Клятис (Сергеева-Клятис)
Анна Юрьевна родилась в Москве. Окончила
филологический факультет МГПИ им. В. И.
Ленина и аспирантуру ИМЛИ РАН.
Литературовед, доктор филологических
наук. Преподает в МГУ им. М. В. Ломоносова.
Автор многих статей и книг, посвященных
русской литературе и театру XIX — XX веков,
в том числе «Пастернак» (М., 2015), «Сумерки
свободы» (М., 2016), «Повседневная жизнь
Пушкиногорья» (М., 2018), «Комиссаржевская»
(М., 2018), «Заложники любви» (М, 2019). Постоянный
автор «Нового мира». Живет в Москве.
Публикация
подготовлена благодаря гранту на
фундаментальное исследование РФФИ
№20-012-00110 А.
Анна
Сергеева-Клятис
*
Есенин
в дневниках Константина Локса
Константин Григорьевич
Локс родился в 1889 году в городе Сураже
Черниговской губернии в семье
уездного врача. Среднее образование он
получил в Смоленской гимназии, потом
учился на юридическом факультете
Московского университета, откуда через
год перевелся на историко-филологический,
как и его сокурсник Б. Л. Пастернак, с
которым они вскоре встретились в
университетских коридорах и подружились.
Интересы, знакомства, устремления у них
были чрезвычайно сходными, это
предопределило многолетнее общение,
которое продолжалось десятилетиями,
но особенно интенсивно в 1910-х — 1920-х
годах. Об этом Локс красноречиво
рассказывает в своих мемуарах «Повесть
об одном десятилетии».
В 1913 году Локс окончил университет и
сразу же начал преподавать, работал в
старших классах женских гимназий
учителем литературы и русского языка
в Москве, а с началом Первой мировой —
у себя на родине в Сураже. Параллельно
занимался филологией и философией,
писал и печатал статьи об Апулее и
Тургеневе, о французских писателях-реалистах
и проблемах поэтики, о Горьком и Брюсове.
Совершенно разные сферы интересов
отражают богатство творческой личности
Локса, прекрасно разбиравшегося в разных
областях и направлениях гуманитарного
знания.
В 1921 году он был откомандирован в Москву
в распоряжение Главнауки и некоторое
время участвовал в работе по составлению
толкового словаря русского языка, а в
1923 году В. Я. Брюсов пригласил его
преподавать в недавно созданном Высшем
литературно-художественном институте.
Как пишет сам Локс в своей автобиографии,
«работа моя в институте с каждым годом
расширялась, я вел курсы исторической
и теоретической поэтики, руководил
мастерскими прозы, был председателем
предметной комиссии».
Расширялась как научная, так и творческая
его деятельность. Локс много переводил,
в его переводах мы читаем почти всю
французскую классику: Бальзака, Стендаля,
Золя, Франса, Мопассана, Гюго; писал
критические и научные статьи для
крупнейших журналов («Печать и революция»,
«Красная новь», «Новый мир») и сборников;
был одним из тех, кто разбирал архив
Брюсова, публиковал его неизданные
произведения.
Начиная с 1930-х годов и практически до
конца жизни он читал курсы лекций по
теории литературы и истории
западно-европейской литературы в ГИКе
и ГИТИСе.
Локс аккуратно и регулярно вел дневники,
писал художественную прозу и развернутые
мемуары о начале века и литературных
фигурах прошлого. Он был знаком со
многими своими ровесниками, чьи имена
вписаны в историю литературы заглавными
буквами, крупнейших символистов он
считал своими учителями. Локс попал в
самый центр литературной жизни как раз
в ту пору, когда она сделала резкий
поворот от символизма к новым течениям.
Футуристическое сообщество вскоре
стало кругом его близких друзей. Ему,
конечно, было о чем и о ком вспомнить.
Однако до завершения Локсом была доведена
только одна рукопись, и то — он передал
ее своему ученику и младшему другу И.
Ф. Кунину незадолго до смерти без
намерения публиковать, просто для
чтения. Впрочем, в то время трудно было
рассчитывать на публикацию мемуаров о
Серебряном веке. Редактированием и
публикацией «Повести об одном десятилетии»
занимался уже сам Кунин после кончины
автора и наступления новой эпохи в
истории страны.
Обширный архив К. Г. Локса включает
множество неисследованных материалов:
поистине огромное количество дневников,
начиная с 1924 года и кончая 1956-м, годом
его смерти, отрывков воспоминаний, к
которым он все время возвращался, пытаясь
их улучшить и расширить, набросков и
фрагментов (иногда очень значительных
по объему) художественных произведений,
философских размышлений, критических
наблюдений, черновиков литературоведческих
статей и заметок и т. п.
Представленная
здесь мемуарная зарисовка о Есенине —
чрезвычайно характерный для Локса
текст. Рассказывая о людях и событиях,
он не перестает анализировать, причем
в орбиту этого анализа включаются не
только поведение и высказывания его
героев, но и их творчество. Невозможно
определить, собственно, о чем пишет
Локс, — о самом Есенине или о его поэзии.
Это не делает мемуары Локса неинтересными,
а размышления о литературе неглубокими.
Он удивительно умеет сочетать остроту
наблюдателя и глубину исследователя.
В записи, датированной 1955 годом, он
восстанавливает по памяти события,
которым минуло более четверти века, но
за многое можно ручаться. Почти точно
назван и день, о котором вспоминает
Локс, и события этого дня. К сожалению,
не все собственные имена в публикуемом
тексте удалось расшифровать — сокращения,
которые использует Локс в своих записях,
представляют, пожалуй, самую большую
сложность для понимания, не считая,
конечно, графологических загадок.
Нерасшифрованные сокращения и смысловые
неясности помечены в тексте вопросительным
знаком в круглых скобках (?).
*
21.11. 1955
На заборе афиши с портретом Есенина —
он похож не то на приказчика из
галантерейной лавки прошлого века, не
то на русского Купидона. Ангелы, похожие
на Купидонов, удивляли меня в церкви
Св. Екатерины в Ляличах.
Здесь работали подручные старика
Гваренги и вполне угодили русскому
вкусу. Пухленькие, с крылышками, их можно
было принять и за амуров, и за ангелов,
они роились вокруг итальянских богородиц
— но мужик в лаптях все равно осенял
себя крестным знамением, не разбираясь
в итальянско-российской мифологии.
Есенин был лучше — я помню его в году
23-м. В глазах была настоящая синь, волосы
золотые, и лицо, хотя немного опухшее
от пьянства — правильное, с хорошими
чертами русскими. В ту пору много говорили
о нем. Он стал популярен по разным,
довольно сложным причинам. Все так
сложилось, чтобы создать ему успех. В
эту пору конкурировали три поэта.
Впрочем, один был его конкурентом. По
крайней мере так он думал о самом себе.
Я говорю, конечно, о Маяковском. Пастернак
был для особой публики. Есенин был для
всех. Маяковский прекрасно понимал это.
Он или Есенин? И он не любил его, прекрасно
зная, что для толпы поэт прежде всего
автор романсов, доходчивых стишков и
общей судьбы.
Когда я читаю теперь
Есенина, я думаю, что ему было дано
немного. Символы бунта убоги до крайности:
водка, проститутки и желание драться.
То есть за скобку выносилась общая
судьба людей, которым революция обещала
очень много, а на деле заставила работать
и ровняться (?) по программе. Так называемый
НЭП таил в своих недрах анархию и
неравенство. Есенин и был поэтом этой
новой публики. Каждая эпоха знает свой
романтизм. Романтизм НЭПа выразился в
своеобразной отчаянности, которая не
требует объяснения.
Я нарочно иду
нечесаным,
С головой, как
керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную
осень
Мне нравится в
потемках освещать…
А когда ночью светит
месяц,
Когда светит... черт
знает как!
Я иду, головою
свесясь,
Переулком в знакомый
кабак.
Шум и гам в этом
логове жутком,
Но всю ночь напролет,
до зари,
Я читаю стихи
проституткам
И с бандитами жарю
спирт.
Всегда есть что-то привлекательное в
человеке без границ. Кабак — символ
беззакония, здесь реализуются инстинкты.
Инстинкты того времени реализовывались
в распутстве, водке и кокаине. Кокаин —
на воровском языке «марафет» — стал
повальным бедствием. Есенин со всей
наивностью думал, что поэт в жизни и
стихах одно и то же. То есть, как сказал
бы философ, он был лишен категории
эстетического. Стихи его — едва
приведенные в порядок чувства и ощущения,
строго говоря, на примитивной ступени
поэзии. В них чувство валит со всей
откровенностью, а когда в него привносится
мысль — она элементарная. Таким образом,
небольшой замкнутый круг, но в центре
этого круга был он сам. Его биография
была необходимым дополнением его стихов.
Без этого они не существовали. Стихи
требовали подтверждения, что такой
есть, он среди нас, в таком-то кафе вы
можете увидеть его…
В 23 году в кафе на Тверской, которое
раньше называлось «Стойло Пегаса»,
осенью, после актового вечера ВЛХИ,
где Есенин читал самые неприличные и
грубые стихи («много женщин я перещупал»)
каким-то образом оказались я, Маяк<овский>,
Ес<енин>, Вр. (?). И вслед за нами увязался
богемный малый, молившийся на Есенина
и околачивающийся в ВЛХИ, Приблудный.
Разговор был самый дурацкий. Вспоминали
В<алерия>Я<ковлевича>,
игравшего в «кошку и мышку» со студентами.
Есенин острил, пил пиво, потом тяжело
задумался. Возле него возился Приблудный,
на которого никто не обращал внимания.
Вдруг Есенин взял пустую пивную бутылку
и внимательно посмотрел на бритый череп
Приблудного.
— Брось, — сказал Маяковский, схватив
его за руку.
— Хочу посмотреть, выдержит или нет, —
сказал Есенин.
Потом раздумчиво прибавил — «вряд ли»
и спокойно поставил бутылку на стол.
Разошлись так же вяло, как сидели в кафе.
На площади обменялись остротами и
попрощались.
Я мало интересовался Есениным. Не то,
что я не любил его стихов. Иногда даже,
читая их, я чувствовал какую-то связь
этой поэзии с Апухтиным и Полонским.
Полонский так же был наивным поэтом
чувства, порой отчаянности, но культура
все же мешала ему выть и глумиться над
самим собой. В общем я чувствовал всю
сложность есенинского вопроса и поэтому
всегда отказывался писать о нем, хотя
В. (?) неоднократно просил меня, как он
выражался, «разъяснить Есенина». Наконец
он повесился. Этот поступок с моей точки
зрения совершенно логичен. Он вытекает
не из поэзии, а из жизни, которой поэт в
каком-то смысле слова должен бояться
больше всего. Ибо ему, больше чем кому
бы то ни было, жизнь готова расставить
ловушку под тем предлогом, что он является
ее рупором. Есенин попал в эту ловушку
— солнце настоящей поэзии редко сияло
ему и не могло удержать его от наивного
равенства жизни — поэзии.
Болящий дух врачует
песнопенье,
Поэзии
таинственная власть
Тяжелое искупит
заблужденье
И укротит бунтующую
страсть.
Этого
ему не было дано. Прошло несколько лет.
ВЛХИ закрыли, не его развалинах открылись
ВЛК.
В одной аудитории на первой парте сидела
хорошенькая студентка, исполнявшая в
то же время обязанности секретаря
курсов. Вскоре она начала появляться у
меня с бумагами и разными распоряжениями.
То есть фактически она была «курьером».
Я нашел ее разговор забавным и очень
скоро узнал, что Тоня Назарова и ее
сестра были приятельницами Есенина.
Я знал, что это значит. Есенин относился
к женщинам как холуй, они же боготворили
его. «Забыл, — сказал он однажды, —
которую употреблял вчера». Мне было
очень приятно, что Тоня не принадлежала
к числу жертв Есенина и только обожала
его. Затем как-то с некоторой гордостью
она рассказала мне, что ее отец цыган,
а мать русская. Картина стала совершенно
ясной, не хватает только гитары, —
подумал я. И действительно, как-то побывав
у Назаровых, я увидел на диване гитару
и, самое главное, познакомился с ее
старшей сестрой Аней. Та была настоящая
цыганка, уже промотавшая все, что у нее
было. Тоня села на диван и распустила
косы. Черная шелковистая волна упала
до колен, она была очень хороша, но тоже
не знала, что делать с собой. Какая-то
чистота помешала ей пойти по стопам
сестры, которая прожгла свою жизнь до
конца. Мы пили вино, разговаривали о
Есенине. Все, что они говорили и вспоминали
о нем, я слышал много раз.
Потом как-то Назаровы пригласили меня
побывать у них летом, и в августе 27-го
мы целым табором отправились в Тверскую
губ., где проживали их родители. На
вокзале нас ожидала высокая смуглая
девушка, очень спокойная, довольно
красивая. На цепочке она держала рыжую,
самую обыкновенную дворняжку. Эту
дворняжку нам предстояло захватить с
собой. История ее была такая: Есенин
где-то нашел бесприютного щенка и оставил
его у родителей. К собакам он чувствовал
нежность и часто писал о них. Однако
было установлено, что собака, спасенная
Есениным, у его родителей живет неважно.
Было решено перевезти ее в деревню к
Назаровым. Бениславская (фамилия девушки)
сперва одна съездила за ней и привезла
на вокзал к нашему отбытию. Скоро
Бениславская в годовщину смерти Есенина
застрелилась на его могиле. Что у них
было — не знаю.