Полифонический Толстой, хороший Каренин, симпатичный Левин и праведная Долли

В последние годы мы крайне редко использовали новомирскую рубрику «Полемика», и текст Анны Аликевич — в жанровом отношении не рецензионный и не литературоведческий — своевременный повод рубрику оживить. На предыдущую книгу нашего постоянного автора Павла Басинского «Подлинная история Анны Карениной» (М., 2022) позитивно откликнулся на страницах «Нового мира» Сергей Костырко (2022, № 11). Анна Аликевич предлагает нам иной взгляд, можно сказать — в другой «системе координат».

На книге П. В. Басинского^[1] указано: «16+», а мы бы указали: «16-». Это книга простая и добрая — впрочем, ни то, ни другое еще не говорит в пользу научного труда само по себе. Автор «Истории» Льва Николаевича не только сильно любит, но и идеализирует, почти как Левин — Кити; впрочем, возможно, в случае со столь опытным и глубоким исследователем речь не о самообмане, а об умышленной адаптации. Заметим, не канонизации — отсекновении неудобного, в качестве наследия советской традиции. А именно наделении своего героя (конечно, с первых страниц ясно, что главный герой нового бестселлера прежний — Лев Толстой) некоторыми, возможно, не так уж и свойственными ему в реальной жизни чертами^[2]. Ведь эта вещь не много прибавит соседнему ученому, а вот заинтересованному учащемуся, неравнодушному педагогу, даже любопытствующему «среднему» интеллигенту — да.  С первых же страниц романа мы невольно думаем о варламовской биографии В. В. Розанова, вышедшей совсем недавно^[3]. Вовсе не потому, что два этих великих человека (не гения, а характера!) имеют нечто сходное, «истинно русское» в своей природе, проще именуемое сочетанием несочетаемого — подобное явление Борис Кутенков остроумно назвал двигателем творчества и внутренней жизни, подталкиваемыми чередованием неистовства и духовных поисков. Нет, речь об отношении автора-педагога к персонажу. Это теплое, душевное, почти отеческое восприятие его, не свойственное холодному и изощренному, возможно, более объективному, но лишенному христианского начала уму. Наверное, не стоит судить плоско, что это в первую очередь православный взгляд на классика и его творения. Однако если воспрещенно определить «Анну Каренину» как историю женщины, которая изменила мужу и бросилась под поезд, то и мягкого Басинского мы так же профанно можем именовать мыслителем домостроевской парадигмы.

Жанр, в котором написана «История»… Проще сказать, чем она не является, — это не литературоведческий труд в строгом смысле, не документальное исследование, не пространство эссеистики с заметками на полях, не учебник и не путеводитель. Сказала бы так: полухудожественная повесть о романе. Недаром название отсылает к воспитательной эпопее Генри Филдинга, ведь по ходу дела мы прослеживаем формирование внутреннего мира не только Левина, но и самого Толстого. Бестселлер по сути оказывается второй частью предыдущей работы Басинского, «Подлинной истории Анны Карениной». Однако сюрприз — эти книги организованы совершенно по-разному. Если второй том (Левин) вращается вокруг фигуры Толстого, то первый (Анна) — своего рода развернутый комментарий к структуре и тонкостям знаменитого романа. И не зря Басинский ссылается на Набокова, потому что именно его «Комментарии к „Евгению Онегину”», да еще лотмановские «Беседы» мы вспоминаем неоднократно, читая первую книгу. Вернемся же к «Левину». Он приспособлен к удобству читателя. Павел Валерьевич не поднимает из глубин десяток толстоведов, максимум Н. Страхова, не цитирует пространно на французском, а из сложного лишь объясняет, что в ту эпоху понималось под консервами да какое символическое значение носила кадриль. В то же время перед нами незауряднейший, тонкий психолог, интуит и отгадчик, мы удивлены способностью мужского ума к почти женскому проникновению в чувства и неочевидные движения душ героев. Это самая сильная и не до конца понятная нам сторона исследований автора — то новое, что он приоткрывает читателю в уже, казалось бы, известном. Например, факт, что в Толстом спрятан не только Левин, но и Вронский, что это две крайности одной сущности. Или указание на чувственную, искаженную природу любви Анны к Сереже — в пределах допустимого, разумеется, это ХХ век шокирует нас всяческим муссированием темы «скрытого», а то и нет инцеста в материнском нереализованном чувстве.

Однако человек пристрастный, пожалуй, назовет Басинского, практически изобретателя нового жанра, популяризатором — благое дело, хотя и неоднозначное. Что бы наш современник ни говорил о Толстом, а за целых полтора века наверняка кому-то из критиков это уже пришло на ум и было выражено в иной форме; другое дело, что эпоха переменилась и на старое наблюдение нужен новый взгляд, что и есть необходимая актуальность. Но порой мы опасаемся, что нам вот-вот расскажут, что Лев Толстой любил животных, был добр к жене, мудр в отношении своих крестьян, — и получится почти что «дедушка Ленин».  С той лишь разницей, что мы хорошо и давно знаем, что Бог не старичок на облаке, Ленин никакой не дедушка, а воспоминания бедной Софьи Андреевны в широком доступе. Как ни иронично, речь уже об уничтожении предубеждений. Любовь к своему герою не порок, бережное отношение к разновозрастному читателю приветствуется, смягчить потрясение от реальности, столкновения с шокирующим фактом — значит быть ситуативным и гибким. Другой вопрос, верна ли такая терапевтическая тактика при подготовке профессионала. Хотя и сам Басинский с долей юмора указывает, что изучение и чтение художественной литературы чаще всего не имеет никакого утилитарного приложения, разве только мы готовим профессора словесности. В общем, наверное, он прав.

Еще один щекотливый вопрос — нетривиальность освещаемых проблем. Анализируя «Анну Каренину» или биографию Льва Толстого, автор ставит ряд религиозно-философских вопросов перед собой и читателем. Есть фильм «Проповедник с пулеметом», здесь же — богоискатель с томиком Льва, говорящий и с собой, и с другим ищущим. Конечно, ведь Толстой-то не только великий писатель, о чем мы заставляем себя иногда забывать для всеобщего удобства. Например, вопрос о противоречии между творческо-личностным развитием — и самоотречением и христианским самоумалением нередко затрагивается… современными духовниками, а никак не литературоведами. Это почва, на которую мы ступаем с некоторым смущением, словно бы в кулинарной советской энциклопедии нам параллельно разъясняли принципы марксизма. Мы видим не столько новый подход к персонажам романа и его композиции, сколько другой взгляд на мироустройство, близкий не социальному анализу, а патриархальному космосу. Впрочем, без фанатизма — возврат от достижений советского толстоведения к религиозному осмыслению XIX века (кстати, и сам автор указывает на свой отход от принятого рассмотрения романа в социально-общественном ключе).

Одно дело, что закон людской теперь другой, коммунисты постарались (возможно, это лучшее, что они сделали в принципе). Другой вопрос, что есть Тот, для которого время всегда одно, это время разбрасывать или собирать камни, и Суд продолжается. А значит, Толстой «работает» даже тогда, когда кончилось то, что было навсегда. Фигура классика восстает над режимами и социальными нормами в пользу взыскуемого им Другого Бога, и как раз в этом пространстве пребывает исследователь. При социализме, при царизме, при религиозном государстве, при демократической республике, а грешник против Писания и внутренних законов души человеческой получит свое от Него, потому что не мирской закон тут главный. Конечно, это расходится с простым «утилитарным» решением, рассматриваемым даже Валерией Соболь в связи с «искусственным конфликтом романов» и «реалиями эпохи»^[4]. Времена меняются, средства тоже, жизнь предлагает новые пути. Дайте скованным цепью служебного брака Карениным беспроблемный развод, а женщине право на труд и ее детей, и затруднение исчезнет само собой, все будут счастливы, например Анна с Вронским, а Каренин с Лидией Ивановной. Как известно, реальная жизнь в Cтране Советов пошла по пути Соболь и Чернышевского (и многих сделала счастливыми в этом вопросе). Не исключено даже, что именно Толстой ее исподволь и направил, и Лев разбудил Ленина, конечно, это скорее шутка. Однако для Басинского такого простого решения и таких простых причин нет. Он указывает на предрасположенность некоторых героев к «внутренней катастрофе». И как кто-то сказал о Шаламове, что «он сидел бы при любом строе»^[5], так и про Карениных исследователь мог бы сказать, что их взаимоотношения кончились бы трагедией в любую эпоху. А если нет, то невмещающаяся в социальные установки, разрушительная личность Анны все равно бы привела ее к беде. Что ж, мы имеем столкновение двух точек зрения, и главное здесь — сохранять уважение к обеим. Будем честными: читая у Павла Валерьевича о многочисленных достоинствах Каренина, мы не всегда это можем.

Вторая часть, в отличие от первой, исследующей (в трактовке Басинского) демонических, прельстительных представителей романа — Анну, княгиню Бетси, Вронского, графиню-мать, сфокусирована на христианских персонажах книги, пусть не очаровывающих мирской свет (ведь христианам мир противится), но приятных Всевышнему. Для Павла Басинского это, во-первых, Каренин. Исследователь видит его не изощренным и лицемерным фарисеем, лишенным любви и тонким иезуитским образом уничтожающим жену, отлично узнав за восемь лет брака, «куда стрелять», — своего рода новою ступенью зла, на фоне которой Вронский просто усредненный легкомысленный повеса. Для автора «Истории» супруг Анны — человек хороший, но несчастливый, эволюционирующий от формальной религиозности к христианскому приятию и прощению. Маска машины Алексея Каренина скрывает его несогретое сиротство и бедное детство, трудный путь к служебным вершинам, почти вынужденный брак с родовитой, образованной, но слишком амбициозной и экстравагантной бесприданницей — его надо пожалеть. Да, кому-то непросто увидеть достоинства в Анне Карениной, а кто-то в изобилии находит их в ее супруге; впрочем, Басинский замечает, что на то и великий роман, что каждый читает его по-своему.

Однако на образе Константина Левина читатель и писатель скорее сходятся. Казалось бы, один из самых простых персонажей, зачем ему книгу-то посвящать, если не думать, что это Лев Толстой — по крайней мере на треть. Жених Кити не очень нам интересен — ни как женщинам, ни как психологам. Он некрасив, неталантлив, неуклюж, социально непривлекателен, просто скучен, да еще и поиски смысла жизни (как говорила мне в юности родительница — беги от таких!). Правда, у него есть кой-какие деньги, но на фоне ожидающегося наследства Вронского это меркнет. Еще он способен идеалистически влюбиться — как и большинство молодых людей, не переживших тяжелой психологической травмы и не пресыщенных блестящим светом. Подобный анализ Стивы, Вронского, даже Каренина — куда интереснее. Почему он? Ящик для хранения идей Толстого? Комод с секретом, для того и пуст, и несимпатичен, чтобы туда можно было вложить и сберечь? Видимо, да, как пишет Басинский, дневник, колодец, источник.

Согласуем позиции: патриархальные ценности Павла Валерьевича обозначены: Долли, Левин, Кити — вот основа жизни. Анна Аркадьевна, Бетси, Вронский, а временами и Каренин — разрушители. Духовность предпочтительнее сложности, страстей и мирских ценностей, светского блеска. И некоторые персонажи романа обладают главным — способностью любить особым образом, скорее возвышенно, в христианском, прощающем, светлом ключе, а не страстной «темной» любовью, сопряженной с жаждой обладания и эгоистическими желаниями, — вот что хочет сказать нам исследователь. Каким образом увлечь читателя подобной концепцией, чтобы не стать «правильным, но скучным»? С помощью игрового приема — поиска «замкá романа», который нам открывают в финале, где обычно герои поженились. Видимо, настоящая цель Басинского — показать полифонию Толстого, демонстрируя Левина в диалоге с различными персонажами и концепциями, словно бы части души Льва Николаевича рассматриваются по очереди и независимо друг от друга. Постепенно исследователь выдвигает все ящички, вынимает все тайны, в чем ему помогает индикатор-Левин, впрочем, как и индикатор-Анна в первой книге. Как соединены «два романа» в «Анне Карениной», так и соединены обе книги Басинского, у которого «замóк» — на индикационной функции и Анны, и Левина. А вот как открывается шкатулка Толстого, мы не будем спойлерить, купите книгу.

Исследователь выполняет важную функцию своей книгой — он сохраняет тепло эпохи. Привносит не искушенность, а чувство дома своим пересмотром ценностей в религиозном ключе, будучи бережным и к читателю, и к произведению. Возможно, взяв что-то от советской идеализирующей традиции, он избегает «копания в белье», желания зацепить скандалезным фактом, что так свойственно ныне славистике, европейскому ответвлению, благодаря которому мы уже знаем про все страстишки Тургенева и нюансы ориентации детей Жуковского^[6]. Срывание покровов может восприниматься по-разному — и как оскорбление своих корней, и, напротив, как демонстрация, что ничто человеческое нам не чуждо. Однако даже те моменты завлечения читателя (и естественно, что читатель завлекается), которые мы встречаем в биографической книге Алексея Варламова, в описании похождений Розанова или специфике его супружеских отношений, у Басинского почти сведены на нет. Это определенная, достаточно самонадеянная позиция в отношении свободно выбирающего читателя, учитывая инструментарий «конкурентов», разве нет?

Как «работает» книга-двухтомник исследователя? Как нужно — она подталкивает нашу мысль, чтобы колесо внимания снова завертелось, противоположные взгляды сошлись, человек начал думать и выбирать. Толстой был из тех, кто писал руководства к действию, конечно, не как Чернышевский, он же не инструкцию писал. Об этой его стороне прекрасно рассказывает Валерия Соболь, демонстрируя, как писатель меняет сознание и восприятие мира, как теперь говорят, «перепрошивая» читателя, разрушая его представления и формируя новые. И до сих пор нехудожественное наследие классика оказывает существенное влияние на умы, но это другая тема. Если мы согласимся, что главное значение книги вообще в том, как она влияет не на художественный процесс, а на жизнь (не poetry doing nothing — противоположная позиция), то нужно признать очевидное. Исторически Лев Толстой сделал своей «Анной Карениной» для гражданского и социального законодательства, для изменения основ церковного общества в светскую сторону куда больше, нежели скучный Чернышевский с его лазейкой фиктивного брака или Герцен с его безответными вопросами. Как ни иронично, именно апологет Евангелия подтолкнул лавину перемен в сторону создания мира, где люди могли бы жить и любить свободно^[7], пересмотрев религиозные догматы, светские условности и вообще саму патриархальную идею жизни для долга.

Именно благодаря проповедям Толстого мы еще в школе романтически задумались о подмене понятий, о противоестественности экономического союза двух нелюбимых, нелюбящих людей, хорошего лишь тем, что на его стороне сила, законы и церковь. На чьей же стороне тогда такая церковь и такой закон, если не на стороне любви и истины (выход на великого инквизитора из Достоевского)? Можно принять неизбежность подобного общественного устройства, ведь мы живем на земле, а не на небе, но называть дурное благим — уже зло посерьезнее. Если церковь освещает во имя общественного блага союз брачного крючкотворства и капитала, то Христу ли служит такая церковь и что есть благо такого общества?

Трагическая история сестры Льва, Марии Толстой, затронутая и Басинским, и Дарьей Еремеевой^[8], подробно повествует, через какой ад противостояния законной машине должна была пройти женщина, желающая расторгнуть нежеланный брак и растить желанного ребенка. Как эта машина в лице общества ближних и дальних ломала одного человека, вынуждая отречься от себя, своего дитяти, своей любви, смысла — во имя чужого, бездушного, непреодолимого механизма, медленно и основательно перемалывающего личность жертвы. Безусловно, была и хорошая сторона — несчастная хотя бы видела настоящие лица своих «близких», без колебаний выбиравших общественный комфорт и социальные правила, а вовсе не декларируемые ими христианские ценности. Зная близкую душу, перемолотую в этой психологической и социальной мясорубке, конечно, Толстой имел личные причины задуматься о том, что с обществом что-то не так^[9]. И если рассматривать человека, сознательно восстающего против такой системы лжи, да еще публично, то это неизбежное принесение себя в жертву во имя высшей цели и гипотетических будущих поколений, такой женский Данко^[10]. Однако правильно ли так видеть Каренину, двигала ли ею сознаваемая идея или «истеричность», хуже того, помрачение? Для Басинского Анна не только и не столько героиня, сколько и преступница. Собственно, это и есть главный вопрос, вновь и вновь возвращающий читателя к роману. Сверхженщина, не встретившая сверхмужчины, способного разделить ее жребий, и уничтоженная социумом, как неудобное и ненужное (!) явление, — или просто пристрастившаяся к опиуму и потенциально склонная к адюльтеру неуравновешенная личность?

Читая исследователя, невозможно не заметить, с какой другой героиней русской классики «рифмуется» Каренина у Басинского. Конечно же, это шолоховская Аксинья — она одержима идеей отлюбить за свою горькую жизнь, однако уже сформулированной, а не скрытой, как в Анне. Явно имеет разрушительное начало, губительное для «правильных» девушек. Она красива неславянской, чужой прелестью (варианты роковой иноземки — африканской у Басинского/Толстого, цыганской у Тургенева, южной у Шолохова, впрочем, и у Пушкина была Клеопатра, то есть египтянка). По характеру такая героиня довольно жестока, как порой и ее жизнь. А финал — предрешенно трагический. Можно говорить о темной силе, которая в итоге разрушает носителя, или «быть проще» и обвинить законы, тяжкую национальную судьбу женщины вообще, сословные препоны и не самое достойное окружение выдающейся личности. Басинский выбирает не социальный, а догматический принцип: Анна плохая, почти дьявольская, хотя и не до конца умышленно, она совращает Вронского, предает Кити, обольщает Левина, да что там, под ее влиянием даже скромная и убежденная праведница Долли начинает жалеть, что не изменяла недостойному мужу, пока была молода и привлекательна! В общем, не жертва она, а скорее злодей. Но в природе и судьбе Аксиньи виноваты люди, конкретные мужчины в количестве как минимум четырех — они породили тьму в этой женщине. На самом деле не так уж много у них сходства, как кажется при чтении двухтомника.