. Слушай, Кость…

— Поставь. Послушаем пару песен.

— Не буду я это ставить… Пей и — давай прощаться.

— Да? Прямо вот так сразу — прощаться?

— Да, Кость, прощаться. Я не готов… У меня все хорошо. Нет никаких причин слушать Янку. И, надеюсь, не будет.

— Да? Такое она дерьмо, получается, по сравнению с тобой нынешним?

— Нет. — Костя смотрел в глаза Макса. — Она слишком гениальна, чтоб слушать ее и жить.

Замерли над столом. Костян первым отвел взгляд.

— Да, ты прав. — И ударил кулаком по столешнице. — Да! Ее песни есть, и мы — есть… Это взаимоисключающе, понимаешь?

— Не ори!

— Извини… Поставь Янку. Одну песню. «Домой». Да я сам поставлю, действительно! — Костян полез в карман за телефоном.

— Не надо. Включишь — вылетишь отсюда.

— Да? Так, значит, ты стал общаться…

— Так. Я живу, моя жена живет, дети. У нас все нормально. Квартира, машина, дача. Внуков ждем.

— Поздравляю… У тебя все тот же «вольвик»?

— Да. Мне хватает. Как новый почти.

— Что ж, у меня есть повод для зависти.

— Не вижу, чему ты можешь завидовать. И у тебя годами все нормально. А потом что-то происходит — и ты приходишь со своей Янкой.

— Да, прихожу. Потому что только она меня и удерживает.

— От чего? От — в тихий омут буйной головой?

— Ну, примерно так.

— Это подло. Слушать песни убившего себя человека про невозможность жизни, чтобы жить.

Костян снова уставился на Макса. Щеки были напряжены, под ними играли желваки. Но вот расслабились и стали медленно сползать вниз. Обвисли.

— Ты меня подталкиваешь к суициду? — спросил он как-то по-стариковски.

— Ни к чему я тебя не подталкиваю. Но — это смешно, Кость. Успокойся. Живи.

— Да не хочу я жить!

— Ну так — с моста в небеса.

— Да?.. Сука ты, Макс.

— Почему? Я тебе честно, как товарищу, однокурснику говорю. Никто тебе этого не скажет. Во всей Москве тебе не скажет, а я — говорю: не можешь, не хочешь — утопись, повесься, выкинься из окна.

— Да?..

— А что? Ты просишь поставить Янку. В пятнадцать лет ее можно слушать и взрослеть, в двадцать пять слушать и убеждать себя: я прорвусь, переверну мир, а в наши сорок восемь — нет. В нашем возрасте нельзя ее слушать. Кто слушает — слушает просто так.

— Я ее слушаю не просто так.

— А как?

— Что?

— Послушал, закрыл свой ноутбук или что там, и лег спать?

— А что — действительно топиться, что ли?

Макс приподнял плечи и опустил:

— А что — жить дальше?

— Блин… В натуре, ты меня хочешь… Тебе легче станет, если меня не станет?

Макс хмыкнул:

— Мне — все равно. Если умрешь — выпью пару стопок, закушу вкусненьким.

— Ну ты и сука все-таки… Да, я бы убил себя. Но — стыдно. Стыдно в сорок восемь лет.

— Стыдно. И мне стыдно. И умереть стыдно, и жить стыдно. Не стыдно только от тебя получать «суку». Лет двадцать назад я бы тебе за слово это морду бы разворотил. Но теперь — ничего, видишь, принимаю.

— Развороти.

— Хренушки. Живи так. Давай выпьем.

— Да…

Выпили.

— Мы в неравных состояниях, — выдохнул Костян. — Я пьяный, а ты трезвый, мудрый.

— Не надо было нажираться перед дверью… И никакой я не мудрый. Я говнее тебя в сто раз. Ты хоть трепыхаешься иногда… Но — все так живут. Кто выжил. Все вжились. И я. И — спасибо им. Янке, Егору, Башлачеву, Вене Дыркину...

— Он вроде сам умер.

— И Летов сам. И Янка, может, сама… Я не об этом. Я давно сказал им спасибо и попрощался.

— Я понял. — Костян шлепнул Макса по плечу. — Я буду дальше…

— И слава богу.

— …буду дальше зарываться в дерьмо жизни.

— Ну, и я тоже. А какие варианты?

— Нет вариантов… Триста грамм водки — вариант… Посидеть, помолчать, да по столу постучать.

— Не надо, — подхватил поднятый кулак Костяна Макс. — Давай без шума.

— Без шуму, без пыли. Хорошо. Передохнем в тишине.

— Еще поживем.

— Поживем, ага! — согласился Костян с какой-то деревенской готовностью.

— Опять бабушку вспомнил?

— В смысле? Что тебе моя бабушка?

— Она, наверное, хорошая была, простая. Не заморачивалась всякой фигней, как мы.

Костян устало, почти безвольно кивнул:

— Не заморачивалась. У нее других проблем хватало… Ла-адно! — выдохнул и поднялся, — пойду. Поговорили в меру сил, теперь надо подумать…

— Извини, не задерживаю. Поздно уже, десятый час.

— Десятый час… Когда-то сутками сидели.

— Да что тебе это «когда-то»?.. Водку заберешь?

Костян глянул на бутылку, поморщился:

— Не.

— Да забери, пригодится.

— Я новую куплю. Целую.

Обулся, влез в пальто.

— Давай, Макс, не хворай и благополучие береги.

— И тебе того же.

Максим ожидал еще какой-нибудь фразочки Костяна — такой, с подтекстом. Но Костян больше ничего не сказал.

— Ушел? — появилась из спальни жена.

— Да.

— Чего он разорялся?

— Мучается. Поэт ведь.

Жена скривила губы, словно услышала чушь:

— Он им, кажется, на первом курсе еще быть перестал.

Сама она училась на переводчика.

— Эт, Лариса, пожизненно, — сказал Максим.

Оглянулся на дверь.

— Пойду машину посмотрю.

— Зачем?

— Мало ли что от этих больных ожидать. — Быстро оделся и, уже оказавшись в подъезде, закрыв дверь, добавил: — От всех нас… живых.