Не с людьми, а рядом с ними

Признаюсь, каждый раз Сенчин меня переигрывает^[1]. Я начинаю читать — и привычно не удивляюсь с первых строк, я разматываю полуфабрикат замороженного теста — мне пресно. Но каждый раз в пресном тесте его прозы обнаруживается начинка, от которой продирает, как от смеси перцев, начинка, которая и придает вкус всей сенчинской прозе.

Погружаясь в тексты Романа Сенчина, загораешься идеей не столько обнаружить типичные приметы жизнеустройства, подпадающие под определение отрезка времени, — десятые, сколько отыскать авторские приемы, которые держат стойкий интерес к этой не самой развлекательной прозе.

Как известно, не всякий художник пишет автопортрет. Но всякий писатель, в той или иной мере, вкладывает собственные черты, принципы, кредо, мировоззрение в своих персонажей. «Томление настоящим или предчувствие трагических событий — я сам не пойму, что изводит многих моих героев».  В данном случае это томление героев в глазах читателя накладывается и совпадает с образом/типажом самого автора.

В личном общении, когда Роман Сенчин и визави не близко знакомы, он держит дистанцию, смущается, мгновенно закрывается, спешит окончить неловкую сцену и комкает не сложившийся разговор, не оставляя шансов ему сложиться. Похоже, Сенчин человек непубличный, не увлекающийся селфи, не любящий позировать чужой камере. Но представляется общительным, иронизирующим, резонирующим в кругу близких знакомых, коллег и друзей.

Книгу «Десятые» автор начинает с Пролога, который прологом не называется. Это как бы авторское предуведомление и разъяснение того, как ему самому представляются десятые.

Сенчин предупреждает: «это не хроника, намеренно не указывал время действия». Но пролог-предуведомление все-таки понадобился автору. Реалии нынешнего дня — двадцатых — таковы: что не сделаешь, все оглядываешься, нет ли кого за спиной, чьи чувства мог оскорбить, и не придется ли извиняться. Потому автору понадобилось указать даты написания рассказов; получается, напиши их сейчас — «доброхоты» отыщут крамолу, а проставленный годовой ценз дает прозе индульгенцию.

В Прологе приведены некоторые типичные черты времен. Если 90-м и началу двухтысячных свойственно «такое, когда не воровать было труднее, чем тащить все, что плохо лежит», то о десятых автор говорит, что «сегодня воруют меньше и вообще как-то бережнее друг к другу относятся». При этом из повествования о десятых можно взять и другие приметы времени, этому замечанию противоречащие: «мусоропроводы заварены»; «на щитках — навесные замки, части счетчиков нет: жильцы переставили их внутрь квартир», «цены сейчас на телики, да и вообще на аппаратуру смешные», «кой-какие хибарки совсем покосились, даже стекла полопались из-за покривившихся рам, но в них живут… В народе район называют теперь Бичевка. Хм, а когда-то Виноградное. — А больница как? Оборудование завезли, в подвале пока стоит запечатанное…»

 

В первом рассказе «Зима» (2011 год) с читателем говорит от первого лица 36-летний житель приморского городка вне туристического сезона, который в сезон работает на пляже протиральщиком шезлонгов. Его рассуждения о когда-нибудь взбунтующемся штормами море невольно соотносятся с недавним страшным событием — штормом, снесшим прибрежное жилье, разрушившим жизни осенью 2023 года в Краснодарском крае и Крыму. «…Редкие, почти игрушечные, штормы должны в конце концов смениться серьезным. Взбунтоваться, встать на дыбы… Наверное, множество людей ожидают и ожидали нечто подобное, но я ожидаю с чем-то вроде радости. Как какого-то избавления».

Герой «Зимы» ничуть не кровожаден; разрушительный шторм для него — средство избавления города от «кислотной тоски», от больного и не менее разрушительного томления. «Только вот пустота и тоска, такая тоска, что хочется, чтобы случилось что-нибудь, пусть страшное, гибельное, но способное разбить пустоту и тоску». Здесь даже море, по словам автора, «умученное».

Как раз в те самые десятые мне приходилось бывать в Партените под Алуштой, где хозяйка арендуемой комнаты рассказывала о той жизни, что теплится у них зимой. Редкие следы в заснеженных дворах. В основном суетятся наркоманы в поисках дозы. Отсутствие промышленных, градообразующих предприятий. Отсутствие дела в руках. Тоскливо, убийственно безнадежно.

Городок в «Зиме» все-таки может похвастать более разумной жизнедеятельностью, здесь и музеи есть. Но в них не ходят. «Даже адресом никто не ошибся…» И в этом цивилизованном конгломерате герою Сенчина тесно, он по местным меркам — чудак. Странность героя в том, что тот регулярно выходит на прогулки. А местному населению (не только приморских городов, но любых сельских поселений) никогда не понять подобного время препровождения. Вид гуляющего человека указывает на их собственную бесцельность, которую они изо всех сил скрывают и лучше займутся делом: пиво бесплатное получить в забегаловке, «поболеть» на повторе футбольного матча. «— Все ходишь? — спрашивает с сочувствующей, но и, кажется, снисходительной полуулыбкой». Он ходит.

Сожитель героя — телевизор. «Курю, таращусь в экран, прочесываю дистанционкой программы… Смотреть нечего… Но щелкну, и что останется? Неживая полутьма, тишина, рождающая мысли, от которых становится жутко. Пусть лучше это…» Книга для героя есть повод поддерживать общение с работницей музея. Поход в кафе — повод не растерять отношения со знакомой официанткой, совсем уж не обособиться, не одичать. Но все встречают героя разочарованием: и в кафе, и в музее, и мангальщик. Каждому из местных хочется повстречать заезжих гостей, туристов, отпускников, а не себе подобных, неприкаянных. «…едут туристы, поддерживают своими деньгами наше существование. Без этой части горожане впадают в спячку. Тяжелую, не прибавляющую сил».

Герой даже ест невкусно, неаппетитно и не заразительно: «похлебал солянку... Еще закинул в себя несколько ложек». Автор нехитрым набором средств — невыразительными глаголами похлебал и закинул; примитивной пищей — столовские пельмени; описанием кафе как заурядной забегаловки добивается и здесь нужного эффекта: герой лишен одной из самых сильных потребностей — аппетита. Он не гурман, не энофил. «Страшно сознавать, что ничего не осталось…»

Автор не дает названия городка, вскользь указывает направления, куда можно из него добраться, например, до Краснодара или даже до Волгограда. Но приводит названия улиц, по которым читателю все же сложно определить место действия, поскольку названия лишены индивидуальности. В городке улицы носят традиционные имена революционной эпохи: Володарского, Профсоюзная, Октябрьская. Заслышав об улице Сиверса, удивляешься исключению из правил, вот наконец нетипичный случай и приведено имя барона, графа, генерала, сенатора, губернатора, обер-гофмаршала — все эти высокие должности занимали представители российских Сиверсов; но нет, и тут правило торжествует. Улица названа в честь инициатора раскулачивания и проводника красного террора на Дону — Рудольфа Фердинандовича Сиверса. Возможно, городу придают уникальность остатки древней крепости. Но герою «Зимы» и возле древностей некомфортно. «Здесь, рядом с башнями, мне и хорошо, и муторно. Будто нахожусь в нужном месте, но я опоздал, и нечто важное уже случилось…»

Намеренно медленное, подробное авторское повествование приводит к тому, что ощущаешь рассказчика человеком пенсионного возраста или предпенсионного. На этот же эффект работают сетования героя на боли в спине, разговоры про «скорую». И с изумлением узнаешь, что герою всего 36. Автор, как бы подслушав мысли читателя и ощутив чужое изумление, оправдывает рассказчика: «Медленно, как бы тайком от себя самого, я собираюсь на улицу. Лучше уж стареть в одиноком кружении по городу».

Рассказчик упрекает себя в несостоятельности, несоциализированности. Он, убегающий от дворовых кошек, вспоминает трудности и невзгоды, выпавшие предыдущим поколениям, и тяготится полученной в дар безопасностью жизни, ничегонеделанием. «…Обидно быть ненужными. Тошно от нынешней свободы».

Герой повествования похож на представителя «невостребованного поколения», на типаж, про который принято говорить «не вписался», при том не на душевного инвалида с психологическим затыком — нет, на полноценного, но не реализовавшегося мужчину, с полным набором человеческих качеств: эмпатией, тягой к прекрасному, жаждой поиска смыслов, эротическими желаниями и т. д. Но все достоинства, какими герой обладает, как бы условны, заложены, но не приведены в действие, не применимы и не применяемы. В его родителях и бабушке как бы еще наблюдался живой сок, а в их потомке истощился, так он ощущает. Его индивидуальный интерес к жизни горит в полнакала. Понимание собственной немотивированности, поставленный самому себе диагноз «инфантильность», выделяют героя среди жителей замерзшего, замершего городка, но не более. Сил на перезагрузку, на переделку самого себя или окружающего у героя попросту нет, а прокрастинация тут не лучший помощник. Герой не живет в режиме сбережения энергии, ему не для чего ее беречь.

Чем же все-таки этот лишний, ненужный никому и себе человек отличается от похожих «невостребованных» и «невписавшихся»? Он — не разрушитель, не крушит мир вокруг себя, не мстит пространству или обществу, лишь культивирует слабость и даже, кажется, утешается ею, смирившись. «Очередное лето дает очередную надежду, пусть слабую и иллюзорную, а очередная зима добивает». Здесь герой равен городу, в котором живет: оба обесточены.

Выше мы перечисляли некоторые типичные приметы десятых, приведенные автором. Собственно, существование такого персонажа, как рассказчик в «Зиме», тоже в некоторой степени примета времени, примета промежуточных десятых.

Герой рассказа «Барби» (2012), в отличие от главного героя «Зимы», москвич. Только, как точно подмечено, с «немосковской специальностью» — экспедитор пива, со «стыдной подработкой», женатый на «нетипичной москвичке». Дочка героя — пятиклассница — проводит ревизию детских игрушек, а отец вслед за дочерью — ревизию жизни через воспоминания. Служба в армии, дембель, приходящийся на момент развала СССР, покупка первой электрогитары, потом дешевой ванночки для ребенка, в прошлом фанат Летова, Кинчева, Науменко, Цоя, репетиции, создание своей музгруппы «Антидот»… Во «времена свободы», как называет свое теперешнее время герой, ему пришлось сменить множество профессий: курьер, грузчик, расклейщик объявлений, экспедитор.

Бэкграунд героя: «Обыкновенная жизнь обыкновенного человека: любимая и убаюкивающая своим спокойствием жена, послушная дочка, сносная работа. Есть и хобби, и одновременно средство для подработки — гитара».

И чем же тут автор собирается увлечь читателя? Как завладеет его интересом, если жизнь обыкновенная? Автор стойко держит интригу, напоминая о «стыдной подработке»: «он хотел признаться, что за деньги приносит время от времени сверх зарплаты, туманно поясняя: премия, временное повышение... Готов был, но не смог».

В случае с героем-музыкантом заинтригованному читателю приходит на ум такое же укрывание и смущение от своего заработка героем пьесы Вампилова «Старший сын». Там полковник в отставке Сарафанов — тоже отец семейства — вынужден зарабатывать в оркестре, играющем на похоронах. Но на деле выходит, ни в том, ни в другом случае: в подработке Сарафанова и героя «Барби» ничего предосудительно-зазорного нет. Просто есть люди, не умеющие предавать «свое». А есть люди, каким стыдно признаться перед близкими и перед самим собой, что все-таки отступился от своих идеалов: жизнь заставила, смалодушничал.

В рассказе «Хоккей с мячом» (2013) главному герою (уже в третьем тексте книги главный герой — мужчина средних лет) автор дает такую характеристику: человек с «глубинной усталостью». Герой — руководитель офиса — удивляет одного из подчиненных и курьера, собираясь вдруг выполнить их работу. И вылазка в подмосковный Ногинск, где визит к партнерам — лишь повод объяснить себе и другим цель внезапной поездки, становится попыткой разломить рутину действительности. Глубинную усталость герой пытается снять, выбравшись из директорского кресла и вернувшись в жизнь обычного человека. Только с ходу не получается поменять пальто босса на пальто прохожего. То, что раздражает обывателя: электрички, дорога из дома на работу и обратно, взбунтовавшемуся директору доставляет удовольствие. Наконец-то можно оставить авто с водителем и проехаться на электричке. Наконец-то выйти из роли «поднявшегося» в столице и отыскать самого себя, провинциала, мальчишку, занимавшегося когда-то хоккеем с мячом. Героя не увлекает мысль об исторических или архитектурных особенностях места, где он придается воспоминаниям и куда отправился в целях сменить окрас офисного планктона. Но тем не менее любознательный читатель не пройдет мимо того факта, что Ногинск прежде назывался Богородицком, что как место поселения впервые упоминался в IV веке и прославился ожесточенным сопротивлением французам в кампании 1812 года. Впрочем, сам город не особо интересует героя, как и автора. Местом действия настоящего рассказа вполне мог бы стать любой подмосковный город; мало ли городов со стадионами.

В рассказе под названием «Помощь» (2014) действие переносится из города в деревню, а главному герою тут снова в первых же строках дана авторская оценка: ищет укромное место. Но не стоит его сразу относить к пугливым интровертам, тут у героя с первых строк голос уверенный, самодостаточный, убедительный. По тому, как он «вправляет мозги» подвыпившему односельчанину-одногодке, сразу видно человека с задатками хозяина жизни. Герой предстает перед читателем деловитым, оборотистым, правильным. Внедорожник у него есть, семья — жена, дети — есть, цели в жизни есть: возрождает малую родину в масштабе одной погибающей деревни, пишет книги, попутно ездит в зону боевых действий, помогать Новороссии. К тому же он успешный писатель, участник ток-шоу, владелец газеты (уже, кажется, почти Мистер Твистер, но пока без заводов и пароходов), в прошлом омоновец.  А еще не относит себя к типу «комнатных людей», зато относит к типу «русского барина», которого холопы ждут под окнами терема. Примеряет на себя образ профессора Преображенского перед Шариковым.

Если этот портрет не убедил читателя в положительности, то добавим, что наш герой эмпатичный человек: жалеет деревенских пропойц, жалеет должников, погрязших в кредитах, жалеет жриц любви на обочине дороги, даже подружку дочери из детского садика жалеет, сознавая, как все у него самого благополучно сложилось.

«— У нас с тобой все нормально.

— А почему у нас все нормально?

— Потому что мы живем правильно…»

 

Положительности герою добавляет и то, что не отвернулся при встрече от бомжеватого вида товарища по партии, находящегося в розыске четыре года. Фигура героя четко прорисована, не поспоришь: уравновешен, выдержан, великодушен. От образа идет обволакивающий уют, обольстительная заманчивость подражать, приобщиться, причаститься правильности и успешности.

И в то же время фигура неоднозначная. Благополучный и состоятельный писатель тяготеет к революции в литературе и жизни, об олигархах говорит: «Выкосить всех, как в семнадцатом», при этом почему-то не распространяет побочные эффекты революционных чисток на собственное материальное состояние.

И если по сложившемуся идеальному портрету, по действиям героя не получается у читателя отыскать червоточину (а идеальных людей не бывает, стало быть, червоточина должна найтись), то однопартиец, бывший соратник, заведший спор за стиркой своего грязного белья и продолживший за ужином на двоих, постепенно раскрывает перед нами другую сторону того самого портретного совершенства своего визами. Писатель оказывается трусоват, и брезглив, и чванлив. И дверь спальни он запирает на ночь от незваного гостя. И умываться, склонившись над раковиной, подставив спину, побаивается.  И утром внезапно хочется ему пнуть спящего. И гость уже для него не гость, не бывший товарищ, не соратник, а «тело».

Даже не зная заранее, легко догадаться, что прототипом главного героя в «Помощи» стал прозаик Захар Прилепин, настолько близко к его биографии прописан сюжет рассказа. Конечно, в 2014-м — в год создания этой прозы — еще неясна была вероятность последовавших затем событий. Произошедшее с Прилепиным в 2023-м, возможно, соотносится с предположениями бомжеватого однопартийца в отношении ополченцев и интербригад, возможно, и нет. А спор за ужином бывших соратников — беглого революционера и благополучного функционера — показан как две противоположные позиции, не примирившиеся до сих пор:

«— Получается, что война там — отвлечение от внутренних наших проблем.

— А может, первый реальный шаг к переменам в самой России…

— И там пытаются, и гибнут…

— Да, Мить, гибнут».

Рассказ «Косьба» начинается с тревожного состояния, которое немедленно передается читателю: героиня — жительница городка у Байкала — ждет прихода назойливого ухажера, грозившего «все переломать». Впервые в книге текст, где в главных героях — женщина. И, похоже, она из тех женщин, чья жизнь «мир, который, по сути, мало отличается от войны…»

Вроде бы и не самое пропащее место городок этот, что на реке Туба.  И люди при деле, косят травы на заливных лугах. Держат скотину. Травы много требуется. Люди в ночное идут, сторожат свои делянки, чтоб никто чужой не скосил их траву. И на косьбу идут семьями, бригадами, как в колхозные времена.

«— На покосе были с батей. У нас покос же за Тубой, диковатые места…

— Чего орешь? — тоже почти за самими воротами перебил пожилой голос.

— А ч-че? Я два га руками выкосил — мне можно!»

И счастливая жизнь тут возможна, как у главной героини с молодым мужем: «вгладь». Но что-то происходит из разряда обыкновенной человеческой глупости, тянущей за собой череду необратимых событий. Сначала в беду попадает муж героини, которому всегда не хватало денег, «а хотелось и поселиться отдельно, и машину купить, ездить куда-нибудь отдыхать хоть время от времени…». А потом жена, почти дождавшаяся мужа-сидельца из мест заключения, сама попадает в еще большую беду, порушившую жизни пятерых-семерых человек в одну «неверную ночь конца июня».

В этом тексте даже не хочется разбираться с авторскими приемами: с интригой в завязке, состоянием саспенса в развитии и с предкульминацией в виде свежей, кровоточащей лосятины, добытой на покосных лугах. В этом тексте не хочется изыскивать типичное для десятых, тут скорее прослеживается неискоренимо типичное для всей глубинки, независимо от временного среза.

Здесь автор негуманно оставляет читателя наедине с самим собой в состоянии оторопи; кончились «Смешарики», горит красная точка на телеке, и в голове зуммер, звенящая пустота. Люди — героиня, ухажер — за ночь скинули так и не приросшую к ним человеческую кожу и обернулись тем, кем являлись по сути, — зверьем. Человек гибнет. А беснующийся у ворот зверек — собачка Тузик остается жив. «Все хорошо будет. Поверь мне, и все хорошо будет».

Косьба, настоящая косьба, бесконечно косит судьбы под корень.

Рассказ «Сугроб» (2016) как будто напоминает ситуации в рассказах «Барби» и «Помощь». Схожая внешняя ситуация и привычный уже герой — мужчина средних лет — мечется между городом на Средней Волге и Москвой, ищет заработок, способы обеспечить семью, работает в ЧОПе: «А вокруг… Вокруг Новороссия, Сирия… сбитый пассажирский самолет, летящий из Голландии в Малайзию…»

Сменная работа охранником обреченного на снос ресторана не особо сложная, поначалу раздражающая монотонностью, со временем принесшая размеренность и упорядоченность в жизнь, дававшая время подумать, в чем его миссия, — охранять питейные заведения? Сначала охранник ненавидит посетителей, после учится смиряться с ними. За смену успевает переговорить со многими из персонала или со сменщиками, но делает это неохотно, поскольку мнения могут разойтись. Ведь говорят они не только о том, как сыграл «Зенит» с «Валенсией», а еще, к примеру, и о сбитом бомбардировщике. «Слово „война”, сопровождающее каждый проживаемый день два последних года, сейчас заслонило собой все остальное. Больше не сопровождало, а перекрыло…»

На фоне больших и грозных событий собственная жизнь охранника с близкой перспективой стать безработным кажется никчемной. Но в один из рядовых будних вечеров в ресторане появляется посетитель, у которого «взгляд острый, но неподвижный, невидящий». Посетитель, не дождавшийся своей женщины для главного разговора, назначенного в тот вечер, перебарщивает со спиртным и рассказывает охраннику, вынужденному его выставить из заведения, историю своего одиночества. После увиденного чужого жизненного краха не таким уж скверным представляется собственный вариант, где из-за несовпадения графиков работы редкие совместные семейные ужины превращаются в праздник; где самые долгожданные минуты в работе — пересменка, становятся особенно дорогими. А снег, метель, подступающая ночь, где весь город — один большой сугроб, словно бы тоже пересменка, пауза, промежуток между миром и немиром.

В седьмом рассказе «К мужу» (2017) снова в героинях женщина и снова «ждуха» — муж в сидельцах (странно, почему-то в этой книге у автора героини-женщины именно жены уголовников). Женщина из городка в пять улиц и с мелкой — по пояс в самых глубинных местах — рекой. Мечтающая уехать в «полусказочный Сочи», но тянущая лямку одиночества. За семь лет срока мечты мельчают. Теперь уже на ум не приходит Сочи, хоть бы устроиться уборщицей где-нибудь поблизости от колонии-поселения. Детей нет, родители мужа намекают, что поймут, если невестка устроит свою женскую судьбу по-иному. Но жизнь героини сосредоточена на трехдневных свиданиях два раза в год и цели достижения мужем УДО. Ради этого для получения свиданий женщина преодолевает массу сложностей, детальность и знание которых показывает нам автор. Трогает говорящая мелочь: домашняя мужская рубашка в клетку в комнате для свиданий. Но тут же эта деталь кажется непродуманной, нет, не сама рубашка, а именно то, что в клетку. Клетку осужденный уже, кажется, должен ненавидеть. Постепенно вникая в частности, встаешь на сторону случайного попутчика героини и поддерживаешь мысли о бесполезности такого вот ожидания, растворения в чужой судьбе, подчиненности своей жизни пенитенциарной системе. Но проникаешься симпатией и жалеешь героиню, когда свидание срывается. Вслед за автором задаешься вопросом без ответа: «Чего не хватило, чтоб сложилась жизнь?..»

Предсказуемо рассказ «Елка» (2018) — предновогодний или святочный. И читатель настроен на чудо. Для главной героини — женщины возрастной, носящей шубу и шапку из семидесятых — соседний с ее деревней городок, а на самом деле разросшееся село, стал центром мира. Через прием прямоговорения автор знакомит нас с героиней: она ребенок войны, детдомовка, окончившая педучилище и работающая сельским учителем, три десятка лет прожившая крепкой семьей, но вновь ставшая одинокой.

Сенчин применяет еще один прием — одной фразой повернуть повествование или разбить его благостность. Женщине, у которой все в общем-то неплохо сложилось в жизни, автор придает неожиданную краску отношения к людям: «изо всех сил стараясь выказать благодарность, что давалась ей все труднее».

История развивается с внезапной и обидной пропажей елки, с подтаявшими пельменями. Душу у героини вырезали, а вернуть ее может пирожок с луком и яйцами. Душу вырезали приличные люди, бывшие ученики. Ситуацию пытаются спасти соседские детишки. И, казалось бы, ну вот оно ожидаемое рождественское чудо, ну почти. Из равнодушия и бессовестности взрослых выросла забота детей, но «почти» — не считается. Горе у старой учительницы таково, что и к детям уже не осталось благодарности. Остыли пирожки, загнили мандаринчики.

Девятый рассказ «Полчаса» (2019) интересен прежде всего тем, что действие его не выходит из одного помещения за половину часа, когда разыгрывается трагедия. Семь действующих лиц, двое из которых — непосредственные участники непоправимого события, а остальные — свидетели. И снова удивительный авторский прием: с помощью одной вещи, предмета он показывает состояние героев.

«Он с видимым усилием открыл дверь. Нежно запели колокольчики. Цепляясь руками, ногами, они пропихнулись на улицу. Дверь поползла обратно, снова колокольчики. Закрылась… Полчаса назад сюда вошли сильные, полные жизни самец и самка, а вышли сгорбленные, немощные старики. Поддерживающие друг друга, чтоб не упасть».

Заключительный рассказ (или новелла?) «У моря» (2020) начинается со сдачи дома в наем. Ноябрь — он и у моря ноябрь, да еще с туманами в «не сезон». И здесь наблюдаем привычного героя Сенчина — мужчину среднего возраста в поиске вдохновения на жизнь. Тут невольно вспоминается пермский учитель Служкин из «Географ глобус пропил» Алексея Иванова, тоже утерявший вдохновение жить.

Поиск духоподъемной силы приводит героя к морю: «От всего сбежал».  И когда этот вояж случается, читателю становится известно, что герой, прежде не умевший зарабатывать, потерявший уважение жены и любовь, затем неоднократно переживший браки и разводы неудачник, оказывается, уже обрел некий статус, позволяющий ему арендовать квартиру у моря на длительный срок и называть соседей по особняку-двухэтажке «простыми людьми». Бывший хиппи теперь успешный сценарист.

Окружающие простые люди «от этого спокою на стены лезли… они каждый день продолжают лезть на эти вполне реальные стены». Ситуация бессмысленности и безысходности затянувшегося на побережье межсезонья близка к ситуации в рассказе «Зима», где герой бесцельно гуляет по поселку, чтобы только «сойти с автопилота» обыденности.

Простые люди поддерживают видимость «нормальной жизни», устраивают во дворе праздник с шашлычком, но всю нормальность разъедает осознание навалившейся сложной громоздкости, вмешательство внешних событий, оставившее их без родины, без домов, которые пришлось «законсервировать».

Спокойствие не удается удержать ни соседям, ни самому герою. Тихой жизни у моря не получается. И наметившиеся «шекспировские страсти» снова подводят к ситуации выбора.

 

Проза Сенчина не изобилует метафорами и красивостями, иной раз кажется бесцветной (читатель, добавь краски сам, как бы говорит автор). Когда вдруг попадается звучная фраза, она обращает на себя внимание: это исключение, а не правило для автора. Например, «неверная ночь конца июня». Писать не приукрашивая, сдержанно, безэмоционально, оставляя место для встраивания переживаний читателя, еще один писательский прием.

Итак, оценив повествование, можно утверждать, что по психотипу герой Сенчина — это рефлексирующий ипохондрик, человек на паузе, который задается поиском укорененности: насколько ты врос в десятые, насколько десятые вобрали тебя, подчинили. Ты человек десятых, девяностых? Каких? Какой ты человек? Кто ты? Герой Сенчина пытается нащупать себя во времени.

По занятию в жизни герой прозы Сенчина — это охранник, экспедитор, хиппи, сторож, омоновец, музыкант, программист, сценарист, писатель.

К чему герой приходит в финале: к неготовности перепрограммировать себя («Зима»), к малодушному отказу от своего увлечения, от второго «я» («Барби»), к нерешительности поменять статус («Хоккей с мячом»), к неготовности снова полюбить («У моря»).

Герои Сенчина — не герои в поведенческом смысле. И не антигерои. Все они — москвичи, подмосквичи и провинциалы — не выделяющиеся, не выдающиеся, потерянные люди, с грызущей тоской внутри, объединены одной чертой — самоопределением. Всем им свойственен «внутренний гундеж». Все они не удовлетворены городской иллюминацией на фасадах жизни, затмевающей проблемы кухонь. Все они не искрят, не высекают искру — так что пламя тут не возгорится, все они живут иллюзиями: вот скоро возьмусь и переделаю себя; вот скоро кто-то придет и переделает мою жизнь…

Так можно было бы сказать, если бы не главный герой рассказа «Помощь», где создан совсем иной образ, где у Сенчина намеренно появляется новая, не свойственная ему прежде интонация, чужой голос. Можно сказать, персонаж одного рассказа вступает в антагонизм с персонажами остальных рассказов и самим автором. Здесь ведущий противопоставлен ведомому. «Бодрый» против «отсутствующего». Но герой «Помощи» не противопоставляется персонажу того же рассказа (маргиналу-соратнику), а скорее, он в оппозиции с типажом главного героя всей сенчинской прозы — не желающим быть «всадником», если брать по Розову («С вечера до полудня»).

«— Всадников развелось полно.

— Что за таинственные всадники?

— Каждый хочет вскочить на коня.

— Это естественное желание.

— А видишь, вон того, который несется во весь опор так, что даже не замечает, куда его лошадь ставит копыта, куда и на кого…»

Автор книги не воспевает эпоху десятых, но и не маргинализирует ее. Он лишь констатирует. Проявляет негативы реальности. Он безжалостен к читателю, но более безжалостен к себе. Его герой напоминает того самого прыгуна с шестом на пятачке, огороженном сеткой, когда вокруг на большой арене «Лужников» уже перестали заниматься спортом, когда на Большой Арене жизни «бурлит, взбухает баблом, соблазнами, крутью». А прыгун все прыгает за сеткой.

Повествование в «Десятых» схоже с «Пустыми поездами» Данилова, где автор с читателем, как попутчики, едут-едут, наблюдают, свидетельствуют, вспоминают, медитируют, иногда параллельно, иногда расходясь на ветках понимания, а поезд жизни как будто бы проносится мимо них.

В «Десятых» то и дело упоминаются реальные исторические личности: Ельцин, Немцов, Макашов, Горбачев. А некоторые приведенные эпизоды, например, упомянутый смертоносный шторм на побережье Черного моря, проявляются для читателя с новой силой, случившись в двадцатых.

Упомянутые персоналии или прототипы не отходят в тень событий, пусть и отмаркированных десятыми; они вновь часто упоминаемы в двадцатых, хотя бы такие из них, как Прилепин. Предзнаменованием или предсказанием подобное совпадение не назовешь, но вот точностью писательского попадания в актуальное — пожалуй.

При том умная проза Сенчина не выходит за рамки реальности, не создает выдуманный художественный мир, но объективно показывает нам нашу же действительность Автор будто держит зеркало, отчего всякий раз ставит читателя в неудобное положение незваного гостя. Герои Сенчина, возможно, автобиографичны, но тогда почему же мы в сенчинском зеркале видим себя? «Чемпионами становятся из тысяч единицы, а у большинства других судьбы ломаются».

И, вероятно, эта намеренная неприкаянность, потерянность, аморфность типажа протагониста есть реакция на давление социально-политических событий. Это вскрытая проблема идентификации в переживаемом времени, с его типичными чертами, не в символическом пространстве, а в проживаемом состоянии: здесь и сейчас. «Не с людьми, но рядом с ними».