Синагога в бомбоубежище

СИНАГОГА В БОМБОУБЕЖИЩЕ, ИЛИ ОТВЕТ НА НЕЗАДАННЫЙ ВОПРОС

Илья Беркович. Отец. М., «Азбука», 2011, 240 стр. («Разночтение»)

_{Мы замечаем существенное различие между талмудическими рассказами и хасидскими <…> Ответ дается не в той плоскости, в какой был задан вопрос.}

Мартин Бубер, «Путь человека согласно хасидскому учению»

Эта притча, которая обозначена как роман, а на деле представляет собою повесть^[1], которая украшена на обложке «азбучного» издания давидовой звездой, выложенной на блюде из пуримских треугольных оменташей — пирожков с маком, ни разу в повести не упоминаемых, которая начинается и заканчивается фантасмагорическим путешествием и больше не описывает ничего фантастического, которую написал некогда ленинградец/петербуржец Борис Беркович, который ныне — израильтянин Илья (Элиягу) Беркович… Нет, вы чувствуете, как все тут двоится и ускользает от взгляда? Так же будет двоиться и рассказанная Берковичем история. Но если вы боитесь двойного зрения — вы сможете прочесть ее просто как зарисовку очевидца, переселенца, подсмотревшего житейскую драму маленького городка на «территориях». Переселенца, время от времени не без лукавства бросающего реплики в сторону («на самом деле он был лейтенант, это я сделал его капитаном», «я тоже ездил мимо этого блокпоста», «выборы мэра у нас обычно проходят так…»).

Раскрою секрет — я тоже побаиваюсь двойного зрения. Тем более речь здесь пойдет о хасидах, носителях мудрости («хохмы»), которые любого обведут вокруг пальца. Поэтому поступлю-ка я, как поступил в повести один из ее главных героев: раскрою «Хасидские истории» Мартина Бубера на произвольной странице и погляжу, куда они направят речь.

_{Заблудившийся}

Рабби Йэхиель Михл, позднее прославившийся как Магид из Злочева, в молодости очень хотел встретиться с Баал Шем Товом, но колебался, становиться ли его учеником или нет. И вот однажды цадик взял его с собой в одну из поездок. В пути им вдруг стало ясно, что они заблудились. «Что, рабби, — сказал Михл, — ты не знаешь дороги?»

«Я узнаю ее, когда наступит время», — ответил Баал Шем Тов, и они свернули на другую дорогу, но и она оказалась неверной. «Что, рабби, — снова сказал Михл, — ты совсем заблудился?»

«Сказано, — спокойно ответил Баал Шем Тов, — что Бог „исполнит желания боящихся его”. Так и твое желание Он исполняет, дав тебе возможность посмеяться надо мной».

Эти слова пронзили сердце юного Михла, и без дальнейших рассуждений и колебаний он стал учеником такого наставника, вверившись ему всей душой.

Баал Шем Тов, или Бешт, «Носитель Благого Имени», чудотворец из Межерича, основатель хасидского учения, первый из длинной череды цадиков-потомков, державших свои «дворы» — общины учеников и последователей — от Буковины и Подолии до Польши и Литвы. По легенде, он неоднократно перемещался по воздуху в Святую землю и обратно. С подобного перемещения по воздуху и начинается повесть. Цадик нового времени, Ребе из Камня, «Отец», глава каменских хасидов (авторская контаминация нескольких школ хасидизма и, как минимум, двух не последних в его истории населенных пунктов — украинского Каменец-Подольского и белорусского Каменец-Волынского, причем второй больше подходит под авторское описание), посылает ученика в маленький израильский городок-поселение, дабы тот расследовал странные события, происходящие там, — появление загадочной секты, раздор и сомнения, разлад в душах. Перемещение происходит посредством повозки, в которую запряжен чудесный конь, способный перелетать через огромные пространства, причем не с помощью крыльев, а находясь в покое, как бы во сне. Вскоре после приземления посланцы видят идущий по ущелью отряд легионеров в сверкающих на солнце панцирях («видимо, заблудились», — замечает автор). Тут может показаться, что перед нами чистейший образец магического реализма, смесь Агнона с Маркесом, и что дальше повествование пойдет именно по этому пути. Не тут-то было. Беркович мастерски обманывает ожидания, погружая читателя во внешне сонную и бессобытийную, на деле же — полную страстей, столкновений и скорбей с одной стороны, анекдотов и хохм — с другой (а где-то за углом все время присутствуют и тема враждебного арабского мира, и армейские рассказы) жизнь небольшого поселения. Но странное дело — магия не уходит, она просто перемещается в другой план. В тот самый, уже упомянутый, план притчи, где все время ждешь ответа на заданный тобой вопрос, а тебе все время отвечают на другой, но именно тот, который ты и хотел задать на самом деле, но боялся. А посланец ребе уходит на второй план, но незримо присутствует, мучаясь, не справляясь со своей задачей, и вновь появляясь уже в конце истории.

В аннотации, вынесенной на обложку книги, Людмила Улицкая однозначно связывает повесть с традицией магического реализма, называя ее современным хасидским произведением, а хасидских повествователей прошлого — основателями метода. (Собственно, почему бы не считать основателями магического реализма авторов книги Зогар, комментариев к Талмуду, или средневековых мистических и алхимических трактатов?) Мне же заслуга Берковича видится скорее в том, что он ушел от упомянутой традиции внешне, отнюдь не уйдя из нее внутренне, и магическое в его повествовании полностью растворилось в реалистическом, преобразовав его, как, по мнению гомеопатов, мельчайшая доля активного компонента преобразует среду, в которой растворена. Тут нельзя не вспомнить современных израильских прозаиков, которые у многих на слуху, — Этгара Керета и Меира Шалева. Но в отличие от них, Беркович смотрит чуть со стороны, да и пишет на русском. И в памяти возникает роман, к которому во многом отсылает повесть Берковича. Возможно, самый мастерский, лукавый, легкий и вместе с тем отчаянный и безудержный, если можно так выразиться, роман Дины Рубиной «Вот идет Мессия». (Помню, как я, прочитав его, недоумевал, почему это у нас Рубина упорно проходит по разряду «женской прозы» — просто не читал тогда других ее текстов.) Порой кажется, что Беркович совпадает с Рубиной до реплик и сюжетных ходов. Коренное различие заключается в том, что герои Рубиной постоянно перемещаются, меняют фон, взаимодействуют с разными людьми, варятся в разных котлах. Здесь же все предельно сконцентрировано. Один маленький городок — один котелок на слабом (иногда — сильном) огне. Люди знают друг о друге все до мелочей. И внезапно в этот городок вброшен некто. Учитель справедливости, как его называют завербованные им последователи. Мессия, как считают некоторые из ближнего круга. И он вот-вот одержит победу. Абсурд. Фантасмагория.

Если это и фантасмагория — то она с оглядкой, с оговоркой, с планом, набросанным заранее и искусно воплощаемым. И тут возникает вопрос — что же позволяет ей балансировать на грани безумия, стать пропыленной, как улицы самарийского городка, как армейские ботинки дембеля из ЦАХАЛа, стать «бытовухой», чередованием крупных планов и в то же время хасидской повестью, читай — повествованием о чудесах?

Искусство, в основание которого легло чудо и, легши в основание, стало одним из главных приемов — это, конечно, кинематограф. И повесть Берковича — это, по сути, киносценарий. С чередованием планов. С короткими главами, не успевающими утомить. С необычайно вовремя и необычайно ярко появляющимися героями, по-гоголевски охарактеризованными одним-двумя точными штрихами, и каждый раз — не в бровь, а в глаз. (Чего стоит хотя бы Саша Боцина, один из лжеучеников лжецадика, божественно-никчемный недоросль, ни разу не задумавшийся о связи причины и следствия, но — со страстью к переодеваниям, к примерке все новых масок и социальных ролей, человек-оболочка, могущий быть наполненным чем угодно.)

На обложке этой повести — стилизованная шестиконечная звезда. Но это не этническое повествование, полное только местного колорита и ничего более. Аннотация провозглашает, что перед нами — «магический реализм» и новый Майринк. Но и это не то… Автор утверждает, что написал новую хасидскую историю. Но это не только и не столько хасидская история. Притча? — да, пожалуй. Но, возможно, мы присутствуем при рождении «новой притчи», подобно тому как возник на поэтическом поле недавно провозглашенный «новый эпос». Посланец Ребе в финале вернулся домой, испытывая жгучий стыд и бессилие — не он решил проблему, другой, совсем неожиданный человек. Но мы вместе с ним получили ответ на вопрос. Совсем не тот, который задавали вслух. Тот, который задавали про себя, боясь произнести.

Геннадий КАНЕВСКИЙ