Разухина Карина Эдуардовна родилась в городе Павловский Посад. Магистрант филологического факультета РГГУ, прозаик. Автор эссе «Нереализм Бунина» («Новый мир», 2020, № 12). Живет в Москве.

Карина Разухина

*

МАЛЬЧИК

Рассказ

В тот день было холодное, непривычно морозное для сентября утро. Черные избы казались еще более угловатыми, а лед на лужах потрескивал в такт кислому запаху увядавших на земле яблок. Покосившиеся заборы уныло смотрели на разбитые ямами дороги, по которым когда-то давно ездили телеги. Я шел в тот дом, не зная всего, передвигал ноги и не думал о том, что увижу. Смутная тяжесть сомнения постукивала о затылок, напоминая о значимости моего прихода.

Распахнутое пальто, несмотря на свою свободность, теснило мою грудь, а запах мокрого сена — задворки памяти. Тогда я работал социальным работником, служащим бедности, со всеми ее перилами людской беспомощности. Мы помогали пенсионерам, не имевшим возможности самостоятельно встать с постели, в то время как их самодовольно занятые родственники подыскивали им дома престарелых — наиболее далекие и наименее дорогие. Запах валерьянки еще тогда отчетливо бросался в нос. Все семьи, точнее — подобия семей, где каждого второго отца не существовало, также состояли в нашем распоряжении. Пьющие матери и отцы, избивающие своих же детей отцы — все это напоминало обыденный цикл человеческой жизни.

Если у слабости есть лицо, то оно выражено в мнимом стремлении сделать лучше в то время, когда ты знаешь уже наперед, что такое бытовая правда. Это все равно, что растрачивать себя по частям, ежедневно соблюдая расписание сделок с совестью. Кислая горечь дешевого растворимого кофе никогда не перебьет этого ужасного, поистине обнажающего человеческую слабость запаха валерьянки. И все же мое утро начиналось именно так. С повторения заранее заученного сценария.

Но тот день изменил все. Раньше я считал, что вся грязь в мире исходит от людей, испытавших на себе тот или иной порок бедности. Вот очередная лужа, а вот и тот самый сарай, немного заплесневевший, но сохранивший воспоминание о своей изящной древности. Думая о людском горе, я считал себя его эпицентром, изведавшим все сполна. Мне казалось, что его запахом была пропитана даже моя кожа. Как ни парадоксально, но речь идет не о материнском молоке, лелеющим в нас назревавшую жизнь.

Вызов поступил рано утром. Тучная женщина Раиса, раздававшая нам очередные адреса своими липкими от пирогов руками, считала самым важным предупредить, кто на этот раз становится нашей жертвой. Она слегка надвинула очки на нос, и, приподнявшись, как старая телега, произнесла: «Какой-то слепой. Говорят, потерял всех родственников». Я выхватил у Раисы папку и направился вниз, к своей машине. И вот передо мной человек, некое живое существо, возникшее из короткого словесного описания, совершенно пустого, не имеющего пока никакого отношения к жизни. Очевидно, это мог быть бедный старик, еле-еле живущий на свою пенсию, скорее всего неухоженный в силу своего физического недуга. Пара слов, и целый образ бедности со всеми ее засечками на человеческом теле готов.

Утренний туман поднимался от озера. В его темном, слегка замутненном чреве виднелись огненные, поистине звероподобные рыжие листья. Непонятно, что пронизывало больше — утренний холод или запах тлевших вдалеке костров. Я вышел из машины и пошел в дом к слепому. Словом, сделал то, что делал каждый раз без особой рефлексии. Погружение в этот мир давно утвердило мое восприятие: угловатые избы, лужи, ранняя осень. Все это читатель видел не раз. Я пересек дорогу и оказался в поселке, где старое, изживающее себя дерево соседствует с уродливыми, неуклюжими коттеджами. С одной стороны, бедность физическая, а с другой — духовная, пластиковая. Немного присмотревшись, я начал различать нужный мне дом в зеленоватом, мутном тумане.

Старая покосившаяся изба, как тлеющая ветошь, склонялась на правую сторону. Из-за этого казалось, что дом как бы наклонился к земле, где ему в конце концов уготовлено место. Резные наличники на окнах посерели, поросли бурьяном, но сохранили свою причастность к тем давним, глубоким временам, подначиваемым скорбью человеческой. Несмотря на всю картинность изжитого, я ощущал теплоту, пронизывающую корнями весь дом, который просачивался своей историей в сердцевину современности. В левом окне виднелся едва уловимый свет лампадки. Я зашел в дом, предварительно прокричав название нашей организации, которая, прозвучав здесь, в этом древнем храме, обрела присущую обгоняющему настоящему абсурдность. Казалось, старость здесь обрела силу, укоренилась и стала деревом, корни которого вобрали в себя соки родословной.

Я бросил торопливый взгляд в левый угол, где стояла икона Николая Чудотворца. Остальная перспектива открывалась по горизонтали: маленький стол с оборванной кружевной скатертью, два подоконника, забитых вещами, которые когда-то благодушно отложили на потом, а посередине располагались старые часы, давно остановившие свой ход. Повсюду была пыль, оседавшая на вещах, словно пепел. Я дышал ей, я впитывал в себя жизненную мощь этого дома, которая просачивалась в меня маленькими атомами. И вдруг я почувствовал запах, показавшийся мне близким к моему прошлому. Дом, тот старый дом, где я жил со своей бабушкой; и лишь одной деталью этот запах отличался от услышанного теперь. Он оставлял шлейф душевной заброшенности, близкой к плесени, мягко расположившейся на потолке. Во всем воздухе витал затхлый привкус табака, дурманящий и сбивающий с толку.

От удивления я практически потерял дар речи. Вместо больного, исхудалого старика я увидел мальчика лет восьми. Принадлежал ли он роду человеческому или уже был отдан на воспитание смерти? Его физические признаки когда-то стушевались, оставив лишь призрачный портрет его юности, детскости. Мальчик сидел на большом деревянном стуле со строго прямой спиной. Его с виду слабые, малокровные руки держали ручку и бумагу. Казалось, ни одна вещь, окружавшая его, не выдавала его личной причастности. Он был растворен в этой посеревшей пыли, но в тоже время плотно выделялся из сумрака комнаты. Свет от лампадки освещал его бледное, слегка окрашенное в золотистый цвет лицо. Как только мой переходящий взгляд остановился на его тусклых скулах, я почувствовал, как трясутся мои руки и колени, а посасывающее ощущение голода плавно перерастало в лихорадочную надежду. Словом, я погрузился в ожидание чего-то важного, давно ускользающего от меня. Это освещенное лицо, зловещее, но в то же время неземное, божественное, будто смотрело на меня в упор.

Как только в комнате нарушилась благоговейная тишина, он тут же погрузился в темноту. Я все еще не мог отделаться от его пустого, одновременно пронизывающего взгляда. Прежде чем он отвернулся, я успел разглядеть одну деталь, выбивавшуюся из общего впечатления: на его шее висел красный пионерский галстук, а голова была гладко выбрита, придавая всему силуэту нарочитую болезненность. Но даже она не производила впечатления смертоносной. В этой атмосфере вся немощность мира казалась силой, жизненным плодородием.

— Здравствуйте. Я чувствую, что многое из того, что вы сейчас увидели и так долго рассматривали, должно быть, очень вас удивило. Можете мне не верить, но именно вас я и ждал, — произнес мальчик слегка мягким, чуть севшим голосом канарейки.

После достаточно долгой паузы я попытался ему ответить:

— Здравствуй… Честно, я понятия не имею, почему ты ждал именно меня, но думаю, что все дело в твоей вездесущей соседке… Расскажи, почему ты один? Ты всегда так живешь?

— Вы слишком быстро переходите к своим воспитательным обязанностям. Жизнь не имеет очевидной протяженности. По крайней мере в моем случае она второстепенна... когда видишь настолько далеко, не нужно ничего соизмерять.

В первую же секунду после произнесенной им фразы в этой пустоте вновь восторжествовало молчание, по своей сущности тоже второстепенное, вызванное моим недоумением. «Откуда взялось это существо?» — подумал я. Недоумение не рассеивалось, привычные и от того безумно неловкие словесные формулы лихорадочно вертелись и обволакивали мое сознание.

— Оказывается, ты, юный друг, настоящий философ. Это впечатляет. Но не хочешь ли ты все-таки ответить на мои вопросы? Как тебя зовут?

— Йохансон, Иоан Йохансон.

— Ты шутишь надо мной? Может быть, у вас в доме остались какие-нибудь документы? Паспорт одного из родителей?

— Никогда не видел смысла в шутках. К чему они, если все наше обретение сводится к потере.

Сказав это, он посмотрел на меня. Посмотрел так, будто видел меня на самом деле. Пелена, застилающая дымкой его синеватые глаза, чуть подернулась. Где-то я уже видел этот взгляд, но на тот момент предпочел не тратить время на воспоминания.

— Почему ты так говоришь? Ты совсем еще ребенок, у тебя все еще впереди…

Йохансон поднял свои сине-белые зрачки, провел ими через меня и произнес:

— Знаете, я слишком давно наблюдаю и не припомню, чтобы все мы радовались определенности. Скорее больше любим туманную загадочность с ее обольстительным началом тления.

Вновь не решившись напрямую отвечать на его фразу, я попытался сменить тему:

— Как давно ты потерял зрение? Ты с рождения такой?

— В какой-то момент оно теряет свою прямую функцию. Легче не видеть все прямо, чем видеть, но не смотреть на самом деле. Каждый раз перед сном мы закрываем глаза и, скажем, видим сны, ведь от этого мы не теряем накопленный опыт? Все подобно тому, что мы видим впервые.

— Да, но ведь сны нереальны. Это просто фантазия, не стоит на них зацикливаться. Мы же не думаем, а наше сознание просто выключается.

— Вы еще многого не понимаете, Андрей. Вам иногда кажется, что вы слишком много видели, что знаете мир, но, говоря прямо, вы ошибаетесь. Я слеп, но это не физический недуг. Тьма показывает гораздо больше, чем затуманенный банальностью взор обычного человека. Вам ли этого не понимать? Хотя, может быть, ваше время еще не пришло.

— Честно говоря, я все еще не понимаю, о чем ты говоришь. Всем известно, что слепота — это болезнь, а слепые не могут нормально жить и ориентироваться в пространстве. Какое у них, по-твоему, должно быть видение? Это темнота и больше ничего, там не растут цветы, Йохансон.

— Чтобы это понять, вам нужно это пережить. Нужно пережить темноту, которая сотрет связь между вашей прошлой жизнью и дальнейшим будущим. Тьма покажет вам свой смысл, гораздо больший, общечеловеческий, никак не связанный с привычным взглядом на мир.

— Не знаю, по-моему, темнота — это смерть, и она просто не может дать ничего нового, потому что она ничто сама по себе. В ней нет реальности, это пустота…

— Тем не менее, — перебил меня мальчик, — я живу и вижу шире и дальше, чем вы в свои почти сорок лет. Ну и кто вам говорил об остановке сознания? Я всего лишь предпочел этому «временность», ведь вы так любите все исчислять стрелками. Речь шла всего лишь о пребывании, испытании, если хотите.

Он зажмурился, а потом направил пепельные глаза на икону Николая Чудотворца, мягкий, теперь сероватый цвет тихо догорал в поблекшей рубиновой лампадке. Он продолжал:

— Если вы однажды это переживаете, то видите их.

— Кого их?

— Вы скоро узнаете. Они приходят только к тем, кто чувствует на своем затылке руку темноты.

— Ты про святых с иконы?

— У них нет имени. Они гораздо выше и ниже одновременно. Обладают яркими чертами темноты. Вот вы говорите, что там невозможно ничего увидеть, взрастить, а на самом деле все наоборот. Мир не видим, пока они этого не захотят.

— Ничего не понимаю. Мальчик, я должен тебя забрать. В мои обязанности не входит слушать этот бред.

— Вы наверняка ощущали ее присутствие, просто еще не увидели. Ведь они повсюду, их невозможно пропустить. Их когти касаются наших отражений, соседствуют со временем. Последний исход тления — их пища и пробуждение...

— Все, с меня хватит. Ты меня утомил. Собирайся и поехали.

Как только я начал вставать со стула, раздался отдаленный скрип. Я поднял голову, но Йохансона не оказалось на его месте. В моей груди заалело посасывающее ощущение гнетущего страха, будто у меня из ребер вырезали кусок мяса, по своей структуре напоминавший бабочку, а по ощущению обычную кровяную плоть. Оглядевшись по сторонам, я заметил, что дом стал заброшенным. Висевшая в углу икона представлялась новой, не той, что была здесь каких-то пятнадцать минут назад. Оказалось, что лампадка полностью догорела. Свечение заменилось на синее поблескивание от уличных фонарей. Я увидел их. Завертевшись в суматохе бытовых проблем, я совсем не заметил, что прошел ровно год, как моя жена и сын погибли в автокатастрофе.