Новиченков Артем Николаевич родился в 1991 году в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ. Ведущий радиопередачи «Пойми себя, если сможешь» на радио «Маяк», работает в школе преподавателем литературы. Автор романа в ста предложениях «Синаксарион» (М., 2015) и мистерии «Всеединая троица, богородица, помилуй нас» (М., 2022). Как поэт публиковался на платформах «TextOnly», «polutona», «Просодия», «Дискурс» и в журнале «Волга». Драматург, второй лауреат премии «Ремарка» за трагедию «Эдик в Коломне». По пьесе «Философ Омский» поставлен спектакль в театре «Человек». Живет и работает в Москве.

Артем Новиченков

*

Песни Харона

Рассказ

Никто не возвращается из Царства Мертвых. Никто не остается там. Душа уходит куда-то дальше. В края, где нет языка. В пространство без имени. Среди мертвых ходит слух, что там вечность и пустота. Но что могут слышать мертвые?

Истории о вернувшихся оттуда — ложь. Они придуманы людьми — теми, кто никогда не бывал там. А в царстве тьмы нет людей и быть не может. Ни плотью, ни помыслом. Невозможный мир.

Чужое пространство не снится живым. Им снятся страхи, мечты и сомнения. Живые всегда на стороне жизни, сколько бы ни играли смерть. Мертвым — все равно. Живые знают, что умрут. Мертвые не знают ничего.

Самое пугающее и манящее незнание — того, что находится на той стороне. Но либо одно, либо другое.

Мертвые не помнят жизни. Создания без памяти. Никто не участвовал в них, никто не знает их, безымянны.

Мертвые не помнят жизни, помнят лишь язык, на котором изрекались. Но не слышит, никто не понимает их языка. Тяжкая ноша каждого — бесполезная речь, наше сходство.

Лишь один говорит с ними. Однажды его назвали Хароном. Он поет им дремотные песни — дар забвения на пути в последние края. Память калечит в дороге, но в Царстве Мертвых песня утешает их души.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Гнев мой… гнев мой… — цедил сквозь зубы, сдерживался Харон, выплывая из мрака. На берегу души, абрисы без конечностей, со свечением в горле. Наступает момент, когда Харон должен замолкнуть…

Выбор мучил его. Не больше одного, напоминал себе, не больше одного. Знал, что не его, видят лишь лодку — не избавляло от муки. Души ожидали чуже-родного мановения и тянулись пустыми клетками к черной воде, к черной воде. И нежный звук раздвигающейся глади вдоль безмолвия.

Харон оперся на шест и выдохнул. Встрепенулись души, бескрылые птицы. Отсутствующим взглядом смотрел он в толпу, в разверстые горла. Темнело в его голове, что уж, пора. И он уже поднял руку, вдруг остановило его что-то, чего не бывало никогда там. Впервые открыл глаза он и выбрал зряче, потому что увидел — одну: засветилась ярче и на мгновение ослепила. Харон прикрылся рукой и чуть не выронил весло из рубища, чего с ним не случалось прежде.

Абрис рассеялся над водой, и нос лодки потяжелел. Перед Хароном сидел мужчина.

Немота спала с проводника, и теперь Харон мог начать петь, вновь, с самого начала. Но не хотелось, хотя петь он любил больше всего в темноте. Медленно разворачивал жалкое судно, избегая взгляда, и оттягивал момент прикосновения. Что-то в пассажире отпугивало его, манило.

Берег исчезал. Такой же переполненный и голодный.

Но голос упал — в горло.

Последнее промедление. Сейчас оттолкнется, сейчас — и начнет.

Вот сейчас.

Вдруг он вспомнил один из далеких отрывков. Тогда еще линия берега не казалась такой густой. Он слышал отдельные голоса и даже выбирал те, что еще не до конца отчаялись. Тогда Харон думал, что помогает. Он вытаскивал монету из-под языка, и души заговаривались — играли струны под его песни. И мускулистые, обтянутые кожей руки несли молодую лодку по черным водам, и ветер бился в кудрях — ах, было ли это на самом деле? — Харон понял, что уже начал петь, но звука так и не издал.

Пассажир усмехнулся, что Харон услышал. Пока не решался посмотреть, в лицо не мог: сперва мелодия. Но что-то мешало. И ялик стоял.

«Можешь толкнуть лодку».

Харон обернулся. Как пассажир заговорил с ним? Ведь он еще не вытащил монету. Сколько раз он чувствовал себя на месте пассажира. «Можешь толкнуть лодку» — кто ж это сказал?

«Кто ты?»

«А что?»

Харон прикусывает щеку деснами. Оборачивается: лишь туманный мрак виден, вес воды слышен. Издалека грядет ложный шум бури. Он трогается в тишине — и в ушных раковинах поют сирены. Быть может, такое с ним уже случалось?

«Куда плывем?»

О, что за выстраданный голос, ясный и прямой. Харон испытывает нечто. Кто же знал, что утлый ялик поплывет без песни как без парусов. Хотя бы речь:

«На тот берег».

«А там что?»

Любопытство? Особый пассажир. Ты до сих пор не взял с него платы. Харон отпускает на минуту шест и протягивает руку вдоль.

Пассажир тащит взгляд по старческой руке к голове всмотреться в утраченное лицо Харона, в его лихорадочные глаза. Харон подсказывает себе: монету — скажи монету.

«Монету».

Пассажир вытаскивает из туники увенчанный совой последний обол. Прикосновением серой ладони. Для кого испытание сие? Харону кажется злой шуткой богов, как он сам придуман однажды.

Он возвращается к шесту, надежному и родному, как верный голос. Нет: они плывут в молчании воды. В ней слышно, тишина ведет Харона к смерти. Неужели время вспомнить человеческую речь?

«Там берег».

«Берег?»

«Что за берег?»

Обычно путники не задают вопросов и не требуют, не ищут своего, а вечно верят, говорят смиренно.

«Берег он и есть».

«Так опиши его».

Что берег? Берега заброшены, забыты, заболочены. Бесчисленные рукава тянет река вовнутрь Архипелага Смертных. Ни дня, ни часа своего не зная, обитатели сих берегов стараются найти тропу, сокрытый путь к спасению, верят, что оно на противоположном берегу речного моря. Каждого, кто тонет, забирает Лета навсегда.

«Не знаю».

«Как не знаешь?»

«Я не помню».

Кто стоит спиной, кто щурится, как будто хочет разглядеть густую темноту? Харон, ты знаешь эти дали.

«Что ж ты везешь, не зная сам, куда?»

«Знаю».

«Ну так скажи. Везешь меня убить?»

«Я? Нет».

«Конечно, ты не убьешь. Ты не похож на палача. Значит, везешь к тому, кто убивает».

Харон знал, что путник давно мертв, но рассказать боялся. Какая жалость вдругпронизала это выцветшее тело? Он толкает шест, порой не находя упора. Без песни лодка — камень в гору.

«Почему так темно?»

Не унимается в вопросах этот путник, интересно, кто он?

«А?»

«Здесь света нет. Свет источают души».

«Даже звезд не видно».

«Это место предназначено для мрака».

«С чего ты взял?»

«Я знаю так».

«Но свет же есть. А солнца нету».

Солнце, солнце… что такое солнце?

«Здесь нет света».

«Почему тогда я вижу?»

А путник-то разумен. Другие лишь безумными теня?ми веют. Ах, каждая такая мысль сдавливает. То ли терпение оставляет, то ли силы — шест каменеет. Все сложнее двигать ялик в немоте.

«Какой длинны эта палка?»

Харон не знает, никогда он не вытаскивал ее из темных вод. Да, может, это не вода, нет живности, вода сама — по существу мертва, не отражает взгляда.

«М-да. Я бы заскучал с твоей работой».

«Местная жизнь не создана для развлечений».

«Почему ты выбрал меня?»

Харону не дозволено кричать. Он оборачивается и долгим взглядом:

«Тебе так интересно?»

«А что тут странного?»

«Ты не можешь спрашивать об этом».

«Вот спросил».

«Не знаю. Я тебя не выбирал».

Харон знал, что душа выбралась сама, но чтоб сказать и даже мысли допустить — не смел. Тревожился ли он? Вновь пробужденное забытое не сразу вспоминает имя. А путник непростой, наверно, чей-то. Никогда Харон не спрашивал имен, но в этот раз его тянуло, ртом жевал сухие щеки.

«Ты что-то хочешь мне сказать?»

«Ты знаешь мое имя?»

«Нет. Дай угадаю. Девять букв?»

«Пять».

«Так и знал! Орфей?»

«Нет, не Орфей. Откуда знаешь про Орфея?»

«Тогда сдаюсь».

Харон хотел бы сбавить ход, но ялик так и так — свой путь и свое время. А что Орфей — Харон когда-то был им очарован. Во всяком случае, об этом знают люди.

«Харон. Меня зовут Харон».

«Звучит неплохо».

«А ты?»

«А я звучу, как звездный замысел у древних пирамид».

«Неясно».

«Да… меня зовут то так, то эдак».

Харон сверкает взглядом в собеседника. Где видел он эти глаза голубовато-серого отлива? Что должны они ему среди этих равнин стигийских, в этом доме, сокрывающем ушедших?

«Почему так тихо?»

«Звука нет. Звук источают стоны».

«Нет пенья птиц и треска насекомых».

«Здесь никогда не слышал птиц».

«А знаешь что, Харон. Не спеть ли песню?»

«Ты поёшь?»

«Так…»

Как не послушать песнь души, спустившейся в последний путь? Харон и сам не прочь был спеть, но в горле камень. Жестом он дает добро.

Убогой собеседник поднимает подбородок и поет ему за то, что тот в своей недоброй, звонкой славе забыл друзей и отдалился от себя.

Харон забалтывал иных, с иными молча, булькая под нос, но эта песня создана туманом острова, откуда некогда сбежала та, которая его узнала — в этой лодке? Нет. То был последний раз, когда его скупое сердце сжалось не от страха. Но он не смог прочесть в себе влияние души. Все дело в песне. Лишь сейчас он понял это — бабка пела, помнит лишь ее прискорбный голос в непроглядной тьме. А может, то были сирены, он лежал с закрытыми глазами, и река его несла в суровой колыбели мрака? Он воспитывался в темноте, и с первых сил безвольно привыкал к чернильным рекам. И каждый мускул — результат движения по тьме. Харон не знал другой работы, кроме бытия паромщика, везущего на сторону небытия. Харон не ведал и других речей, в словах — течение Ахерона. И значит, если пассажир неудержимо говорит, он просится к забвению, никак иначе. Но что хотела высказать ему она, та, что сбежала, безмолвно наблюдая за его руками? Что же он тогда сделал не так? Возможно ли ее найти и расспросить?

Из Царства Мертвых нет возврата.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

«Ты задремал».

«Что? Нет».

«Да».

«Нет, я не мог».

«Тогда чего стоим?»

Харон оглядывается. Пред ними роща черных тополей, ни ветерка, ни тени. Здесь — берег. Ялик встал, и шест нашел опору.

«Приплыли?»

«Да. Тебе туда. А мне обратно. Вылезай».

Но путник не спешит, как будто дорожит мгновением, оно понятно: никому не сладок сей последний путь. Харон и сам не рад их расставанию… Неужто у него блестят глаза?

Путник сошел. Но только не встречают его душу. Берег пуст. Уснул его хозяин, что ли? Харон разглядывает маленькое тело, будто перед ним ребенок. Но откуда же оно взялось в местах, где бродят только тени?

«И что мне дальше делать?»

Харон вжимает тело в шест, но тот не слушается. Нажимает с новой силой, рука соскальзывает, и Харон едва не падает в темные воды.

«Что с тобой?»

Какой для умершего неподдельный интерес! Но может… он не мертв? Подводит зрение. Однако чем еще Харон был славен, как не зрением?

«Иди. Они тебя найдут. А я передохну немного».

«Ээ, нет, Харон. Так не пойдет. Кто бросит немощного старика? Не я, уж точно. Сойди на берег, вместе будет проще ночь переждать среди холодного и сумрачного леса».

«Здесь вечно ночь. Не думай, сон не избавляет от забвенья. Скоро за тобой придут».

«Как-то не верится. Мне кажется, здесь ни души уже давно».

«Не может быть».

«Когда ты здесь в последний раз был?»

«Я не помню. Постоянно».

«Не помнит. Я не удивлен. Учитывая, что Харон уснул на полдороге».

«Я так долго спал?»

«Да, сразу же, как я запел».

«Ты лжешь».

Харон и сам не видит, как стал слаб и неуверен.

«Обычно кто-то здесь встречает путников таких, как я?»

«Встречают».

«Значит, что-то изменилось в этом леденящем душу месте».

Харон ладонью чувствует, что ялик омертвел и дальше не пойдет. Что будет с теми, кто остался ждать на берегу? О, горе, горе! Что-то здесь не так.

«Старик, пойдем. Сам видишь, лодка превратилась в камень».

Что-то здесь не так, и это что-то затаило на Харона гнев. Как ему не понять ногами то, что вечность ум скрывал? Харон ступил…

«Захолустный мир, который вы решили покинуть, пожалеет о вашем уходе. Вы уверены, Харон — это ваш путь к богатству и процветанию. Вы еще не решили, кем хотите стать. Вы слышали о Гильдии Рабочих, позволяющей сделать состояние на простой и честной работе; вы слышали о наборе в ряды Харонской Милиции, чей гонорар и власть выглядят равноценно привлекательными; вам рассказывали о Черном рынке, который является процветающим подпольным сокровищем артефактов и местом, где деньги текут рекой. Ваш сосед рассказывал о таинственных культах, изучающих магию и темные знания, которые могут даровать бессмертие…»

Кольнуло внутреннее ухо, бабка говорила: слух подобен лабиринту — никогда не слышишь, из которого угла грядет угроза.

Оступился. Сколько вечностей назад Харон забыл о том, что под ногами есть земля? Жаль шест. Пред ними пепельная роща тополей. Харон подходит и отламывает ветвь.

«Куда пойдем?»

Путник загадочный и не питает страха.

«Ты здесь был?»

«Конкретно здесь — ни разу, но где-то рядом все мы бродим так и сяк».

«Путано говоришь».

«Да я шучу. Поверь, Харон, запутаннее, чем тебя, не встретишь на всем белом свете».

«А меня и нет на белом свете. Вон тропа. Идем».

Идут по длинной, тéнями пропаханной бразде, вдоль непокорных горделивых тополей под светом мрака. Харон идет широким шагом. Он пытается понять, что было сделано не так? Ведь песни вроде бы вселяли страх, ведь в них всегда была угроза, — песня тот же лабиринт, тем более такая — неизвестная до слова, льющаяся, как вода. Наверно, сия кара в том, что он из раза в раз пытался спеть иначе, так, чтоб в ней маячила надежда, видимо, для самого Харона. У него не получалось никогда. Но вдруг однажды получилось? И теперь Харон приставлен к собственному бледному поводырю, который:

«Ты знаешь хоть, куда идем?»

«К подземным впадинам стигийским».

«Как это звучит. Да ты романтик».

«Романтик? Кто это?»

«Тот, кто под луной поет. У тебя случай сложный. Ни песен, ни лун. А романтик. Ты знаешь, волнительно стало, когда ты меня прихватил».

«Ты про берег?»

«Скажи, почему меня выбрал?»

«Такова воля Зевса».

«Неужто ты думаешь, что за все время, как ты здесь снуешь, Зевс каждый твой выбор своей рукою водил?»

«Я верю».

«Похвально. Долго нам идти?».

Харон знал, что пространство здесь непостоянно и может сжиматься и растягиваться. Так до горизонта путь займет минуты или годы. Здесь никто не знает божьей воли, карты ада и своих надежд. Это Аид — край ночи матери земли, где жизни нет. Вокруг опасности, с которыми еще никто не смог столкнуться так, чтобы хотя бы речь осталась в воздухе пустом. Харон все это знал от бабки с колыбели, но не вымолвил и слова.

«Ну что за собеседник — загляденье!»

«Что ты хочешь?»

«Знаешь что! Ты же ведешь меня на смерть? Ну так убей сейчас! Чего же медлить?»

«Я не палач».

«Давай. Шарахни своей палкой и конец. Вернешься в лодку».

Путник тронул его рубище…

Харон родился в 1963 году в Калифорнии. В семье Харона была мать, отец и старший брат. Мать звали Ванесса Паркер, отца — Лоренцо Карбон, брата — Хьюберт Нелсон. Мать Харона работала в диспетчерской полиции, а отец был крупным чиновником в казначействе. Харон с братом Хьюбертом Нелсоном жили отлично, семья была состоятельная. Когда Харону исполнилось два года, его отправили в детский сад. Харон был хорошим ребенком, выступал на представлениях. Когда Харону исполнилось пять лет, у семьи случилось горе. Отец Лоренцо Карбон разбился на машине, когда уставший ехал с работы. В эту ночь Харон не спал.

«Старик. Ты жив?»

Харон пытается подняться. Взгляд блуждает по белесым, чахлым травам. У него болит.

«Что?»

Это бок. Харон не знает, что бывает в животе. Он вообще не знает, что внутри. Быть может, бабка говорила, но уже не вспомнить даже имени ее. Харон встает, вокруг лишь поле.

«Что с тобой?»

«Не знаю».

«У тебя что-то болит?»

«Немного. Это с непривычки. Наверно, земли забирают силы».

«Тут развилка».

Направо корни, инкрустированные шипами вместо листьев, хищные репеи, тернии, чертополохи, и вдали обрыв. Налево поле, где глаза цепляют пятна цвета.

«Что там? Какая красота».

«Постой! Туда нельзя!»

Два путника. Один стыдится речи, будто он в гостях повинен в горе. Второй ведет себя как непоседливый ребенок, будто бы не в смерть попал, а жаждет игр. Харон чурается его и тянется к нему, ища прикосновения, все больше чувствует: судить будут его, Харона.

Они доходят до цветов, которые разрушают монохромный мир. Поле практически прозрачных разноцветов, теряющих окрас при встрече с взглядом — здесь… все теряет плотность, растворяясь, обретая полупрозрачность, призрачность, незрячесть.

«Нам сюда нельзя».

«Старик, ты сам не знаешь, что это за место. Это тебе не река».

Харон знал, поле бесконечно и манит цветами до изнеможения, пока уставшая неудовлетворенной сладостью душа не падает в бессилии перед ступенями Дворца, где вечно ждет свободы, удобряя обреченными надеждами соки земли. Но и сейчас Харон смолчал и брел за спутником. Он лишь хотел коснуться длани…

Меня часто спрашивают, какой породы наш Харон. Услышав ответ, изумляются, потому что никогда не видели азиатов такого окраса. А между тем черно-подпалый окрас характерен для мест аборигенного проживания алабаев. В Таджикистане таких собак называют «чорчашма», в Узбекистане — «турткуз», в Туркмении — «торткез» — и все эти названия переводятся как «четырехглазый». В Тибете считалось, что такая собака никогда не спит. Даже когда она закрывает глаза, она способна видеть все, что ее окружает.

«Нарвал тебе букет. Но он исчез».

Харон хватает путника и шепчет в клятвенной мольбе:

«Уйдем отсюда. Это место проклято. Оно лишь забирает. Ничего не отдает взамен. Послушай! Нам надо бежать. Еще не глубоко зашли, и если мы оставим здесь надежды на спасенье, то получится спастись».

«Неужто ты заговорил! Давай еще пройдем. Мне кажется, я вижу в черном золоте дворец вдали».

«Это иллюзия! Как сушу в море видят корабли. И никогда не получается добраться».

«Старик, ты бредишь. Все, что ты мне говорил, оказывалось ложью».

«В этот раз поверь. Хотя бы в этот раз!»

«Зачем тебе вообще моя компания? Иди один».

«Нет, мы должны дойти вдвоем».

«Чтобы ты выполнил свое задание? Чтобы меня навеки заточили? Нет уж, извини. Я лучше поищу спасенья. Мне ли выбирать?»

Как выразить Харону то особенное чувство, что он испробовал еще на берегу, когда из тысяч тысяч слабых синих огоньков он разглядел один, горящий радостью, который так своим свечением ослепил, что наш Харон прикрыл глаза рукой и чуть не выронил весло, чего с ним прежде не случалось?

«Ты не томливая душа, я видел миллионы. Ты происходишь из другого света. Этот свет со мною не случался. Я хочу узнать, куда он приведет».

Хоть путник усмехается, но слезы на глазах.

«Красивые слова, но что в них дело? Что можешь ты мне предложить в обмен на сон?»

«Не обольщайся».

«Вообще, что в твоей власти? Ты всего лишь проводничий. Даже лодку повернуть не смеешь. Харон, ты скуп! Не только на слова, но на поступки».

Харон сжимает старческие мускулы натруженного тела. Путник знает слабые места и целит в них, и целит точно. Кто перед ним, ах если бы он знал! Последний раз Харон так глупо чувствовал себя… когда же это было? Но сейчас неважно, именно сейчас момент, к которому, быть может, он так долго плыл. Надо найти искомые слова.

«Ты прав, я стар и немощен, и даже, может быть, труслив. И здесь не место моей воли. Но ты мне встретился не просто так. И с этой встречи все пошло иначе. Пусть я не знаю имени и рода твоего, ты стал мне важен. Это все, что я могу сказать».

«Ты говорил кому-нибудь такое?»

«Да. Нет. Возможно, много лет назад».

«Кто это был?»

«Не помню».

«Или?.. не хочешь вспоминать?»

«Пойдем со мной, и все узнаем вместе».

Как описать момент сомнения, когда решение уже пришло? Харон поник от тяжести забытого воспоминания.

«Веди. Но при одном условии. Ты будешь говорить со мною так, как перед Зевсом. Или кто там для тебя авторитет?»

Харон кивает. Его автор Зевс, пусть не отец, но повелитель. И они идут, не оборачиваясь на цветы и храмы, что миражами вырастают на периферии зрения.

Развилка перед ними. Впереди непроходимость чащи.

«Что там?»

«Если удастся тернии преодолеть, нас ждет награда».

«Ты откуда знаешь?»

«Есть предчувствие».

«Сомнительный источник».

«Другого нет».

Кивает путник. И они идут. По темноте, которую на-двое рассекает свет души скитальца. В порезах руки и лицо, и рубище Харона превратилось в тряпку. Кожу покрывают гнойники и опухоли. Даже воздух сперт. Харон и сам не рад, но благо путник молчалив, и это радует Харона. Они друг другу помогают животы спасти от злых шипов, снимают обжигающие льдом репеи. Когда боль и усталость сообщают им конец, вдруг видят и выходят на поляну, светящуюся по себе самой. Раны кровоточат, гной капает на землю.

Ничто не отвлекает лучше разговора.

«Всю жизнь вот так вот возишь мертвецов?»

«Сколько себя помню».

«Разве не хотелось вырваться и посмотреть на мир?»

«Сам видишь: вот мой мир. Тут не на что смотреть».

«Но есть миры другие. Ты всю жизнь видел один и тот же».

«Мне не приходилось выбирать».

«А я всегда хотел увидеть все, попробовать, нарушить».

«И потому ты здесь?»

«Наверно. Те миры от этого не сильно отличаются, особенно по части человеческих свобод. Что не запрещено — то можно».

«Кем ты был?»

«Вопрос с подвохом. Знаешь, ведь и я когда-то тоже был Хароном. Работал в морге».

«В морге?»

«Это место, где тела готовятся в последний путь. Можно сказать, что мы соратники».

Харон насупливается.

«Думал, один такой? Небось спешил побольше душ перевезти».

«Пойдем. Еще не пройдена и половина».

Однако он ошибся. В три отчаяния они преодолели чащу.

«Что видишь, Харон?»

«Багряную ширь».

«А говорил здесь нету цвета».

«Я знаю, что глаза обманывают».

«А призывал им доверять».

«Мои глаза привычны».

Перед ними маковое поле. Ожоги, гнойники и опухоли сходят. Воздух обретает плавность. Даже небо изменяет черный на индиго. Чудо, да и только.

Заботы исчезают, стоит лишь подпасть под власть цветка. Любой цветок — один цветок, происходящий из одной и той же тайны, открытой каждому. Каждый в нее хотя бы раз был посвящен. И потому не так важно ее значение, но чтимые музыкальные забытые слова, что тайну оживляют. Могуществом наполненная жизнь — здесь, и не только здесь, везде — пребудет лишь для тех, кто помнит смысл слов. Харон не помнил живота и чрева, но искомые слова он иногда припоминал. Рука сама дотрагивается цветка…

Счастливая цифра имени Харон — «1». Вы обладаете сильной волей, редким упорством и чудовищно развитым честолюбием. Но риск не для вас, все-таки вы больше приспособлены к роли идеального исполнителя чужих планов. С вами непросто общаться, так как собственные интересы, к сожалению, волнуют вас больше дружбы и любви. Поэтому вы замкнуты и необщительны. Берегитесь, у человека с числом имени «1» много шансов сделаться тираном.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

«Харон, смотри».

Харон отряхивает наваждение. Скиталец обомлевше молвит.

«Какая красота».

«Да. Значит, здесь есть время».

Они идут, и слышат из-под ног цветы поют. «Мы смеемся звонко над тем, кто один остался. Для таких беспощадна смерть, И даже песни никто не споет над пустой постелью…»

Она приникает к нему голым телом, молчания и неги полна. Как мог он упустить ее? Как мог забыть? Неужто скорбь излечивает до забвения? Какую боль он испытал, когда она ушла? А может, это не она ушла, а он? По материнской воле в черном оперении или по молчаливому велению отца. Какие линии составили его сиротство! Всё те же волосы, те же глаза и тот же пеплос, точно как тогда. Харон читает в ее взгляде: прямой укор. Но что он мог?.. И что он может? Сказать прости? За то, что мойры разлучили их, а он не смог замолвить слова? Он касается ее бедра — его выбрасывает.

Глаза сочатся влагой. Харон сжимает голову. Чужая тяжесть давит сбоку. В зад упирается нагая кость, и рубище в росе. Харон не может встать.

«Какая интересная реакция на песни. Падение в обморок — такой защитный механизм?»

«Не знаю, что со мной». Харон хватается за бок.

«Дай посмотрю».

Харон не может не противиться, но уступает.

«Ба, ба! Неужто опухоль?»

«Что там? Ты видишь? Говори!»

Скиталец трогает его за бок. И попадает метко.

Детство и юность Харон провел в Восточном Берлине. Мать работала машинисткой в торговом председательстве. Отец погиб на фронте при обороне Кенигсберга. Харон блестяще окончил гимназию и поступил в консерваторию Штерна на вокальный факультет. Несмотря на успехи, оставил учебу и начал писать музыку для кино. Известен по работам в таких фильмах, как «Не в этот раз, Люцифер!», «История одной ночи» и «Время на ветер». Женат, имеет двоих детей.

Харон сжимает голову.

«Что, голоса?»

«Ты слышишь?»

«Нет, вижу, что тебе не по себе».

«Что происходит?»

«Да у тебя, старик, на поясе целый мешок!»

Скиталец достает мошну и раскрывает. Харон сам удивлен: в мошне монеты, позабытые, как голод.

«Да здесь целое состояние! На него можно построить город и заселить в него всех, кто позабыт. И ты тащил его с собой весь путь?! Воистину — скупец!»

Харон встает, помолодевший и окрепший, будто спали сотни лет, как мокрый от дождя гиматион. Какая легкость! Переминается на месте — слышен хруст. Он смотрит под ноги. Под маковым ковром удобренная почва на костях. Он поднимает вычищенный от всего живого череп.

«Красота, ты говоришь? Так посмотри, какая стоимость у этой красоты!»

Путник не верит взгляду. На коленях он перебирает кости. Кости весьма сухи.

«И вправду, здесь есть время». Озадачен — глаз не отвести.

«Брось. Можешь не разглядывать. В этих краях рассматривание никогда не переходит в постижение. Смотришь сам в себя. Пойдем, нам нужно выбираться».

Путник смотрит вдаль. Но дальше макового поля — ничего. Мир смерти — горизонт. Сей край без торных просек. Где нет ни лестниц, ни мостов, ни горных козьих троп, для тех, кто поднялся высоко. Высокое отсутствует в горизонтальном мире.

«Харон, ты слышишь запах?»

«Это пахнет смерть».

«Нет, это настоящие цветы».

«Здесь все сводимо к одному. Неужто ты еще не понял?»

«Но ведь когда-то это все было живым?»

Когда-то было, но Харон не помнит тех времен. Все было сиротливо точно так, как он сюда попал. Зато ничто не требует заботы. Мертвецы уже не дети, могут сами по себе.

«Поверь, здесь нету ничего, способного на жизнь».

«Но можно же хоть что-то сделать?»

«Нет слов, способных вытащить из смерти».

Харон на полпути роняет голос.

Они идут по ледяной росе. Повесив голову, путник пытается напеть мотив, но ветер не дает.

«Откуда знаешь песни?»

«Ниоткуда. Я пою, что в голову взбредет».

«Напой еще. Пой громче. Ветер песне не помеха».

«Не хочу».

Идут в молчании.

Неизмеримо долго каждый сам в себе идет. Что в голове у путника? — прельщается Харон. Но как узнать, когда ключа не знаешь, даже имени?

Идут безвестно в тишине и красоте полей почивших. Злых зарослей уже не видно за спиной. Отсюда выход лишь один — в забвении надежды. Но Харон никак не может сам забыть, что хочет выбраться.

Его скиталец оступается и падает к ручью.

«Вода!»

Он набирает в руки воду, за которой не видать ладоней.

Харон бьет по рукам.

«Нельзя! Посмотришь раз и больше никогда не вспомнишь!»

«Сжалься, старик! Я все равно не помню! Больше не могу! Отчаяние сдавливает душу!»

«Оно здесь ни при чем. Ты падаешь от скуки».

«Да, ты прав. Здесь скучно».

«Смерть скучна».

Скиталец опускает голову, вздыхает. Они сидят у мертвого ручья, который напевает песню, но Харон не слушает ее — и путник начинает говорить сквозь слезы и закрытые глаза. Слова ворочаются, как тела в ночных покоях.

«Не знаю, почему ты выбрал меня. За какие такие грехи, не знаю. Мне бы просто умереть. Остаться там, гнить на берегу. А я хочу жить. Хочу вспомнить, как я жил. Почему? За что мне это желание? Ты не знаешь? Это же наказание — но за что? Везде я испил горя. Харон, я расскажу тебе. Я был женат. Но моя женщина ушла к другому. Клянусь, я чуть не убил ее. Мы жили в маленьком городе. Я знал, где она, и знал, с кем. Но любовь была сильнее. Я решил ее забыть и просто усердно работал. А через месяц она умерла. Была не моя смена. И другие видели ее холодное тело, но не я! Меня так и не пустили взглянуть на нее в последний раз. На ее тело, мое любимое тело. Что они сделали с ней? Я так и не увидел ее, не попрощался. Ну и вот — казалось бы — все, конец страданиям, она ушла! Но мертвых невозможно разлюбить. Она мне не дала такой возможности. И самое горькое, что она ушла от меня дважды, а я не могу этого перенести, Харон, дружище. Может быть, она не умерла? И я смогу ее найти. Хотя бы здесь. А? Что ты думаешь? Скажи, где тут томятся души?»

Харону неуютно. Путник обнажился; чем его прикрыть? И несмотря на исповедь, прежние подозрения не рассеялись отнюдь. Напротив, что-то с чем-то начинает стыковаться. Засматривается в глаза.

«Тебя зовут Харон?»

«Старик!.. Как ты еще не понял? Я не помню, как меня зовут!»

Харон потупился. Как мог он возомнить в скитальце собственное имя? Наивный, думал, у богов к нему намерение. Как еще не осознал, его оставили здесь одного среди бессмысленных маршрутов. Чем утешаться в этот темный час?

Харон сбирает силы в голос, чтоб утешить путника.

«Ты ищешь местность, где томятся души. Я боюсь, мы двигаемся от нее».

«Куда? Зачем?»

«Ты видел берег. Толпы. И средь них есть те, кто сотни, может, больше, лет ждет часа избавления. Никто не знает сколько. В этом мире все одно».

«Тогда скажи, зачем столпотворение устраивать на берегу, если вокруг так много места?»

«Вопрос отличный. Только не ко мне».

«А к кому?»

«Наверное, к нему».

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Давно уже, того не зная, шли по ленте желто-фиолетовой тропы. Она их привела к заброшенной сторожке. На пороге спал старик в аспидно-черном одеянии. На ухо ему пела тень убитой птицы.

«Глянь!»

От радости кричит скиталец, подбегает — птица вспышкой света упархивает, растворившись в темноте. Старик отряхивает сон, отхаркивает. Изо рта выходит черный сок.

Затем он всхлипывает, плачет — всё не открывая глаз. Слеза бежит по скорбью вырытым бороздкам.

Харон стоит в пяти шагах, он знает, что прикосновение к Морфею тягостно. Харон бежит от снов, сны для него таят одно.

«По чем ты плачешь? По кому?»

Морфей приподнимает голову на путника, глаза закрыты. Глаза Морфея смежены навеки, чтобы явь не искушала снов. Глаза его — две створки призрачных ворот в мир сновидений.

«Оплакиваю их мечты и страсти, которым никогда не сбыться».

им не сбыться… сбыться… — эхом.

«Должно быть, жизнь твоя скорбна».

«Скорбь — это меньшее, что мне отведено юдолью».

«Мне жаль тебя, старик».

Скиталец было уж собрался утешать, но вдруг вступил Харон.

«А кто дарует им мечты и страсти? А? Не ты ли?»

«Харон? Что ты забыл в моем краю?»

«Не мой был выбор приходить сюда. И Зевс тому свидетель».

«Неужто кто-то повелел тебе?»

«Без повеления, но волею судьбы я здесь».

«Судьбы? Впервые слышу здесь такое слово».

«Ты не общителен. А я о многом мог бы рассказать».

«О том, как палкой управлять ладьей? Спасибо, очень интересно».

Сконфужен путник точно третий лишний на любовном стариковском ложе.

«Вы знакомы?»

«Да. Перед тобой Морфей. Мучитель и томитель окрыленных».

«Тебе ли осуждать мой труд, Харон? Ты сам-то не способен даже на надежду».

«Я утешаю песней тех, кто исстрадался от твоих иллюзий!»

«Не ты ли сам себе поёшь баюн?» Харон отводит взгляд от слов Морфея. «Я уверен, что любой за радость выбрал бы иллюзию взамен тому, что ты зовешь судьбой. Иллюзии необходимы. Сны спасительны, блаженны».

Скиталец заступается:

«Но что ты знаешь о реальной жизни, сидя здесь среди слепых пейзажей?»

Морфей смеется, кашляет.

«А ты — что, много знаешь? Я хотя бы знаю этот мир. А ты пришел с вопросом».

«И задам. Зачем так мучить души, если можно просто дать им смерть?»

«Какой наивный муж. Я знаю, кто ты. Я знавал тебя по снам. Когда был жив, ты думал, что смерть тела — смерть души, не так ли? А теперь заговорил иначе. Вас таких все больше. Вы спешите жить и думаете, смерть вам по плечу, что смерть вам все простит бесплатно. Это ли не повод поиграть с вами в обратную игру?»

«Так вы играете?!»

«Здесь скучно, или не заметил?»

Морфей смеется. Путник смотрит вдаль, но даль не видит.

«Харон, давай уйдем».

«Идите. Из-за вас кусаются мои химеры».

Нечто дышит в спину. Харон подходит ближе, несмотря и не смотря на страх:

«Морфей, ты знаешь, почему я здесь. Скажи, и мы уйдем».

«Ты просишь?»

«Я прошу».

«Ну коль ты просишь, я скажу, Харон. Тем более, что видел твои сны».

«Какой в них смысл?»

«Это не ко мне. Я не толмач. И сны твои — рук дело не моих».

«А чьих?»

«Не знаю… Ах, я вспомнил! У меня к тебе послание. Я вряд ли его отдал бы, но коли ты пришел…»

«Послание?»

«Сейчас найду…»

Морфей лениво достает из складок белый истрепавшийся листок.

Харон берет его.

«И как давно?»

«Не знаю. В сновидениях иное времяисчисление».

«И ты молчал».

«А что, я должен был к тебе отправить марафонца? — Морфей смеется. — Не прочтешь?»

«Прощай, Морфей».

«Прощай. Надеюсь, больше мы не свидимся».

Он быстро засыпает. К нему слетаются нагие тени мертвых птиц.

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

Песнь мертвых никогда не вожделеет. Песнь мертвых не влечет. Песнь мертвых вечна и черна, как черен космос.

Когда Харон бумагу комкал возле сердца, что-то пело. Может, о любви? Но может и о смерти. И Харон боялся вдруг узнать, что он бессмертен. Быть бессмертным и безжизненным — одно и то же.

Скиталец был подавлен. Неужели это всё, и впереди конец? И если смерть — издевка, если после смерти только муки, то зачем ему дано такое приключение по миру мертвых? Нет, Морфей — больной старик, ему всё смех да слезы. Должен быть какой-то смысл. Если кто-то выбрал его в спутники Харону, то за это полагается награда и, возможно, путь домой, кто знает?

Они брели по пыльной темноте, которую скиталец освещал неугасимым светом. В том свете тень Харона удлинялась, становясь зловещей.

«Не прочтешь?»

«Прочту».

«Чего тянуть?»

Харон вытаскивает лист, протягивает путнику.

«Я? Почему?»

Харон повелевает. Путник медлит.

«Что здесь написано? Читай!»

«Твои ручьи пересохли. Другая влага увлажняет мои белые бедра».

Как это понимать? Это она ему писала — что сказать хотела? — так, чтобы никто, кроме него, не понял. Но Харон не может вспомнить шифра, прячет в рубище хитона ненаглядную записку.

«Понял что-то?»

«Нет».

«А может быть, что это про меня? Что это про нее, которую омыл не я? И что с ней стало, я не знаю. Где она теперь? А вдруг она жива? Может, ты помнишь? Встречалась ли тебе — брюнетка с черными глазами, легкой поступью и…»

«Просто душу опиши».

Скиталец замолкает и садится в пыль.

«Как? Это невозможно. Так же невозможно, как идти по этой пустоте!»

«Это Пустыня Грез».

«И где они?»

«Нигде. Ведь мертвые не грезят».

«А ты — мертв?»

«Если бы я знал…»

Харон не стал указывать, что стоит лишь взглянуть под ноги: только под одним из них тень следовала неотступно. Тени лишены теней, хотя иные обладают светом. Путник усмехается и поднимает пыль. Харон садится рядом, говоря.

«Ты помнишь свою смерть?»

«Да. Это… был несчастный случай. Невезение. А ты?»

«А я не помню. Но и жизнь осталась далеко».

Они сидят в блокаде горизонта на четыре стороны. Пыль оседает, и следов назад не видно. Мир вокруг темнеет. Тело путника дрожит. Харон садится ближе, говоря.

«Мне кажется, что, если мы расскажем друг о друге, сможем выбраться. Вопрос как будто в том, что каждый знает из того, чего не ведомо о нем самом другому. Мы с тобою связаны».

«Готов на откровения?»

Харон кивнул.

«Тогда скажи, кто написал письмо? По виду почерк женский, но ведь я не знаю этих букв».

«Не знаешь? Как же ты тогда прочел?»

«Здесь как-то все само собой, Харон. Как песни. Ну, так от кого письмо?»

«Была одна. Одна единственная. Но мы растерялись».

«Как ее зовут?»

«Ее зовут…»

Аспасия! Аспасия ее зовут. Ключ найден! Но Харон боится заходить в тайник. Еще немного у двери повременить — помочь скитальцу, может быть, вернуться к лодке, чтобы?..

«Харон! Ты вспомнил?»

«Да».

«И что?»

«Нет ничего вкуснее хлеба с маслом».

«Да уж».

«Расскажи, чего ты хочешь, я попробую помочь».

«Ты знаешь. Я хочу спастись, хочу вернуться к жизни».

«Это невозможно».

«Ты уверен? Вдруг моя смерть мнима? Если я не умирал?»

Скиталец молит взглядом — это страх или движение воли? Харон не может отличить, впервые он не может отличить. И есть ли этот взгляд ответ на мучивший его вопрос: захочет ли вернуться тот, кто пересек экватор мертвых? Ибо тело, брошенное духом, больше не пригодно для любви. И даже если путника вернуть в подлунный мир — его ничто не ждет, и ставни заколочены, и на запоре дверь. Проживший жизнь — проживший тело. Уставшая от содержания плоть не жаждет новых приключений.

Однако есть еще зачем скитальцу продолжать движение.

«Скажи мне, как тебя назвать?»

«Ты можешь сам дать имя».

«Будешь Хейдес».

«Хейдес? Что ж, недурно. Хейдес».

В этом имени скиталец стал Харону братом, и Харон не знал, как называть то чувство сопричастности чужой судьбе, которое его настигло. Он не ведал языка, но ведал дело.

«Слушай, Хейдес. После смерти каждому дается новый шанс — то шанс на восхождение».

«О чем ты? Я едва дышу».

«Для восхождения ноги не нужны. Это поход за истиной. И наши истины с тобою смежны».

«Что я должен сделать?»

Там, где тело прекращается и начинается психея, обнаженная, летит полупрозрачной нитью к дальним берегам, есть место под названием Пустыня Грез. Под той пустынею растет Великий Лес. Корнями он уходит к центру бытия, к вседвижущему, всеединому Началу. Только в нем найти уют способен странник, растворившись млечным светом меж теней зловещих. Лес откроется тому, кто сможет отказать в услугах страху, согласится на безвременье, пройдет по тонкой кромке между умерщвленьем и триумфом. Лишь тогда возможно возвышение над временем земным, тогда всем человеческим желаниям придет конец — душа проснется, сбросив кандалы, и песней вознесется к черным кронам.

«Надо спеть».

«Так спой».

«Я не могу. Как ты сел в лодку, все переменилось. Видно, голос перешел к тебе. Ты должен спеть, забыв о страхе, и тогда у нас появится надежда».

Харон и сам не знал, зачем сказал «у нас» и что он будет делать, если план удастся. Кто ему подскажет выход из безвыходного мира, бесконечного в своей зловещей красоте. Но даже если так, Харон идет на жертвоприношение.

«Пой, Хейдес, пой!»

Пустите меня по воде на другой берег, потому что знаю, больше не вернусь я домой. От страхов обезжизневший, жалкий, сам смерть выбрал, и несказанные муки теперь принимаю, как дань. Мнилось мне, легче разлуки смерть, и отныне с цветков сладкую росу не испить, и уж в лазурь небес не взовьется сердце радости полное. Покрывалом льняным вы укройте меня, наг на землю пришел, наг сокроюсь в земле навечно. Только вспомню в прощальный час, как я слезы по ней проливал, позабыв про себя…

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

Стволы взрывают землю, и вокруг встает Великий Лес. Харон один, глаза в слезах. Деревья, сотканные мраком и молчанием, согбенные сомнением, ветвистые судьбой, — они склоняются над ним, как матери, встречающие с поля боя сыновей в гробах. Харон собрата ищет взглядом, но Харон один. Лишь имя на устах, два слога — Хейдес, в истинном значении — невидимый. Так значит, Лес расслышал его песню и вобрал в себя, еще один побег могучий отрастив. Но как Харон здесь оказался? Как чужие звуки и его переместили в Лес? Харон услышал Голос:

«Отделивший половину от себя, да хоть бы часть, уже себя не узнаёт».

Харон пошел было на Голос, но другой, такой же, встал из-за спины:

«Уснувший в колыбели — никогда не пробудится».

Разворачивается — лишь голые стволы, насколько хватит мокрых глаз.

«Но память помнит без тебя, ты памяти не нужен».

И за ним еще один:

«Как смел ты страстью воспылать к той женщине, которой не достоин?»

Харон опускается на колени. Молит небеса, которых нет за кронами, но нет и выше.

«Боги!

За что мое солнце погасло, и мрак снизошел в это сердце, покинув чертоги печали?

За что чернооблачной карой вы путы разверзли над скромным Хароном?

Свой труд я покорно пронес через жизнь, позабыв о мечтах и печалях.

Как пес на охране хозяйского дома, не думал о личном, не помнил о прошлом.

И вот благодарность — издевки терпеть и бродить по бескрайнему мраку!

К кому мне воззвать о спасении, если вы, боги, ко мне равнодушны?!»

Рыдая, на землю Харон опадает подрубленным старческим телом. Лес шепчется, жмется поближе. Но не сострадание в ветвях — ожидание близкого часа. Харон утирает слезу в складках найденным белым листом. Поднимает глаза — перед ним в отдалении зарево реет.

«Твои ручьи пересохли. Другая влага увлажняет мои белые бедра».

«Аспасия! Ты?»

Свет стоит, выжидая, и Лес расступается, будто в призыве к движению воли. Но тут же начетно противится Голос:

«Кто тот многоопытный муж, что себя убаюкивал песнью?»

Харон поднимается с криком:

«Я устал от песен смерти!»

…И все замолкает, когда он идет за ней след в след, повторяя спасительное имя. Свет очерчивается в образ, и Аспасия становится все ближе, явственнее. Харон почти касается ее руки, когда она поворачивается и повелевает:

«Прочь!»

Они стоят на берегу. Солнечный день у бухты, шумящей кипарисами, щемящей сердце.

«Где мы?»

«Ты не помнишь? Единственное место, где смерть не имеет власти. Место, о котором мы с тобой мечтали».

«Как здесь прекрасно».

«Но ты отказался от этого. Мы могли жить в комнате с видом на Фессалийские столбы. Есть фрукты и пить вино. Ты сочинял бы стихи, был бы поэтом, историком. Тебе прочили самые сладкие плоды учености. А я любила бы тебя, как любили древние женщины: я была бы тебе и женой, и любовницей, и матерью. Но ты отказался от меня. И от этого прекрасного мира. Выбрал места, где царит смерть и мрак, сын своего отца».

«Аспасия, но ты же умерла…»

«Для тебя я умерла гораздо раньше, Харон. Сперва умер ты. Хотя умирал ты долго. День за днем я ждала тебя, прислушивалась к шорохам, разглядывала дверь. И продолжала мечтать. Ты возвращался поздним вечером, когда я отпускала служанку, и ужин стоял холодный. Всегда уставший, каждый раз все более далекий и чужой, и свет уходил из твоих глаз ото дня ко дню. Ты запрещал мне говорить о твоей работе. И хотя ты называл ее трудом, делом, но то была работа, Харон! Ты повторял одно и то же, фанатично доводил до предела, как игрок в кости, не способный прекратить искушать судьбу. Но тебя оценивала не судьба — ты выслуживался перед отцом, как маленький мальчик, которому запудрили голову тысячелетней родословной. И чем дальше ты уходил отсюда, тем сложнее было тебя возвращать обратно. Во сне ты напоминал мне себя прежнего. Я смотрела на тебя, гладила твои кудри. Но потом даже во сне на твоем лице читалась гримаса тревоги. В какой-то момент я просто перестала тебя ждать, а потом перестала и мечтать, потому что здесь я не хотела быть больше ни с кем, кроме тебя, Харон».

Харон слезами окропляет непрожитое родное.

«И когда я умерла, ты даже не осмелился проводить меня в последний путь. Убоялся воли отца; или даже матери? А чего ты боялся? Потерять их одобрение и любовь? Оказаться отщепенцем в своей подземной семье? Мне уже не понять твоих страхов».

Аспасия стоит на расстоянии вытянутой руки. Ветер обдувает ее волосы и пеплос. Но устыженный Харон не смеет прикоснуться.

«Когда ты умерла, я не стал искать, не думал, что еще что-то возможно исправить, но я бы отдал всё…»

«Ты даже не скорбел! И дня не прошло, ты уже побежал мошну набивать монетами. Куда ты запрятал все чувства? Туда же — в мошну?»

«Я скорбел молча. И не разрешал себе плакать. Но тут же случилось назначение в эти последние места. Я ухватился за эту возможность: но не потому, что желал ее, а потому, что она дарила забвение. Я спустился сюда навечно, и больше не видел света».

Шум кипарисов утихает, и слышится жужжание насекомых. Далеко внизу волны — приходят по две, как беды.

«Аспасия моя, Аспасия…»

«Нет, больше не твоя! Ты для меня уснул, забыв минуты счастья, где мы наедине клялись в любви после ночных бдений, которым лучше бы не видеть на Олимпе, дабы не допустить до искушения богов. Но в те ночи с тобой я не боялась даже гнева Зевса».

Солнце клонится к закату, волны затихают, справа в отдалении зажигается маяк.

«Каждое слово твое — ранит ожившую память… Ах, если бы я мог вернуть хотя бы ночь одну! Я прожил без любви все эти годы. Кто любит Харона? Никто. Я жалкий переправщик, временный сторож. Я заменим, и в этом моя слабость. Только для тебя я был незаменимым, но не мог того ценить. Забылся. Думал, что я нужен, важен… Я все потерял! Нет мне за это прощения. И может быть, даже не ты, а я — первым стою в очереди к самому себе на возмещение пережитых мук. Поверь, я здесь смог окончательно забыть себя. И стал никем, одно лишь имя, носимое как это рубище. И даже песни от меня ушли… Аспасия, прости меня…»

Всем телом падает Харон на слабые колени, пальцами сжимает землю, которую Аспасия взлелеяла мечтами. Слезы окропляют ее ноги. И она, как будто не выдерживая власти, спускается к нему, берет его патлатую, нечесаную голову и гладит, и целует.

«Бедный мой, бедный. Когда забываешь, кто ты, все пользуются тобой, будто собственной вещью, играются тобой, как в мячик. Глупый, ну какой же ты был глупый! Думал, будто чья-то похвала за твой труд даст тебе правильное представление о себе самом? В итоге ты забыл себя, свои таланты».

«Забыл. Забыл соотносить себя, переправляющего души, со своей покоящейся вечной сущностью, у которой есть своя судьба. Как мне теперь вернуть хотя бы что-то?.. Мне кажется, я вечность прожил зря во тьме, и сам стал мраком».

«Не зря. Для времени нет значимого и незначимого. Я уже смирилась с этим. Мать мне говорила, что из нашего союза ничего не выйдет. Ну и что. Я женщина. Я верила, моей любви хватит на то, чтоб что-то изменить. И теперь, увидев тебя, я вспоминаю эту страсть. Но судьбу не пересилить. И ты это знаешь».

«Лучше всех. Как горько это знать».

Аспасия кладет вторую руку на грудь Харона, гладит его, будто лиру, извлекая звуки.

«Я чувствую, что ты еще несешь свет. Здесь изобилие мира и твоя сокровищница. Ее разграбили, но ты можешь вернуть разграбленное».

«Как, Аспасия? Скажи!»

Харон касается ее струящегося пеплоса, но тот песком меж пальцев утекает. Аспасия теряет тело, остается только голос, он поет на фоне затухающего мира.

«Откажись от велений головы, иди за сердцем».

«Постой!»

«Прощай, Харон. Не свидимся мы больше. Иные воды впредь будут ласкать мои бедра…»

ВЕЧНАЯ ПЕСНЬ

Харон пробуждается крепким. Вокруг нет ни Великого Леса, ни Пустыни Грез. Харон стоит на знакомом берегу реки. Вода в реке черна, чермна, как будто напиталась человеческими соками от ритуальных вскрытий. Это Харон-река — она тысячелетия питалась им одним, он знает, только здесь — в мертвой воде, он сможет выловить разграбленное.

Сердце бьется в спину. Харон делает разворот к безлиственному тополю, ломает ветвь и мастерит из ветви посох. В нем космические мощи. Подобный посох дается каждому, чтоб высекать. Рука Харона вспоминает это лишь сейчас. А прежде, обнищавший духом, он бездумно пользовался посохом всего лишь для опоры в изменчивом ландшафте. Вот почему Харон лишился лодки и шеста. Он не прошел проверки на божественное совершенство, не нашел в себе его.

Харон склоняется над берегом. Течение шепчется, выбрасывая волнами едва понятные слова. Харон протягивает посох на манер уды, вытягивая из ледяной летейской влаги себя — утраченные артефакты собственного духа, ставшие товаром: от белофонных лекифов до мути варварского языка:

Харон-2000, мрамор, гранит с 3D-фреской… …Кто-то называет JRPG-объединение «Шарон», кто-то «Харон», но важна не столько правильность произношения имени, сколько то, что любительский кружок далеко не первый год радует публику новеллами в узнаваемом стиле яндере-безумия… …«Харон» ритуальные услуги. Более 10 лет работы!.. …Харон Микеланджело ужасает схожестью с разъяренным зверем — пальцы мощных ног венчаются огромными цепкими когтями, круглые, как у животного, глаза полны ненависти, кривои? рот напоминает кошачии? оскал… …статуэтка «Харон — перевозчик душ», 99,99$… …Харон представлен в игре в виде торговца, который продает свои товары за монеты. Он почти ничего не говорит, общаясь только стонами с различными интонациями… …Испаритель Charon Baby POD Kit, оснащенный интеллектуальным чипом Ant, автоматически регулирует выходную мощность… …Самуэль Харон (Роберто Аламо) — офицер полиции осужден за преступление, которого он не совершал… …А бес Харон, сзывает стаю грешных, вращая взор, как уголья в золе, и гонит их и бьет веслом неспешным… … @charon_chaos Действие учетной записи приостановлено…

Из остроков Харон, рыча и плача, сбирает воедино свое рассеченное, разбросанное тело. Он весь — от имени до взгляда, которые, казалось бы, уже истлели, — срастается кость с костью, и прожитая жизнь высвечивается в своем неповторимом единстве.

Наконец он падает на берег, словно обессиленный любовник. Одно лишь ее имя алым горит на влажных устах. Аспасия. Харон встает, опершись на себя, как медленный восход, насыщенный собой. Что на лице? Оно болит. Он трогает лицо. Лицо болит от напряжения улыбки. А серо-голубые очи, которым следовало зорко бдить, чтоб в Царство Мертвых путем обманным не проникли живые чужеземцы, отныне будут бдить, чтобы в Харона не проникли чужие помыслы.

Вдали причал и новая вода. Узкий рукав от Стикса, которого Харон прежде не замечал. Толкает лодку, и она послушна. Легкое течение несет в загадочную безымянную даль. Харон открытым взглядом горизонт встречает. И вдруг песнь снова просится. И он поет.

Радость моя, моя милость, спокойствие смертных, спокойствие вечных…