Искусство заваривания кофе

Амнезия

Слово прозвучало: «Притворство».

Случайно услышал, потому что разговор как бы уже закончился, однако связь еще не прервалась — и тут напоследок долетело. Лучше бы, конечно, не слышал. А произнесла Маша, подруга его Вики, голос издалека, но вполне различимый, точно ее. Вот уж от кого не ожидал. Она казалась ему из тех добрых и милых, какие встречаются среди женщин, что как бы не ведают о темной стороне мира и поражают своей чистотой и искренностью. Кого-кого, а Машу заподозрить в каких-то нечистых помыслах, ехидстве, коварстве или чем-то подобном было действительно трудно. Конечно, она случайно могла сказать что-то неуместное, невпопад, но никогда такое, что свидетельствовало бы о ее лицемерии или хитрости. Простая, даже немного наивная, что еще больше одухотворяло ее образ, то есть человек, который сам не мог плести каких-то интриг, но даже и понять не мог, как такое вообще возможно. Светлый человечек. И улыбка приветливая, и взгляд неуклончивый, прозрачный, будто вся душа в нем обозначалась. Ей нечего было скрывать и не нужно было казаться лучше, чем она была, потому что куда уж лучше… Впрочем, лучше, хуже… Она такая, какая есть, вся как на ладони, поразительно цельная. Что верующая — тоже неудивительно, не из этого ли источника и питается цельность. И как нередко бывает с такими людьми, увы, не очень счастливая по жизни. То болезнь матери, за которой ухаживала до последних дней и потом долго не могла прийти в себя, то разрыв с молодым человеком, который польстился на какую-то знакомую в самый разгар их отношений, ну что тут скажешь…

 

С чего бы, собственно, притворство?

Вроде как он симулирует, потому что не хочет приезжать?

Какие, собственно, основания для такого предположения? Да, в прошлый его приезд они с Викой действительно слегка поцапались, не так чтоб очень. Случается. Он что-то не так сказал — она обиделась, она что-то не то сказала — он обиделся. Короче, все по банальному сценарию, а именно кто начал. Ну и первое время после его отъезда воцарилось молчание: ни он не звонил, ни она, ни мессенджера, ни sms, однако, спустя неделю все-таки созвонились: как дела, что поделываешь, ну и так далее, голос суховато-сдержанный, отчужденный, однако слово за слово — и потеплело, а под конец даже будто ничего и не было: когда приедешь, соскучилась… Приеду, скоро твой день рождения, подскажи, что тебе подарить.

И вот прямо накануне, дня за три до намечавшейся поездки, этот поганый грипп — температура, жар, ломота в теле, кашель и насморк, в общем, джентльменский набор… Тем не менее надежды не терял, что сможет все-таки выбраться. Надо было отлежаться, не ходить на службу, да и лечиться он принялся ударно — арбидол, аскорбинка, терафлю, чай с медом, горчичники на икры, полоскание горла...

Некстати совсем эта хворь, хотя давно заметил, что болезнь накрывала всякий раз перед каким-нибудь важным событием: то он собирался куда-то встречать Новый год, уже и шампанское в сумке, то перед важной командировкой, то перед каким-нибудь модным спектаклем, билет на который был куплен задолго до представления… И вот теперь та же история. Ему ехать к ней на день рождения, а он весь в соплях…

Два дня еще надеялся, а перед самым отъездом понял окончательно: нет, не судьба, хворь в самом разгаре, самочувствие хреновое, сил никаких, ну куда такому? Лишь заразу разносить. Не без колебаний набрал номер, просипел в трубку: прости, не получается, разболелся, придется отложить... Описал в подробностях, как его раскатало, как он валяется, глотает таблетки, полощет горло, пьет чай с медом и так далее.

Конечно, лечись, услышал в ответ, главное, чтобы без осложнений, сейчас многие болеют, осень… Но в голосе, похоже, разочарование. Она, конечно, была бы страшно рада, если б он приехал, разумеется, да-да, и он бы рад быть рядом в такой день, невезуха, ладно, не переживай, болезнь всегда неожиданно, главное, выздоравливай, питья побольше с лимоном и с медом.

Вроде поняли друг друга, нормально, да и по сиплому голосу и постоянному покашливанию ясно, что он не в форме, героизм тут вовсе ни к чему.

Он уже собирался положить трубку, когда услышал это противное слово.

 

Но ведь не она же сказала, а Маша. Точно узнал голос. Судя по всему, в тот момент как раз рядом была. Возможно, она в курсе их размолвки, не исключено, что подруги даже обсуждали их отношения, возникшую внезапно неопределенность. И вот это долгое молчание, охлаждение… Все-таки другой город, своя жизнь, как понять?

Наверняка поделилась с близкой подругой. Может, сразу и усомнилась в его желании приехать, даже не словами, а видом дала понять, что не все однозначно, а Маша спросила (он, правда, не уверен, что в голосе был вопрос): «Притворство?» То есть Маша только озвучила, отзеркалила сомнение подруги. Какая ж тут ее вина? Может, потом, когда уже разъединилось, Маша постаралась подругу переубедить или сама Вика отвергла такое предположение, потому что если он отказывался приехать, сославшись на болезнь (хотя на самом деле никакой болезни или не так все критично), то это могло означать его нежелание приезжать или даже больше — близкое завершение их отношений. Тем более что не виделись уже около месяца, даже и не созванивались, а когда долго не видишься и тем более не разговариваешь, то все вообще тонет в тумане и уже ни в чем нет уверенности.

У него так уже бывало, тогда он садился в поезд и мчался в ее городишко — убедиться, что все у них по-прежнему, отношения продолжаются и никаких особых проблем. Хотя одна проблема все-таки была, и при этом довольно серьезная — что они в разных городах и часто не наездишься. От встречи до встречи непроизвольно возникало некоторое охлаждение, начинали клубиться всякие досужие мыслишки: с кем она (он), не появился ли на горизонте еще кто-то, у каждого ведь в своем городе много всего — работа, друзья, встречи, тусовки…

Пока это тем не менее вроде бы их устраивало, но как долго могло продлиться — никто не знал, после встреч все немного успокаивалось, но потом призраки снова начинали витать в воздухе, становилось тревожно и неуютно. И никакого решения пока не просматривалось, никто ни к чему не был готов. Ни он, ни она.

А чего бы он хотел? Свободные отношения!

 

Зацепило слово — не отвязаться. И обида разбухала, как неожиданно вспухший в глазу ячмень. Если бы не собирался, не стремился поехать, не думал задолго о подарке, о том, как она обрадуется его появлению, особенно если бы он преподнес это как сюрприз, не предупредив заранее, тогда и обиды бы никакой. А он ведь очень хотел, предвкушал, тем более что и отношения их, несколько пошатнувшиеся, могли бы выровняться, да и вообще можно было бы устроить настоящий праздник — побродить по городу, полюбоваться видами на реку, поумиляться старым сохранившимся зданиям, покататься на кораблике, пойти в кино, а вечером в какую-нибудь кафешку, как в самом начале их знакомства.

Он заранее прикидывал, куда бы пойти, рыскал в интернете, что там в день ее рождения происходит на культурном фронте, нет ли чего увлекательного, читал отзывы про разные модные гастрономические места с вкусной и не слишком дорогой кухней… Чтобы удивить.

Нет, правда, могло получиться очень даже классно, о чем позже было бы приятно вспомнить и этим насыщаться последующими скучными буднями. Для него самого гнусная хворь стала ударом именно из-за невозможности рвануть к ней. А его между тем заподозрили — в чем? В симуляции, то есть в желании уклониться, скрыть свое охлаждение, сославшись на внезапные обстоятельства. То есть в нежелании встретиться, провести время вместе, а может, даже и хуже — воспользоваться случившимся кризисом, чтобы — что? Ну, например, расстаться.

Вроде как прощание — так это могло быть воспринято.

 

Он выпил горячего чая с медом, забрался под одеяло и стал переживать. Возможно, это не он переживал, а грипп (или что) в нем. Несправедливые обвинения или даже просто подозрения в таком состоянии, разумеется, не могли не вызвать соответствующей реакции. Главное, что он никак не мог их опровергнуть, не выяснять же отношения по телефону.

Поначалу, правда, хотел перезвонить и спросить, что все это значит? Но потом подумал, что это и было бы началом конца и могло лишь испортить ей праздник, потому что наверняка вылилось бы во что-нибудь малохудожественное, с ненужными словами и бросанием трубки. Ни к чему это совсем, надо просто забыть, сделать вид, что ничего не слышал. Забыть, однако, не получалось, снова и снова проворачивалось в голове это квадратное слово, корябая острыми углами.

И так назойливо крутилось, так тоскливо, так муторно, что вдруг как-то незаметно вдруг вынырнуло сомнение: а если и впрямь притворство? То есть, конечно, не полностью, но в каком-то смысле тем не менее. Барахтаясь в поту и слабости, борясь с липнущим к телу одеялом, чувствуя, как хворь вытягивает все жилы, он всерьез озадачился: а так ли уж действительно он к ней рвался? Так ли уж ему хотелось?

Ну да, если положить руку на сердце. Теперь почему-то стало казаться, что город, куда он намеревался поехать, вовсе не в пяти часах езды, а гораздо дальше, очень-очень далеко, в туманной дымке, а главное, не совсем понятно, зачем туда надо ехать, что он там, собственно, забыл?

Ах да, любимая девушка там вроде ждала, вроде… Постой, а ждала ли? И что за девушка? И кто, в конце концов, произнес слово «притворство»?

Голос суховатый, отстраненный, хотя и хорошо знакомый, недавно еще так волновавший его… Разве он рвался к этому голосу? Разве тот окликал его как прежде мягко и вкрадчиво, чаруя своей нежной мелодичностью?

 

Между тем за окнами поздняя осень, сырая, дряблая, ветреная погода, то дождь, то переходящая в него снежная колкая крупа, лужи, грязь… И ранняя темнота, световой день все короче. Ко всему кашель, насморк, да и без них достаточно. Как ни странно, но это действовало. Осень поначалу хорошо, но поздняя… Хотя именно она со своей беспросветностью ближе к концу — к концу года, к концу жизни, к концу всего. Одним словом, к небытию. А в небытии — что? А ничего! Пустота. Ни любви, ни ласки…

Дома еще терпимо, а вот ехать куда-то, пусть даже не за тридевять земель, это, конечно, не в кайф. Да и провинциальный городок, что уж душой кривить, который в лучшее время казался очень милым и радушным, сейчас представлялся сумрачным, полутемным и негостеприимным. Шлепать по разливанным глубоким лужам ставшим привычным маршрутом та еще радость, разве что в сапогах… Еще и ветер рвет из рук раскрытый зонт, не очень-то убережешься от дождя.

 

Он стоит возле окна и мрачно смотрит на хоть и освещенную фонарями, но все равно темную улицу. Даже в родном городе грустная картина, хорошо хоть реклама и окна домов горят не так уныло, как в провинции. И даже широкая река там в эту пору навевает тоску свинцовой, под стать небу, водой. Нет, совсем не то настроение, чтобы куда-то ехать, тем более что и со здоровьем нелады. Не то состояние. Да он и не уверен, что его там особенно ждут и вообще будут рады.

В душе все больше разрастается пустота. И обида из-за какого-то случайного слова — лишь осколок этой пустоты, ее продолжение, хотя он еще не готов был себе в этом окончательно признаться.

 

К той девушке, которая когда-то окликала, он и впрямь стремился, спешил, летел, еле удерживая себя в вагонном кресле, мысленно торопя стук колес, чтобы потом, уже приехав, почти бегом мимо однотипных панельных домов, мимо редких, чудом сохранившихся старых строений, мимо всего этого скучного, блеклого, обшарпанного, вверх по грязным ступенькам на четвертый этаж, чтобы подрагивающей рукой нажать кнопку звонка и с бешено прыгающим сердцем напряженно прислушиваться к приближающимся легким шагам за деревянной, плохо окрашенной дверью. Вот-вот, и тогда…

Нет, теперь его не окликали, он не слышал и сам говорил как-то не так, словно оправдывался — про болезнь, про состояние, правду говорил, но получалось все равно фальшиво, главное ускользало, драйва не было, да и какой драйв, если вообще все непонятно. И город, тот город был чужим, и все там было далекое, чуждое и ненужное, и пространство между их городами больше не было препятствием, которое нужно было как можно быстрей преодолеть, оно просто сворачивалось в черную воронку, в черную дыру, куда со свистом улетучивалось прежнее, волнующее, трепетное, нетерпеливое, оставляя в душе всю ту же тоскливую пустоту.

 

Вот этого он, честно признаться, не ожидал. То ли хворь виновата, то ли голос в трубке, вроде бы знакомый, но все равно чужой, то ли еще что, но не было в нем прежнего, доверительного, нежного, зовущего. Нет, правда, если бы он был сейчас здоров, помчался бы он на вокзал, как раньше?

Этот вопрос, который он себе сейчас задал, был даже странен своей неуместностью: с чего бы? И зачем?

Там своя жизнь, не имеющая к нему никакого отношения: подруги, приятели, работа, встречи, музыка, праздники, дни рождения… Даже трудно вспомнить, что же там такое было, что влекло… Скучный провинциальный городишко, разве что вид на реку был хорош с набережной, они любили там гулять. Они — это кто?

Да ладно, все и так понятно.

Ай да Маша!

 

Искусство заваривания кофе

 

Когда готовлю себе кофе, а делаю я это не так уж часто, то всякий раз почему-то вспоминается та наша с приятелем поездка в Сухуми и женщина, у которой мы переночевали, чтобы на следующий день отправиться дальше. Она-то и учила нас варить кофе с пеночкой. Фантастический кофе — ароматный, мягкий и одновременно крепкий, так что организм сразу взбадривался и был готов к подвигам.

Как она его варила? В принципе, ничего особенного. Сначала молола зерна в электрической, громко гудящей белой кофемолке. Потом высыпала в обычную серебристую турку, чуть разогревала на маленьком огне, отчего по всей кухне распространялся роскошный аромат, затем вливала туда горячую воду (не кипяток), постепенно доводя до кипения. При этом она несколько раз помешивала ложечкой, не давая напитку вспениться, и лишь в третий раз отпускала его на волю. Тогда и возникала сверху та самая вкуснейшая и нежнейшая пенка, которая придавала кофе особый шарм.

Признаться, мне так и не удалось вполне овладеть этим искусством. Много раз пытался, но увы! То ли заливаемая вода была не той степени горячести, то ли неправильно помешивал, то ли не так подогревал, то ли еще что-то, хотя вроде бы ничего сложного. Часто казалось, что вот-вот получится, вроде действительно похоже, а в итоге все равно не так. Даже обидно. Не исключено, что кофе у нее был какой-то особый, очень хорошего сорта — деталь не последней значимости. Или с каким-то особым настроем она его варила, потому что, как сама говорила, при приготовлении таких напитков, как кофе или чай, кофе в первую очередь, нужен особый настрой, особое расположение духа, потому что напитки это чувствуют. Тут ведь целый ритуал, именно что искусство.

 

Познакомились мы в поезде, когда ехали на юг, к морю. Соседка по купе — средних лет, приятной наружности, с темными волнистыми волосами, карими глазами и очень бледным лицом. Что-то южное в ней проглядывало.

Она располагала к себе, а ее интерес к нам казался неподдельным и был приятен. Москвичи, студенты с пока неведомым будущим — ей все про нас было любопытно: что читаем, как развлекаемся, кто родители и так далее. Мы много разговаривали, она расспрашивала, нравится ли нам учиться, как живется в Москве студентам — вполне банальные вопросы, какие можно безобидно задавать случайным попутчикам и при этом не казаться особенно назойливым. Больше всего ее занимало, что нас ждет впереди, какая работа, трудно ли устроиться, даже как у нас с личной жизнью. Вообще о жизни говорили, о кино, театре и как-то ненароком, не вспомнить, в связи с чем, речь зашла о кофе. Возможно, потому что проводница как раз принесла чай, а приятель воскликнул:

— Эх, кофейку бы!

— Любите кофе? — оживилась попутчица.

Ну да, любим. Можно сказать и так.

Ответ ее не очень устроил, слишком отстраненным показался, невыразительным. А к кофе нельзя, сказала решительно, так относиться. Кофе — это… это… Кофе — это целая жизнь, но не обычная, а настоящая, полнокровная, живая, кофе превращает вас в сильного творческого человека, способного решать самые трудные задачи. Кофе наполняет энергией, вкусом к жизни, любовью к ней. Вы чувствуете, что живете. Она так загорелась вдруг этой темой, что и мы оживились, как будто глотнули волшебного эликсира.

Кстати, если не ошибаюсь, она представилась доктором, правда, детским — педиатром.

В Сухуми прибывали поздно вечером и надо было еще искать место для ночлега. Услышав, что у нас нет пристанища, попутчица великодушно предложила остановиться у нее.

— Не волнуйтесь, денег с вас не возьму, а места у меня достаточно. Завтра утром напою вас настоящим кофе.

Мы с приятелем переглянулись: удача нам сопутствовала.

 

В квартиру вошли, когда была уже ночь. Небо над городом было усеяно звездами, терпко пахло какими-то южными цветами, теплый ветерок приносил, как казалось, йодистый запах моря, хотя, по словам хозяйки, отсюда до него было прилично. Она сразу показала нам комнату, где стоял большой диван и кровать — места действительно достаточно. А некоторое время спустя постучала к нам и пригласила перекусить.

В кухне она поставила перед нами тарелку с бутербродами, вытащила из буфета бутылку вина и бокалы.

— Вино домашнее, местное, вам понравится. Оно совсем легкое, хотя и довольно хмельное. Лучше спать будете.

Себе она тоже налила.

Мы чокнулись за знакомство. Вино было темно-красное, сладковатое, пахло живым виноградом. После него мы как-то сразу расслабились, осоловели, но с удовольствием выпили еще по бокалу, потом еще. Окна были распахнуты, и в квартире, довольно скромно меблированной, сразу усилились ароматы с улицы. Может, даже был слышен плеск волн, хотя после выпитого могло и почудиться.

Вино и вправду оказалось довольно хмельным, так что все стало немного воздушным и загадочным. Но спать почему-то не тянуло. Хотелось еще чего-нибудь — например, прогуляться к морю, может, даже искупаться.

Удачно все складывалось.

— Понравилось? — спросила почему-то немного грустно про вино хозяйка. — Мне его родственники из горной деревни привозят. — Красное вино хорошо для здоровья. Если, конечно, не перебарщивать.

Мы еще немного поболтали и отправились укладываться.

 

Гостеприимство на юге — обычай. Белье уже было постелено, оставалось юркнуть под одеяло и забыться.

Посреди ночи меня разбудили за стеной какие-то звуки, вроде как голоса. Я приподнял голову и посмотрел на диван, где спал приятель. Одеяло было откинуто, его там не было. Нет, мне это не снилось, голоса действительно были слышны. Ну что ж, жизнь любит преподносить сюрпризы.  Ай да молодец, подумалось едва ли не с завистью, вот же. Некоторое время я продолжал прислушиваться, но вскоре снова стал задремывать.

Трудно сказать, сколько я спал, когда меня тронули за плечо. С трудом продрав глаза, я уставился в полумрак. Рядом стоял приятель и тормошил меня.

— Иди! — сказал он. — Тебя зовет.

Возможно, сон продолжался.

— Не понял, что ли? — повторил приятель, широко зевнув. — Зовет тебя.

Я бессмысленно таращил глаза.

— Чего ты? — бледнел в полумраке приятель. — Дрейфишь, что ли?

Очень странно все это было. И не настолько я был продвинут в таких делах, чтобы вскочить и бежать сломя голову. Тем более что отношение к приютившей нас женщине было исключительно уважительное, без всяких задних мыслей. Ничего кроме благодарности. Хотя тут же промелькнуло, что, может, не случайно она пригласила нас. Может, на что-то подобное и рассчитывала, тем более что жила вроде одна, возраст и все такое. Расчет вполне верный: молодые ребята, легкие на контакт, почему нет? Для нас приключение, для нее тоже. Женщина наверняка с опытом. У приятеля, похоже, вроде все сладилось. Смущало, что он уже там побывал, а я вроде как в очередь.

— Давай, не тушуйся, — хрипло буркнул приятель, укладываясь на свой диван и накрываясь одеялом. — Все путем. Она хорошая.

Вот ведь: хорошая.

Успокоил.

 

После некоторых колебаний я выбрался из постели. Дверь в другую комнату была приоткрыта, сквознячок (или волнение?) холодил спину до дрожи. Окно было зашторено. Ладно, чего уж, не сам же — позвали.

— Иди сюда, — послышался шепот из дальнего угла.

Вот и подтверждение.

Через секунду я уже лежал рядом с ней.

— Какие у тебя ноги холодные! — сказала она, прильнув к моему плечу. — Неужто замерз?

Так это по-домашнему, по-матерински прозвучало, что дрожь как-то сразу унялась. Возле нее было очень тепло, даже жарко, руки мягкие, нежные.

— Расслабься, — сказала тихо. — Не думай ни о чем. Просто полежим вот так, в обнимку.

Легко сказать, не думай. Рядом женское горячее тело — и не думать? Ну да, только тело само за тебя думает.

— Обними меня, вот так. — Она завела мою руку себе за голову, прилегла на нее.

Волосы щекотали кожу. Аромат духов был сильным и пряным, не сказать, что он мне нравился.

— Прости, что позвала тебя… Мне нужно.

— А приятель?

— Про приятеля забудь.

— Как это?

— Забудь, говорю, — повторила она. — Просто полежи рядом и все. Не комплексуй. И спасибо, что пришел. Можешь даже просто уснуть. Мне нужно, чтобы кто-то сейчас был рядом. Не хотела говорить, но скажу: мне совсем немного осталось, понимаешь? Может, месяц, может, чуть больше. Я специально к врачам ездила в Москву. Теперь вот отсчет пошел. Не дай бог тебе когда-нибудь узнать, как это — считать дни и гадать, когда все может закончиться. У здорового всегда все неограниченно впереди, особенно в юности. Но как раз тогда ты этого не осознаешь и не особенно ценишь.

Это было совсем уже неожиданно.

— Может, и не надо бы так, — сказала она после недолгого молчания. — Теперь уж что об этом? Как есть так есть. Ты ведь не в обиде?  А меня Господь простит.

Я отрицательно покачал головой, чувствуя щекой ее волосы.

— И правильно. — Она легко коснулась губами моего плеча. — Считай, что сделал доброе дело.

Шуточки.

 

Утром впору было спросить себя, а не приснилось ли, поскольку спал я как убитый. Но проснулся-таки в этой комнате и в этой постели. Хозяйки рядом не было, за дверью слышались голоса. Окно было расшторено и распахнуто, ярко светило жаркое южное солнце.

На кухне все было чинно. Она вела себя как ни в чем не бывало, приготовила нам яичницу, молола кофе и объясняла, как его надо варить. Мелкими долгими глотками мы не столько пили, сколько смаковали крепкий ароматный напиток, который и вправду пробуждал каждую клеточку, каждую жилку, наполнял энергией и жизнелюбием.

Впереди нас ждало море, небо, девушки, развлечения… Искоса я украдкой взглядывал в ее бледное, кажущееся усталым лицо, пытаясь получше рассмотреть и, возможно, запомнить. Все-таки то, что с нами произошло в этой квартире, было необычно и немного неправдоподобно. И то, что она про себя говорила ночью, не умещалось в голове.

Прощаясь, она протянула нам бумажку с номером своего телефона.

— Будете снова в наших местах, звоните. Буду рада.

 

Однажды, спустя, наверно, полгода, я вдруг решил набрать ее номер. Просто так, даже сам не зная зачем. И пробовал несколько раз. Может, чтобы услышать голос и лишний раз убедиться, что все действительно было: спящий южный город, звездная ночь, пьянящий запах цветов и далекий шум моря… И аромат свежезаваренного кофе, с пеночкой, приготовить который самому так ни разу и не удалось.

Телефон молчал.

 

Луна

 

 — Ты видел, какая луна была сегодня вечером? Огромная, блестящая, синеватая, как кусок льда. И почти круглая. Скоро полнолуние.

Давно заметил, что луна не дает ей покоя.

 — Ты знаешь, что сегодня ночью будет лунное затмение?

Разумеется, он не знал. Ну будет и будет, им-то что? А вот и нет, ей было дело до всех этих лунных пертурбаций. Не Солнца, не Венеры или Марса, а именно Луны. И это не было интересом вообще к космосу или каким-то особым космическим явлениям, о чем время от времени появлялась информация в интернете или по телевизору, про приближающиеся к Земле комету или астероид, про возникшую где-то в неведомых пространствах черную дыру или рождение какой-то суперновой звезды. Вот Луна — да, словно с ней было что-то для Даши связано. Личное.

Как-то сказала:

— Понаблюдай сегодня за луной. Сможешь увидеть что-то любопытное.

 — Что я, Маргарита? — сыронизировал он.

 — При чем здесь Маргарита?

 — Ну как же, Булгаков описал знатно, как она сидит на подоконнике и ждет звонка Азазелло. А потом улетает обнаженная.

 — При чем здесь Булгаков?

Такой вот диалог.

И не то задело, что сыронизировал, а что-то другое, не совсем понятное. В каких-то ситуациях у нее начисто отрубало чувство юмора: либо раздражалась, либо обижалась, либо даже становилась агрессивной, и тогда ему доставалось. Лучше бы не выступал, не говорил лишнего, не шутил.

А без юмора как?

Ладно, проехали.

 

Тем не менее луна не отставала — с нее, собственно, и началось (или с Маргариты?). Или все-таки с нее, что не проявил никакого интереса?

Ночи последней декады ноября были действительно очень лунными, диск в легкой текучей дымке серебрился ярко и таинственно, и он, выглядывая в окно со своего одиннадцатого этажа, видел ее в полном великолепии, немного даже пугающем, — так непривычно близко она казалась. Раньше просто луна, а тут вдруг ЛУНА, даже ЛУНИЩЕ.

В связи с этим Кирилл вспомнил доктора Крупова, который говорил ему, что есть люди, которые неведомым образом, наукой пока неизученным, связаны с вполне конкретными планетами: кто-то с Солнцем, кто-то с Венерой, кто-то с Марсом, но чаще всего именно с Луной… И это вполне объяснимо: Луну мы чаще видим, знаем, что это именно она, а не еще какая-то неведомая планета. Луна нам вроде как ближе (тут он сделал многозначительную паузу), как и Солнце, а все прочее сокрыто, разве что в сильный телескоп можно разглядеть. А вообще не стоит забывать, что мы живем в космосе и, конечно же, он оказывает на нас какое-то влияние, как, к примеру, те же магнитные бури. Впрочем, об этом лучше с астрологами разбираться, они много чего порасскажут… если, конечно, доверять им. Хотя наиболее грамотные из них уже поняли, что лучше не говорить о прямом влиянии звезд и планет на Землю — настолько оно незначительно. Однако и совсем отрицать тоже не стоит, тут все индивидуально. На кого-то совсем не действует, а на кого-то еще как.

 

А вдруг на Дашу действительно серьезно действует, обеспокоился Кирилл. Не случайно ведь в последнее время частенько стоит вечерами у окна. И даже ночью, проснувшись, не раз заставал ее там же. Может, таинственный бледный полусвет, эта лунная просинь, не давала ей покоя.  В конце концов, можно бы и шторы задернуть. Или наглазник натянуть.

Он, впрочем, тоже был не прочь вечерком иногда постоять у окошка, потому как город в эти поздние часы приветливо светится огнями фонарей, окна домов тоже освещены, за ними своя каждодневная будничная жизнь, и это по-своему согревает. Постоять, помечтать, помедитировать. Да и высота способствует. За городом, понятно, можно любоваться звездным небом, той же луной, а в городе не особенно обращаешь внимание. К тому же и дымка постоянно: то ли смог, то ли что.

Как-то, проснувшись и увидев Дашу у окна, в ночнушке, в бледной призрачной подсветке, он спросил: ты чего? Что-то не так?

 — Нет, все в порядке. Просто не спится.

Однако теперь, после той стычки из-за луны (или из-за Маргариты?), он встревожился. Может, ничего и не случилось, но все равно беспокойно. Человек, задрав голову, смотрит в ночь, смотрит на темное небо, на луну, на звезды — почему нет? А с другой стороны...

Кого спросить? Доктор Крупов вот ответил — и что? Может, ей нужно какие-нибудь успокоительные таблетки попить, чтобы не полуночничать? Однако доктор против таблеток, лучше, говорит, теплое молоко с медом либо просто конфетку съесть. Действует как снотворное. Про конфетку то ли шутка, то ли на самом деле, а вот переспросить постеснялся.

 

С Круповым был еще один разговор на лавочке на Гоголевском бульваре. Доктор там нередко прогуливался. И Кирилл даже знал, в какое время можно его застать. Тот хоть и гулял с рассеянным видом, иногда заложив руки за спину, но Кириллу, у которого там рядом офис, почему-то всякий раз радовался, словно старому знакомому. Хотя и знакомы-то были совсем недавно, причем совершенно случайно, оказались в одной компании.

Кирилл спросил смущенно:

 — Доктор, может, это вовсе не луна, а просто ночь? Ночь ведь тоже обладает магическим действием.

 — Вы про Дашу? — не удивился Крупов. — Не проходит пока?

Кирилл отрицательно мотнул головой.

 — Ночь, да, конечно. Ночь очень даже может вводить человека в ступор. Помните у Тютчева: «Но меркнет день — настала ночь; пришла — и с мира рокового ткань благодатную покрова, сорвав, отбрасывает прочь… — Он сделал многозначительную паузу. — И бездна нам обнажена с своими страхами и мглами, и нет преград меж ней и нами — вот отчего нам ночь страшна!» Красиво?

 — Не то слово! — кивнул Кирилл. — Однако страха у нее я как раз не наблюдаю. Да она бы и пожаловалась, если б страх. А так не говорит ничего. Просто смотрит как околдованная.

 — Я бы употребил другое слово, — сказал доктор. — Как зачарованная. Если околдованная, то это вроде как извне, вроде как кто-то постарался, а вот зачарованная — это изнутри. Как опьянение. Как дурман, если по-старинному.

 — Знаете, — не очень вежливо сказал Кирилл, — мне что-то не до игры словами. Сейчас вообще жизнь какая-то странная, с этим ковидом и прочим. Тут поневоле затревожишься, если с близким что-то не так, не как обычно. Я в себе самом наблюдаю изменения, которые не очень радуют. Но это ладно, я справлюсь. А вот как Даша?

 — Понимаю, да, — кивнул Крупов. — Однако слова не просто игра. То, что управляет нами, некая матрица, это тоже слова, знаки, символы, своего рода лингвистика. Информация, одним словом.

 — Ладно, — сказал Кирилл. — Пусть не совсем игра, вопрос-то остается: что делать?

Доктор Крупов задумался.

 

А надо ли что-то делать?

Этот вопрос Кирилл задавал себе, поскольку доктор Крупов ответа так и не дал. И его доводы, что давать какие-то рекомендации, не побеседовав с самим, условно говоря, пациентом, было бы абсолютно неправильно и даже опасно, Кирилла не очень устраивали. Хотя понятно, что беседа с самим пациентом куда важнее. Без нее — это гадание на кофейной гуще. А что к психотерапевтам сейчас обращаются в разы чаще из-за проклятого ковида — факт несомненный, он по радио слышал.

Однако ничего другого он все равно добиться от доктора не мог. Тот уклонялся, рассказывал про матрицы Гаряева, еще про что-то, хотя Кирилл уже не только не вникал, но и вообще не очень слушал. Он думал, что вот вернется домой, поужинает, посмотрит «ящик», ляжет спать, а посреди ночи проснется и… призрачная фигура жены у окна, на потолке скользящие тени. Нет, это, как ни крути, не совсем нормально.

Ситуация грозила выйти из-под контроля. А что он мог сделать? Пригласить доктора Крупова домой или записать Дашу к нему на прием? Так она ни за что не согласится, а то и рассердится или обидится.

И вдруг всплыло в памяти, что как-то Даша обмолвилась ненароком, что чувствует в себе некие медиумные способности, вроде как откуда-то к ней приходит странная информация, позволяющая… ну, типа предвидеть, узнавать сокрытое. Впрочем, тема как неожиданно всплыла, так же быстро и испарилась, словно вообще не возникала. И продолжения не было. Лишь мгновенный украдчивый взгляд Даши в сторону Кирилла, словно ее интересовала его реакция. А он тогда занят был чем-то и пропустил мимо ушей. И вряд ли стоило возвращаться к этому теперь.

 

 — Я вот что подумал после нашего недавнего разговора, — сказал доктор Крупов при очередной их встрече на бульваре. — Почти в каждой женщине живет Маргарита…

— Что вы имеете в виду? — пристально посмотрел на него Кирилл, подозревая иронию.

Но худое лицо Крупова было абсолютно серьезно. Вероятно, профессиональное: почти никогда не позволял себе усмехаться.

— Как бы вам объяснить? — Доктор сделал паузу. — Это, конечно, как вы догадываетесь, не медицинский факт, а некоторая, так сказать, метафора, которую прекрасно воплотил Булгаков. — Вспомните, с каким восторгом смотрит на Маргариту прислуга Наташа. А больше там почти и нет женских персонажей, Гелла не в счет, разве что еще две повздорившие тетки на коммунальной кухне, у которых ставшая невидимой Маргарита выключила примусы.

— Я смотрю, вы заинтересовались, — сказал Кирилл.

— Ну не так чтобы… — Крупов поправил очки с толстыми стеклами, за которыми глаза казались очень большими. — Хотя мне любопытно все, что женского пола касается. У них вообще проблем больше, чем у мужчин. Более тонкие натуры. Более эмоциональные. Вот и вы задачку задали…

— Вы думаете, это может быть серьезно? — с тревогой спросил Кирилл.

Крупов опять задумался.

— Кто ж его знает… Может, да, а может, и нет.

Успокоил, называется.

— А чтоб мы с ней встретились, не хотите? — повторил Крупов все тот же вопрос.

Кирилл помотал головой.

— Не захочет.

— Ну вам видней, а то, наверно, стоило бы. В любом случае я к вашим услугам…

 

Как ни странно, но разговоры с Круповым Кирилла немного успокаивали. То ли его отстраненность, то ли отвлеченные рассуждения действовали, поскольку касались не столько данного конкретного случая, сколько вообще всего. Почему в каждой женщине живет Маргарита — это для Кирилла так и осталось загадкой. И при чем здесь вообще луна? Доктор любил загадки, на которые сам не давал ответа. Такая манера разговора. Озадачить — и все. Не исключено, что нарочно так делал, чтобы отвлечь.

Между тем полуночные бдения Даши время от времени повторялись. Не каждую ночь, но все-таки. Либо Кирилл просто слишком крепко спал и не слышал, как она встает. Но в ее рисунках, которые она готовила для какого-то журнала, эта тема тоже всплыла: женская фигурка у окна в серебристом лунном свете. Маленький изящный силуэт ангела на фоне огромной круглой луны. Точно ангела, а вовсе не ведьмы на метле. Еще детские фигурки в воздухе, танцующие вокруг усмехающегося остроконечного бледного серпа. Не исключено, что тоже ангелы, хотя крылышек у фигурок не наблюдалось.

Это Кирилл подглядел, когда Даши не было в комнате, листнув на скорую руку ее альбом для зарисовок, где она делала наброски. Обычно она не показывала ему, словно боялась насмешки, какого-нибудь неуместного замечания, дурацкой шутки. Если он подходил близко, она поворачивалась, заслоняя плечом.

Он же вовсе не собирался шутить. Луна так луна — у каждого свои бзики. Главное, чтоб не хуже.

Что ни говори, а в планете была своя притягательность. Про солнце ведь не скажешь, что оно на тебя смотрит, да и сам не вглядишься — ослепит. В луну же можно вглядываться и угадывать в ней глаза, брови, рот, что-то типа улыбки, в ней больше антропоморфного по сравнению с солнцем, не говоря уже про другие светила. На нее можно подолгу смотреть.  А если у воды, у озера или у реки, или тем более у моря, то лунные блики на поверхности вообще блеск и загляденье. Романтика, короче. Поэзия.

 

Даша много рисовала. Что-то для себя, что-то заказное как иллюстратор. У нее хорошо получалось, хотя она, бывало, и комплексовала. Кириллу нравились ее рисунки. Кое-что он у нее просил для себя лично, чтобы при желании можно было поразглядывать, у него даже большая папка была заведена, куда он их складывал. Даше это льстило, хотя она и не подавала виду. Художники, они трепетные, им нужно, чтобы ими восхищались, но при этом как бы вовсе не про них, словно сглазу боятся.

Когда пошла учиться рисованию после своего биологического, он ее поддержал. Может, потому они и с детьми задержались, а потом вдруг стало поздно и Даше доктора не рекомендовали. Не исключено, что тут как раз могла крыться причина ее нынешнего состояния, хотя она вроде не особенно огорчалась. Творчество ставила выше всего, считая, что и так потеряла много времени. Но в последний год что-то расстроилось именно по части творчества.

Кризис. А кризисы у всех проходят тяжело, хоть возрастной, хоть семейный, хоть профессиональный или еще какой. Нужно быть душевно очень здоровым, чтобы преодолеть его без всяких осложнений. Это тот же доктор Крупов говорил. Да Кирилл и по себе знал, с ним тоже бывало, правда, не так чтобы все перечеркнуть и начать жить с чистого листа. Хотя, признаться, тянуло. Однако вот с прежнего места работы, несмотря на перспективы, ушел решительно. Ушел в никуда, без каких-то объяснений. Обрубил и все. До свидания, спасибо. Но тогда был моложе, сил много, да и уверенности в себе хватало. Не хотелось свыкаться с рутиной.

 

В семье тоже рутины хватало. Даша вся в творчестве, а это значит, ему внимания самый мизер. Не то чтобы сильно задевало, но осадок оставался. Тем не менее старался ей не мешать.

Однажды Даша вдруг сказала:

 — Все-таки жаль, что у нас нет детей.

Он с удивлением посмотрел на нее.

 — Нет, правда жаль.

 — Но ты же сама…

 — Знаю, знаю!.. — прервала она его. — Раньше надо было думать. Сама виновата.

Кирилл развел руками.

 — А ты бы хотел? — спросила.

Интересно, какого ответа она ждала. Когда-то да, хотел. А теперь, раз уж все так сложилось, об этом не думал. Да и времена непростые. Жизнь невозможно повернуть назад, так, кажется, поется. А коли проехали, зачем спрашивать?

Когда не думаешь, принимаешь жизнь как есть, то и проблем меньше. Кирилл, однако, задумался. И уже не о Даше и не о себе, а об их жизни.  И вдруг понял, что их жизнь — в некотором смысле иллюзия. У каждого она своя. И у него, и у нее. Может, отчасти именно из-за отсутствия детей. И домой он в тот вечер пришел поздно изрядно пьяный. Так он не напивался давно, что правда, то правда. В офисе обмывали приход нового сотрудника, и он незаметно накачался, хотя вовсе не собирался этого делать. Как-то само собой. И не то беда, что напился, а то, что домой не хотелось, потому и засиделся.

Даша его не дождалась, легла спать. Лишнее свидетельство. А когда-то ждала, даже если он возвращался довольно поздно. Он же обычно спешил, старался особенно не задерживаться. Потому что дом. Их дом. А теперь, с горечью признавался себе, место совместного проживания. Место ночлега.

И все-таки Даша близка ему. Может, не как раньше, но тем не менее. Беспокоился за нее. И не только из-за ее лунных бдений, а вообще.

Возможно, если бы дети, все складывалось бы иначе. Проблемы другие.

Что он мог ей сказать? Даже если бы и хотел, все равно поздно.

 

 Теперь стало понятно, откуда ангелочки вокруг луны на ее рисунках. Доктор Крупов при очередной встрече сказал, что ночь ближе нашему подсознанию, не случайно и сны посещают ночью, когда мы спим. Ночь и подсознание — это ведь не одни страхи, но и желания, мечты, это сфера свободы и раскрепощения. Даже наше тело освобождается именно ночью, когда мы спим и не контролируем себя. Ночью запреты, которые накладывают культура и интеллект, слабеют, отпуская нас временно на волю. Кстати, многие наши зажатости часто являются источниками болезней. Неправильно ассоциировать ночь с болезненностью и хаосом. Если это хаос, то он по-своему может быть даже благотворным, так как тоже свобода. Конечно, контроль нужен, но человек иногда должен отпускать себя, чтобы не заболеть от этой тотальной слежки, которая навязана ему социумом и сознанием. Собственно, творчество — тоже бегство к свободе, поэтому оно подпитывается тем же хаосом, преобразуя его в космос, подчас весьма странный, особенно в современном искусстве.

Это Крупов красиво расписывал. Творчество, искусство…

А если человек переходит некую грань? Теряет контакт с реальностью? Если с ним что-то не так?

 

Между тем приближались новогодние праздники. На Дашиных рисунках стали появляться рождественские сюжеты: елочка со снеговыми шапками на ветвях, елочка с игрушками на ней, шариками, конфетками и вокруг танцующие детишки, луна, звездочки над сельским домиком…

Настроение у Даши тем не менее было грустное, и, чтобы как-то развеять ее, он притащил домой небольшую живую елку — хвойный аромат на всю их небольшую квартиру. Давно такого не случалось. Кирилл считал, что елки остались в детстве, тогда без них было скучно и совсем не празднично, зато теперь можно ограничиться какой-нибудь маленькой декоративной, ну и гирляндой разноцветных лампочек. Все-таки Новый год.

Даша удивилась, но елку одобрила.

В детстве Кирилл любил сам наряжать елку, у него были любимые игрушки вроде больших бордовых шаров, инкрустированных золотыми крапинками, шпиль в виде кремлевской башни, небольшие красногрудые снегири, прицеплявшиеся к веткам специальными прищепками… Потом эти игрушки стали куда-то исчезать, с каждым Новым годом их становилось все меньше, а вскоре и с живыми елками все кончилось — никому стало не нужно. Родственники, в детстве приезжавшие к ним в гости из других городов на Новый год, тоже рассосались, все сильно постарели, кого-то уже и в живых не было.

Когда стали жить с Дашей, поначалу вроде все повторилось — вместе наряжали и украшали елку, клали тайком друг от друга под нее подарки якобы от деда Мороза — взрослые детские игры, но продлилось недолго. Не было уже прежней новизны и радости, да и сами новогодние праздники постепенно становились рутиной — поздравления, дежурные гастрономические радости типа оливье и селедки под шубой, иногда красная икра, шампанское, от которого, впрочем, запросто могла разболеться голова, лучше уж водки или вина… И выезды с дружеской компанией в какой-нибудь дом отдыха не особенно помогали.

Чем ближе праздник, тем беспокойней становилась Даша.

 

Ночи в конце декабря были звездные, острый серп желтоватой луны висел над городом в млечной дымке, и Даша не раз вставала ближе к полуночи, а то и позже. Почти ритуал. Кирилл старался не обращать внимания. Правда, как-то проснувшись в неурочный час, увидел, что Даша сидит на подоконнике совершенно обнаженная, а все ее тонкое красивое тело словно пронизывает лунный свет. Почудилось, что сияние как бы просачивается сквозь ее тело, которое само похоже на облачко, на млечную дымку. Изящно и похоже на декорацию.

Ночные бредни… И вдруг стало щемяще жаль ее.

Когда она вернулась в постель, он крепко обнял ее, чтобы согреть, и удивился, что кожа ее совсем не холодная, хотя в комнате не так уж тепло.

 

Утром за кофе он не удержался и спросил, что же это было ночью. Даша с улыбкой Джоконды внимательно посмотрела на него, перевела взгляд на скромно наряженную елку, подошла к ней и включила гирлянду. Разноцветные лампочки весело и игриво замигали, сразу рассеяв утренние сумерки.

 — Здорово, что ты принес елку. Просто замечательно. — Она сделала паузу. — И еще мне нужно кое-что сказать тебе…

Воцарилось молчание, даже довольно длительное. И потом тихо и вкрадчиво, словно опасаясь, что их кто-нибудь услышит:

 — У нас будет ребенок.

 

Мальва

 

Мальва — это всего лишь растение. Очень высокий, едва ли не в человеческий рост стебель, не очень крупные нежные звездообразные соцветия, красные, белые, фиолетовые и т. д. Ближе к осени на месте цветов образуются небольшие луковки, вроде как семена.

 

Она: вижу ты что-то роешь возле забора. Спрашиваю: что это ты делаешь? Ты оборачиваешься и отвечаешь: мальву сажаю. Я еще удивилась: как мальву? Какую мальву? Ты же хотел посадить сирень? И тут вижу: мальва прямо на глазах растет, вытягивается кверху и сразу, почти мгновенно распускаются розовые цветы с большими нежными лепестками. И я думаю: как же это так, что вот в одно мгновение, так не бывает. Прямо чудеса…

Это она свой сон рассказывает. Обычно ей редко снятся сны, верней, снятся, но она их не запоминает. Все равно как если бы ничего не снилось. А тут мало что вполне осязаемый сон, даже цветной, она помнит его и рассказывает уже в третий раз, почти слово в слово, всматривается в себя, пытаясь вспомнить еще какие-то детали, будто боится пропустить что-то.

 

Ну да, сон...

Недавно сцепились из-за того, что он решил возле забора посадить сирень — скрыть всякие не слишком приглядные остатки соседских строительных материалов за ним, какие обычно складируют про запас на задворках. Но им-то эти задворки хорошо видны, почему бы не посадить что-нибудь зеленое и цветущее, какой-нибудь радующий глаз кустарник вроде сирени или жимолости, чтобы скрыть не очень симпатичное зрелище. Не надо сирени, тогда туда не подойдешь, возразила, там белье обычно сушится, совершенно не подходящее место.

Он попытался спорить, но это у них в последнее время выливалось во что-нибудь несуразное, с припоминанием, как это обычно бывает, всяких прежних обид, так что под конец возникало ощущение разлада, причем довольно серьезного. Увы, давно назревало, все шло к тому — нажитое годами расползалось и крошилось, как гнилая материя. Почти стресс. И все из-за каких-то мелочей, из-за пустяков, на которые, казалось бы, вообще можно не обращать внимания. И никто не хочет уступить, а потом уже поздно, в душе тяжелый осадок и отчуждение.

 

Она всегда любила фотографироваться на фоне цветущих растений, будь то белоснежная вишня или яблоня с нежными розоватыми лепестками весной, алая магнолия где-нибудь на юге, благоухающий желтый лимонник, какая-нибудь роскошная гортензия, еще всякие цветы, обильно и пышно…

Фотографии действительно получались на славу, и она на них тоже как цветок, непременно в каком-нибудь ярком воздушном платье, словно специально облачившись по этому случаю, хотя фотосессия вроде бы и не планировалась. Но так уж получалось, причем действительно впечатляюще, словно цветы щедро делились с ней своими чарами или она так тонко чувствовала, что в нее переливалось из их ауры, либо просто он сам подчинялся всем этим загадочным неуловимым флюидам, особенно если цветы еще и источали аромат, как яблоня, сирень или жасмин, одурманивая и воодушевляя, отчего все вокруг начинало казаться гораздо более привлекательным.

Она ему очень нравилась на этих снимках, да и сама себе тоже. Говорила, что это лишнее свидетельство родства с природой, которая помогает им и в здоровье, и в гармонии, и в красоте, во всем… Даже если он возражал, что и в природе хватает всякого безобразия, она не соглашалась, ссылаясь на то, что это с их, человеческой, точки зрения. Все-таки они — другие, не важно, хуже или лучше, просто — другие. Могли и поспорить, но раньше это было нормально, даже если не находили согласия. Не так как теперь, когда они почти не слышат друг друга или не хотят, разучились слышать, а если и слышат, то толкуют по-своему и получается все вперекор, обидно, одно раздражение. Даже и отмолчаться почти не удавалось, все равно потом начиналось с того же места и заканчивалось взаимными упреками.

 

Что-то кончилось, вот как. Или кончалось. И непонятно, как с этим жить дальше, если отчуждение дошло до некоего предела, можно сказать, до точки невозврата. Когда прежние чувства остыли до такой степени, что непонятно, как же было раньше. И почему люди вместе. Действительно, почему? Нет ответа. Все вроде обычно: утро, день, вечер, ночь, скучные банальные разговоры, а больше молчание, каждый в своем углу… Но в воздухе попахивает паленым. Чуть что, сразу вспышка. И не иссякающее раздражение. Типа: ну что тебе?

Собственно, самый тривиальный вариант износившегося совместного проживания, изжитого чувства. Ну да, что-то когда-то не просто сближало — роднило. Хотелось быть вместе, нежность, то-се, что принято называть влюбленностью, увлечением, а то и страстью… Ну и где это? Куда делось? Ладно, если равнодушие, а если хуже? Если неприязнь? Ведь один шаг до этого. Если взаимное раздражение как изнуряющая болезнь. И не лечится ничем. Не преодолеть себя. У каждого своя правда и своя правота.

 

Он снова просит рассказать ему этот странный (а бывают ли другие?) сон. Сам не зная почему. Может, потому, что в этом сне они снова близки, как и раньше, и в голосе ее прежняя теплота и совершенно нет отталкивающего раздражения. Рассказывая, она будто грезит наяву, а он словно видит все в подробностях — забор из рабицы, лопата, выкопанные лунки, пакетик с семенами, он на корточках бросает их туда и потом забрасывает землей, а из земли прямо на глазах прорезается росточек, и вот уже стебелек, вверх, вверх, все крепче, и тут же на нем почти сразу раскрываются красивые розовые цветы — ну не чудо ли?

Мальва.

В ее голосе почти забытая нежность, тоже в определенном смысле чудо, ему хочется продлить эти мгновения. Он спрашивает, опасаясь, правда, что это может быть принято за иронию:

— Что, вот так прямо сразу и распускаются?

Но она, что удивительно, не воспринимает это как попытку ее задеть, уязвить, что в последнее время бывает очень часто и совершенно ни к месту, а повторяет снова одни и те же слова, задумчиво и мягко.

Сон. Чей сон. Ее или его?

 

На следующий год в мае, в самом начале сезона, он привозит с собой семена мальвы. Отношения у них не улучшились, а вошли в состояние спокойной отчужденности. Особой неприязни или даже враждебности, к счастью, нет, и это уже хорошо. Но раздражение периодически накрывает то ее, то его. Приезжает он на дачу один, она не захотела, потому что еще довольно холодно, дом не прогрет, ему приходится напяливать на себя свитер и сверху еще куртку.

Почему-то именно в мае, еще черемуха не расцвела, даже при начинающем припекать солнце бывает особенно пронзительно холодно. Или они просто отвыкают от загородной жизни, от природы, от ветра, земли, неба. Ко всему нужно заново прилаживаться и, если зябко, то это от их внутреннего состояния, от изнеженности. Наверняка через неделю или даже раньше произойдет адаптация, организм приспособится и будет уже не так неуютно, не так знобко.

Вечером он раскапывает небольшую грядку возле забора, что не так-то просто, потому что много корней растущих неподалеку яблонь и слив. Земля тут бурая, тяжелая, глинистая, но он привез небольшой мешок торфа и щедро насыпает в раскопанную канавку, смешивает с землей, добавляет песка и каких-то фосфатов, которые ему посоветовали в магазине. Как всегда, когда давно задуманное сделано, он испытывает удовлетворение.

 

Вместе они приезжают через две недели. Стоит жаркий майский день, но все еще пока в начале цветения, листики и трава нежно зеленые, совсем юные, кое-где еще почки. И вдруг он слышит ее вскрик:

— Боже мой, ты взгляни!

Вздрогнув от такого неожиданного возгласа, он подбегает к ней, застывшей перед забором, в том месте, где она обычно развешивает сушиться белье, и что видит? Рядом с рабицей высокие стебли той самой мальвы, семена которой он закапывал две недели назад, и на стеблях — большие розовые цветы с огромными нежными лепестками.

В изумлении они стоят и смотрят на цветы, которые если и должны были распуститься, то не раньше июля, они соприкасаются плечами, мальва и мальва, красивое растение, ничего не скажешь, но все равно перед ними несомненно чудо, самое настоящее. Она поворачивает к нему еще бледное после долгой зимы лицо с блестящими бирюзовыми глазами, и в глубине их что-то давнее, прежнее, почти забытое и очень теплое, родственное.

Кто знает, может, тоже сон, ну, вроде того, что она видела прошлым летом, и тоже с мальвой. Все может быть. Но на душе хорошо, радостно и тоже тепло. Так они и стоят рядом, вплотную друг к другу, щедрое майское солнце в самом зените, ну и весна, весна…

 

Тенерифе

 

Все в золотистом солнечном сиянии.

Тусклый желтый свет лампочки внутри матового стеклянного плафона, стойка администратора, стеллаж, где на полках выставлены всякие кремы, гели, мази, назначение которых четко прописано в прикрепленных к ним бумажкам, экзотические азиатские фигурки животных, птицы на соломенных настенных ковриках, статуэтка Будды...

Он спускался в этот подвальчик как в другой мир, полный солнца и тепла. И еще забвения. В нем витал какой-то экзотичный приятный аромат, располагавший к релаксу. Да, здесь он выпадал из серости наружного мира, из городской суеты, здесь настолько забывались заботы и проблемы, что, приходя в себя, он некоторое время не мог сообразить, что с ним и где он. Даже обычные слова давались с трудом, проще кивнуть или сделать какой-нибудь благодарственный жест. Впрочем, и говорить необязательно.

Это был его личный Эдем, который открывался лишь в этом подвальчике, несколько сыроватом, но который не хотелось покидать. Его не отпускало, как вода не выпускает ныряльщика. Собственно, за этим он и приходил сюда, в эту потаенную обитель солнца и неги, в страну полусна, тишины и покоя.

 

Еще почему-то в мозгу крутилось: Тенерифе…

Тенерифе. Тенерифе. Тенерифе…

С чего вдруг? Никогда он там не был и не собирался. Знал, что такой остров существует, что пляжный отдых, море, тепло круглый год… Время от времени кто-то из знакомых отправлялся туда и возвращался до неприличия смуглый, нездешний, поздоровевший. Но такими же возвращались и с других курортов — из Египта, Турции, Греции, Таиланда, Бали… Солнечных гостеприимных мест достаточно. Складывалось впечатление, что там, откуда человек приезжал после недели, двух, иногда и больше, с ним что-то происходило такое, что меняло весь его облик и все его существо. Вроде как там его любили и холили, в отличие от здешнего прессинга, кормили молодильными яблоками с морепродуктами, поили успокаивающими нервы эликсирами, после чего словно промытые глаза смотрели просветленно и радостно, энергично и в то же время расслабленно, словно их обладатели обрели философский камень и стали мудрыми, сильными и добрыми.

Казалось, будто солнечный свет ненадолго задержался на них как чье-то благоволение, чтобы вскоре быть стертым скучными, суетливыми, нервными буднями. Но у названия Тенерифе то ли в самом слове, то ли еще отчего-то была какая-то особая аура, и когда он слышал про него, сердце начинало взволнованно и учащенно постукивать. И тот, кто отправлялся туда, казалось, отправляется навсегда, как на другую планету, чтобы обрести вечное блаженство. Именно что казалось. Слово гипнотизировало.

 

Может, потому и подвальчик был окрещен им так — Тенерифе. Хотя работали тут мастерами тайки. Русского они почти не знали, только «спасибо», «корошо», «ложись», «спина»... Но массаж они делали, как говорили знатоки, не хуже, чем в Таиланде. Ему сравнить не с чем. Главное, что не просто нравилось, но в какой-то момент стало понятно, что подвальчик значит для него очень много. Визиты сюда стали необходимостью, как для некоторых фитнес-клуб, бассейн или парикмахерская.

Салонов тайского массажа в городе достаточно, он побывал пару раз в других, где, может, даже уютней, лучше оформлено, но все равно не так. И не потому, что дороже. Аура другая, даже если и аромат в помещении похожий — дикой водяной сливы, жасмина или какой-то специально приготовленной смеси, сразу настраивающей на расслабление и забытье. Но главное, конечно, руки. У мастеров волшебные руки, которые могли мять, скручивать, сгибать твое тело, иногда даже довольно болезненно, но при этом все равно потом становилось хорошо — он иначе себя ощущал: спина распрямлялась, мозги прочищались, мышцы звенели и пели, и вообще мир светлел и размягчался, принимая его в свои объятия. Такой вот поразительный эффект. И теперь ему это было нужно, хотя бы раз в неделю или две.

Тайки, как правило, невысокого роста, очень смуглые, азиатской внешности, похожие друг на друга — он не присматривался. Еще они улыбались, приветствуя, и, прощаясь, складывали маленькие узкие ладошки у груди — ритуальный такой жест. Трудились они сосредоточенно, вдумчиво, как если бы стирали в реке белье или собирали плоды. Он не воспринимал их как обычных женщин, то есть вроде женщины, но как бы инопланетянки. Правильно, что назывались мастерами, такими и были, искусными в своем деле, зная, где надавить, согнуть, потянуть, точки всякие, у каждой был свой стиль, свои приемы: кто-то мял и растягивал сильнее, кто-то помягче, хотя в целом схоже. Результат же ощутим сразу после сеанса, а то и в процессе — тело расправлялось, как расправляется скрученный в трубку лист бумаги, вытягивалось так, что он сам себе начинал казаться длиннее и тоньше, словно его слегка расплющили и растянули, а на самом деле, и это было проверено, гибче и раскованней. Снимались старые и свежие зажимы, где скрипело и похрустывало. Почти новый человек в новом теле.

 

А ему было очень надо. После развода с женой он сильно сдал, постарел, быстро уставал и вообще утратил интерес к жизни. Приятели, иные из которых сами прошли через эту малоприятную, мутную, даже если такой выход был желанным, процедуру, чувствовали себя куда вольготней — как могли развлекались: общались, ездили на рыбалку, на охоту, встречались в забегаловках, как во времена студенчества, крутили быстротечные романы, выпивали, не беспокоясь о том, что кто-то им будет названивать по телефону, дергать по пустякам, грузить мозги ерундой или песочить почем зря… Короче, жили в свое удовольствие. И никто не жаловался, что чего-то не хватает, не жалел о прошедшем.

Звали и его, он нередко соглашался, иногда даже бывало весело, но в основном он все-таки скучал, выпивал лишнего, потом мучился головой и долго приходил в себя. Это тоже быстро становилось рутиной, как и распавшийся брак, так что казалось, что все они играют в веселье и удаль, представляются лихими парнями, как в молодости, а на самом деле — седые виски, проплешины и всякие сбои в организме, да и силы не как раньше. Все с червоточинкой.

Тенерифе ни к чему не обязывало. Спускался вниз по ступенькам, получал свою часовую порцию разминки и растяжки, расслаблялся, распрямлялся и уходил. Как бы просыпался после недолгого приятного и освежающего сна. Никаких тебе особых отношений и проблем. Инопланетянки все равно не понимали их языка, да и английский у них был на самом начальном уровне, еще и с таким произношением, что не разобрать. Собственно, и не для чего. Молчание, улыбки... Небольшая экскурсия на неведомую гостеприимную планету. Могла же ведь и планета так называться — Тенерифе. В каком-нибудь далеком созвездии, почти как в зеркале отразившая юго-восточный азиатский экзотичный мир. Медитирующий Гаутама, бирюзовое море, красочные причудливой архитектуры храмы…

Иногда казалось, что он в какой-то параллельной реальности, с другим течением времени, другими обитателями, перешагивал из одной в другую, как бы проникая сквозь невидимую стену. Пусть даже не цветущий оазис, а всего лишь скромный подвальчик.

 

И все-таки в отдельные мгновенья он не то что вдруг понимал, что это не просто пассивная йога, как часто писали в рекламе, но что-то большее, ко всем этим надавливаниям и скручиваниям не имеющее прямого отношения. И это большее, чему он пока не мог найти определения, возникало отнюдь не каждый раз. Даже довольно редко. Но все-таки возникало. Особое тепло, особая, так сказать, энергетика, исходящие от рук мастера. Обволакивало, нежило, баюкало, будто он, превратившись снова в малое дитя, лежал в покачивающейся уютной колыбели, а ласковые руки матери плотнее укутывали его. Хотя, может, и не было вовсе у него в детстве никакой колыбели, просто фантазия.

В эти минуты был один мир — инопланетный. Все прочее оставалось за порогом, причем не просто где-то там, а как бы не существовало вовсе. И он знал, когда это происходит. Он уже ждал этих блаженных минут, когда шел сюда, записавшись к вполне конкретному мастеру — Ан, или Эн, как она произносила свое имя, хотя на сайте писали Ан, что, впрочем, не имело значения. Он и обратился-то к ней по имени лишь раз или два. Инопланетянка, похожая на остальных, может чуть более миниатюрная и хрупкая, однако руки такие же сильные, как у других. И не просто сильные и горячие, но через них действительно вливалось что-то космическое, изнутри расправлявшее и окрылявшее каждую клеточку, каждую жилку — впору летать.

Так он ощущал: вроде как его не просто разминали, а заряжали особой энергией. Есть такая восточная практика, рейки называется, вроде как исцеление наложением ладоней. Но никто другой из мастеров не обладал такой энергетикой, как Эн. И он после очередного сеанса, приходя в себя после полусна или даже сна, в который погружался, взял узкую руку Эн и коснулся ее губами в знак благодарности. Порыв, эмоциональный всплеск... Как бы само собой. Действительно испытывал к Эн глубокую признательность за новое ощущение себя, своего организма, за воцарившуюся внутреннюю гармонию.

Она ласково улыбнулась и, почудилось, чуть внимательней взглянула на него почти черными глазами, погладила по плечу.

Чаевые он тоже оставил.

 

Собираясь через неделю на очередной сеанс, он поймал себя на том, что испытывает некоторую растерянность. За прошедшие дни блаженство чуть стушевалось, но все-таки не совсем покинуло его. Душа откликалась на волшебную легкость и непривычную гибкость тела какой-то особенной радостью и… ну да, странной полнотой — неведомо откуда возникающими образами, похожими на галлюцинации: то мерещились набегающие на берег пенистые морские волны, то какие-то незнакомые горные ландшафты и яркие экзотические цветы, то какие-то удивительные древние здания… А еще он даже парил во сне, причем конкретно парил, вполне сознавая, что летает, взмывал высоко вверх, пугался, глядя вниз, набранной высоты, снижался, потом снова поднимался или просто парил, легко совершая всякие пируэты, и сам изумлялся — так это было неправдоподобно, восхитительно и в то же время осязаемо до мельчайших деталей.

Самое фантастическое в его парении было ранее никогда не испытанное, непередаваемое ощущение легкости и свободы, словно не его тело, а что-то иное. Если бы он это допускал, то тело можно было назвать астральным. Но все-таки это было его тело, просто лишенное тяжести, словно земное притяжение больше не действовало. И постепенно исчезал, растворялся страх вдруг утратить эту потрясающую способность, упасть, разбиться… И высота больше не пугала.

Такой восторг охватывал, что хотелось всех и вся любить, совершить нечто грандиозное, преобразить мир и людей, передав им открывавшееся блаженство. Теперь в его сознании полностью слилось — блаженство и свобода, не отделить. И тогда же, во сне, он силился не утратить это счастливое чувство слитности всего — полета, любви, восторга, невесомости, бесстрашия… Ничто не грозило, ничто не заботило. Ни тьма, ни смерть…

Понятно, что удержать это ощущение в такой концентрации, какая была дарована ему во сне, не удалось, хоть он и пытался. Однако все равно что-то оставалось. А главное, что сон повторился буквально через день и с тем же или очень похожим ощущением. Вероятно, это можно было назвать преображением, раз такое ощущение пронизывало все его существо, оставляя свой след и после пробуждения. Он как бы заново рождался, и сам замечал, что иначе ходит, жестикулирует, говорит и даже молчит, причем молчит даже больше, обретая в молчании какой-то особый смысл. Иначе он ощущал и свою кожу, глаза, вообще всё… Чудеса!

Честно признаться, он не знал, как с этим быть. Вот спустится снова в знакомый подвальчик, снова его коснутся магические руки Эн, а дальше? Вдруг все будет не так, как в прошлый раз. Или? Когда такое испытаешь, невольно начинаешь опасаться, что на этом все и закончится, что не повторится.

 

Даже и поцелуй, который он запечатлел на ее смуглой руке, его не смущал. Уходя в прошлый раз, он случайно заглянул в комнатку, где в паузах между сеансами отдыхали мастера, и там в уголке крохотного помещения увидел сидящую на табуретке, прислонившись к стене с полузакрытыми глазами, Эн. Ничего особенного, человек отдыхал. Однако спустя какое-то время, день или два, ему вдруг вспомнились и комнатка, и сидящая на табуретке Эн, но теперь выражение ее лица показалось ему очень усталым, грустным, почти печальным.

Собственно, ничего удивительного — было от чего загрустить.

Ему было неизвестно, на какой срок заключают контракт с мастерами, наверно, на год, но год совсем в другой стране, с совершенно другой культурой и другим климатом — это ведь очень-очень долго. Тут и развлечься им, без языка, негде, работа с утра до вечера, а если еще и холодная, пасмурная, дождливая осень, когда топить начинают в октябре, морозная зима, слякотная весна, — в общем, не позавидуешь. Однако они сюда все-таки приезжали, понятно, что для заработка, потому как должны были кормить оставшихся дома родственников — родителей или детей, в общем, не столько на себя работали, сколько на семью, как и мигранты из ближнего зарубежья.

И ему вдруг тоже стало грустно, потому что у Эн определенно был особый дар, какая-то исключительная энергетика. Либо просто совпало, что именно на него так сильно действовало. Инопланетянка или нет, но она все-таки была человек, какие-то проблемы и у нее, наверно, были, переживания, желания, разочарования, надежды, печали, господи, да мало ли в нашей душе всяких сквозняков… И несмотря на это она, как и другие ее коллеги, непременно улыбалась.

Странно, что он вдруг об этом задумался. На Тенерифе не должно быть проблем, там царствовали экзотика и релакс, забытье и улет. А тут его тормознуло.

Ну и что дальше?

 

Дальше надо было решаться: то ли поставить точку, потому что он уже мог подсесть на это состояние, как на сильный наркотик, либо… и вот тут он совсем растерялся, поскольку решения не было. Нужно было идти и там уже на месте попытаться его найти, это решение. Может, он все преувеличил и вообще ничего не нужно — просто благодарно принимать то, что так счастливо выпало ему по какому-то таинственному жребию.

Он и пошел. И все замечательно, дивно повторилось.

…Ступеньки, теплый сладковатый цветочный аромат, смешная и неудобная коричневая одежда типа кимоно, в которую надо было переодеться и в которой он всегда путался, особенно в длиннющих поясных тесемках, пришитых позади непомерно широких штанов и постоянно ускользавших из рук. Потому он всякий раз спешил, волнуясь, что не успеет завязать тесемки и штаны непременно соскользнут, поставив его и мастера в неловкое положение.

На этот раз все сошло благополучно, он успешно справился с завязками и вскоре увидел перед собой обычную приветливую улыбку и темные, почти черные глаза Эн. И тут он вспомнил еще одно ее имя, которым она как-то почему-то назвала себя. Или это было не имя, а еще что-то, похожее, может, название чего-то: Нанг Май, кажется, так произнесла. Такое случалось, что она в процессе процедуры произносила какие-то слова на своем языке, обращаясь то ли к нему, то ли к самой себе, то ли вообще неизвестно к кому. А бывало, что и очень тихо, почти не слышно что-то мурлыкала себе под нос.

Покачивающие волны растяжек, надавливаний, поворотов под медитативную восточную музыку… Теплые, почти горячие ладони, касающиеся его головы, полусон, забытье... Полное погружение.

Хорошо ему было. И еще он чувствовал, что в мозг вливается какая-то информация, закрепляемая однообразными движениями рук мастера. Как будто что-то ему внушали, втолковывали, на чем-то даже настаивали…

Очнулся он словно после долгого сна, открыл глаза. Он и раньше подозревал, что с массажем головы не все так просто, что в это время туда закрадываются какие-то странные, непривычные мысли, как бы не совсем его. Нечто вроде гипноза. Он сидел в позе полулотоса, медленно приходя в себя. Эн ласково приобняла его сбоку и что-то тихо произнесла своим низким грудным голосом. Произнесла или почудилось?

Ну да, рейки, хотя причем тут? И потом совсем уж ни к чему: Тенерифе… Планета, остров, страна?

А она добавила уже без улыбки, вполне отчетливо:

— Tomorrow i’m leaving for Thailand.

 

Через два месяца у него был запланирован отпуск, и он, ни минуты не сомневаясь, заказал авиабилет в Таиланд. Адреса Эн у него не было, но почему-то теплилась надежда, что, оказавшись там, в совершенно неизвестной ему стране, которая почему-то казалась ему такой же уютной, как хорошо знакомый подвальчик, он непременно ее встретит. Да, непременно встретит. И будут жаркое солнце, буддийские храмы, плеск моря, бархатное небо и горячий песок…

И, может быть, он снова сможет летать.