Клятис (Сергеева-Клятис) Анна Юрьевна родилась в Москве. Окончила филологический факультет МГПИ им. В. И. Ленина и аспирантуру ИМЛИ РАН. Литературовед, доктор филологических наук. Преподает в МГУ им. М. В. Ломоносова. Автор многих статей и книг, посвященных русской литературе и театру XIX — XX веков, в том числе «Пастернак» (М., 2015), «Сумерки свободы» (М., 2016), «Повседневная жизнь Пушкиногорья» (М., 2018), «Комиссаржевская» (М., 2018), «Заложники любви» (М, 2019). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Публикация подготовлена благодаря гранту на фундаментальное исследование РФФИ №20-012-00110 А.

Анна Сергеева-Клятис

*

Есенин в дневниках Константина Локса

Константин Григорьевич Локс родился в 1889 году в городе Сураже Черниговской губернии в семье уездного врача. Среднее образование он получил в Смоленской гимназии, потом учился на юридическом факультете Московского университета, откуда через год перевелся на историко-филологический, как и его сокурсник Б. Л. Пастернак, с которым они вскоре встретились в университетских коридорах и подружились. Интересы, знакомства, устремления у них были чрезвычайно сходными, это предопределило многолетнее общение, которое продолжалось десятилетиями, но особенно интенсивно в 1910-х — 1920-х годах. Об этом Локс красноречиво рассказывает в своих мемуарах «Повесть об одном десятилетии»¹.

В 1913 году Локс окончил университет и сразу же начал преподавать, работал в старших классах женских гимназий учителем литературы и русского языка в Москве, а с началом Первой мировой — у себя на родине в Сураже. Параллельно занимался филологией и философией, писал и печатал статьи об Апулее и Тургеневе, о французских писателях-реалистах и проблемах поэтики, о Горьком и Брюсове. Совершенно разные сферы интересов отражают богатство творческой личности Локса, прекрасно разбиравшегося в разных областях и направлениях гуманитарного знания.

В 1921 году он был откомандирован в Москву в распоряжение Главнауки и некоторое время участвовал в работе по составлению толкового словаря русского языка, а в 1923 году В. Я. Брюсов пригласил его преподавать в недавно созданном Высшем литературно-художественном институте. Как пишет сам Локс в своей автобиографии, «работа моя в институте с каждым годом расширялась, я вел курсы исторической и теоретической поэтики, руководил мастерскими прозы, был председателем предметной комиссии»².

Расширялась как научная, так и творческая его деятельность. Локс много переводил, в его переводах мы читаем почти всю французскую классику: Бальзака, Стендаля, Золя, Франса, Мопассана, Гюго; писал критические и научные статьи для крупнейших журналов («Печать и революция», «Красная новь», «Новый мир») и сборников; был одним из тех, кто разбирал архив Брюсова, публиковал его неизданные произведения³. Начиная с 1930-х годов и практически до конца жизни он читал курсы лекций по теории литературы и истории западно-европейской литературы в ГИКе и ГИТИСе.

Локс аккуратно и регулярно вел дневники, писал художественную прозу и развернутые мемуары о начале века и литературных фигурах прошлого. Он был знаком со многими своими ровесниками, чьи имена вписаны в историю литературы заглавными буквами, крупнейших символистов он считал своими учителями. Локс попал в самый центр литературной жизни как раз в ту пору, когда она сделала резкий поворот от символизма к новым течениям. Футуристическое сообщество вскоре стало кругом его близких друзей. Ему, конечно, было о чем и о ком вспомнить.

Однако до завершения Локсом была доведена только одна рукопись, и то — он передал ее своему ученику и младшему другу И. Ф. Кунину незадолго до смерти без намерения публиковать, просто для чтения. Впрочем, в то время трудно было рассчитывать на публикацию мемуаров о Серебряном веке. Редактированием и публикацией «Повести об одном десятилетии» занимался уже сам Кунин после кончины автора и наступления новой эпохи в истории страны⁴. Обширный архив К. Г. Локса включает множество неисследованных материалов: поистине огромное количество дневников, начиная с 1924 года и кончая 1956-м, годом его смерти, отрывков воспоминаний, к которым он все время возвращался, пытаясь их улучшить и расширить, набросков и фрагментов (иногда очень значительных по объему) художественных произведений, философских размышлений, критических наблюдений, черновиков литературоведческих статей и заметок и т. п.

Представленная здесь мемуарная зарисовка о Есенине — чрезвычайно характерный для Локса текст. Рассказывая о людях и событиях, он не перестает анализировать, причем в орбиту этого анализа включаются не только поведение и высказывания его героев, но и их творчество. Невозможно определить, собственно, о чем пишет Локс, — о самом Есенине или о его поэзии. Это не делает мемуары Локса неинтересными, а размышления о литературе неглубокими. Он удивительно умеет сочетать остроту наблюдателя и глубину исследователя. В записи, датированной 1955 годом, он восстанавливает по памяти события, которым минуло более четверти века, но за многое можно ручаться. Почти точно назван и день, о котором вспоминает Локс, и события этого дня. К сожалению, не все собственные имена в публикуемом тексте удалось расшифровать — сокращения, которые использует Локс в своих записях, представляют, пожалуй, самую большую сложность для понимания, не считая, конечно, графологических загадок. Нерасшифрованные сокращения и смысловые неясности помечены в тексте вопросительным знаком в круглых скобках (?).

*

21.11. 1955⁵

На заборе афиши с портретом Есенина — он похож не то на приказчика из галантерейной лавки прошлого века, не то на русского Купидона. Ангелы, похожие на Купидонов, удивляли меня в церкви Св. Екатерины в Ляличах⁶. Здесь работали подручные старика Гваренги и вполне угодили русскому вкусу. Пухленькие, с крылышками, их можно было принять и за амуров, и за ангелов, они роились вокруг итальянских богородиц — но мужик в лаптях все равно осенял себя крестным знамением, не разбираясь в итальянско-российской мифологии. Есенин был лучше — я помню его в году 23-м. В глазах была настоящая синь, волосы золотые, и лицо, хотя немного опухшее от пьянства — правильное, с хорошими чертами русскими. В ту пору много говорили о нем. Он стал популярен по разным, довольно сложным причинам. Все так сложилось, чтобы создать ему успех. В эту пору конкурировали три поэта. Впрочем, один был его конкурентом. По крайней мере так он думал о самом себе. Я говорю, конечно, о Маяковском. Пастернак был для особой публики. Есенин был для всех. Маяковский прекрасно понимал это. Он или Есенин? И он не любил его, прекрасно зная, что для толпы поэт прежде всего автор романсов, доходчивых стишков и общей судьбы.

Когда я читаю теперь Есенина, я думаю, что ему было дано немного. Символы бунта убоги до крайности: водка, проститутки и желание драться. То есть за скобку выносилась общая судьба людей, которым революция обещала очень много, а на деле заставила работать и ровняться (?) по программе. Так называемый НЭП таил в своих недрах анархию и неравенство. Есенин и был поэтом этой новой публики. Каждая эпоха знает свой романтизм. Романтизм НЭПа выразился в своеобразной отчаянности, которая не требует объяснения.

Я нарочно иду нечесаным,

С головой, как керосиновая лампа, на плечах.

Ваших душ безлиственную осень

Мне нравится в потемках освещать…

А когда ночью светит месяц,

Когда светит... черт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

Всегда есть что-то привлекательное в человеке без границ. Кабак — символ беззакония, здесь реализуются инстинкты. Инстинкты того времени реализовывались в распутстве, водке и кокаине. Кокаин — на воровском языке «марафет» — стал повальным бедствием. Есенин со всей наивностью думал, что поэт в жизни и стихах одно и то же. То есть, как сказал бы философ, он был лишен категории эстетического. Стихи его — едва приведенные в порядок чувства и ощущения, строго говоря, на примитивной ступени поэзии. В них чувство валит со всей откровенностью, а когда в него привносится мысль — она элементарная. Таким образом, небольшой замкнутый круг, но в центре этого круга был он сам. Его биография была необходимым дополнением его стихов. Без этого они не существовали. Стихи требовали подтверждения, что такой есть, он среди нас, в таком-то кафе вы можете увидеть его…

В 23 году в кафе на Тверской, которое раньше называлось «Стойло Пегаса», осенью, после актового вечера ВЛХИ⁷, где Есенин читал самые неприличные и грубые стихи («много женщин я перещупал»⁸) каким-то образом оказались я, Маяк<овский>, Ес<енин>, Вр. (?). И вслед за нами увязался богемный малый, молившийся на Есенина и околачивающийся в ВЛХИ, Приблудный. Разговор был самый дурацкий. Вспоминали В<алерия>Я<ковлевича>⁹, игравшего в «кошку и мышку» со студентами. Есенин острил, пил пиво, потом тяжело задумался. Возле него возился Приблудный, на которого никто не обращал внимания. Вдруг Есенин взял пустую пивную бутылку и внимательно посмотрел на бритый череп Приблудного.

— Брось, — сказал Маяковский, схватив его за руку.

— Хочу посмотреть, выдержит или нет, — сказал Есенин.

Потом раздумчиво прибавил — «вряд ли» и спокойно поставил бутылку на стол. Разошлись так же вяло, как сидели в кафе. На площади обменялись остротами и попрощались.

Я мало интересовался Есениным. Не то, что я не любил его стихов. Иногда даже, читая их, я чувствовал какую-то связь этой поэзии с Апухтиным и Полонским. Полонский так же был наивным поэтом чувства, порой отчаянности, но культура все же мешала ему выть и глумиться над самим собой. В общем я чувствовал всю сложность есенинского вопроса и поэтому всегда отказывался писать о нем, хотя В. (?) неоднократно просил меня, как он выражался, «разъяснить Есенина». Наконец он повесился. Этот поступок с моей точки зрения совершенно логичен. Он вытекает не из поэзии, а из жизни, которой поэт в каком-то смысле слова должен бояться больше всего. Ибо ему, больше чем кому бы то ни было, жизнь готова расставить ловушку под тем предлогом, что он является ее рупором. Есенин попал в эту ловушку — солнце настоящей поэзии редко сияло ему и не могло удержать его от наивного равенства жизни — поэзии.

Болящий дух врачует песнопенье,

Поэзии¹⁰ таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть.

Этого ему не было дано. Прошло несколько лет. ВЛХИ закрыли, не его развалинах открылись ВЛК¹¹. В одной аудитории на первой парте сидела хорошенькая студентка, исполнявшая в то же время обязанности секретаря курсов. Вскоре она начала появляться у меня с бумагами и разными распоряжениями. То есть фактически она была «курьером». Я нашел ее разговор забавным и очень скоро узнал, что Тоня Назарова и ее сестра были приятельницами Есенина¹². Я знал, что это значит. Есенин относился к женщинам как холуй, они же боготворили его. «Забыл, — сказал он однажды, — которую употреблял вчера». Мне было очень приятно, что Тоня не принадлежала к числу жертв Есенина и только обожала его. Затем как-то с некоторой гордостью она рассказала мне, что ее отец цыган, а мать русская. Картина стала совершенно ясной, не хватает только гитары, — подумал я. И действительно, как-то побывав у Назаровых, я увидел на диване гитару и, самое главное, познакомился с ее старшей сестрой Аней. Та была настоящая цыганка, уже промотавшая все, что у нее было. Тоня села на диван и распустила косы. Черная шелковистая волна упала до колен, она была очень хороша, но тоже не знала, что делать с собой. Какая-то чистота помешала ей пойти по стопам сестры, которая прожгла свою жизнь до конца. Мы пили вино, разговаривали о Есенине. Все, что они говорили и вспоминали о нем, я слышал много раз.

Потом как-то Назаровы пригласили меня побывать у них летом, и в августе 27-го¹³ мы целым табором отправились в Тверскую губ., где проживали их родители. На вокзале нас ожидала высокая смуглая девушка, очень спокойная, довольно красивая. На цепочке она держала рыжую, самую обыкновенную дворняжку. Эту дворняжку нам предстояло захватить с собой. История ее была такая: Есенин где-то нашел бесприютного щенка и оставил его у родителей. К собакам он чувствовал нежность и часто писал о них. Однако было установлено, что собака, спасенная Есениным, у его родителей живет неважно. Было решено перевезти ее в деревню к Назаровым. Бениславская (фамилия девушки) сперва одна съездила за ней и привезла на вокзал к нашему отбытию. Скоро Бениславская в годовщину смерти Есенина застрелилась на его могиле. Что у них было — не знаю.